Эра гоголя. Гоголь и М

Гоголь – Щепкину М. С., 29 апреля 1836

1836. СПб. Апреля 29.

Наконец пишу к вам, бесценнейший Михаил Семенович. Едва ли, сколько мне кажется, это не в первый раз происходит. Явление, точно, очень замечательное: два первые ленивца в мире наконец решаются изумить друг друга письмом. Посылаю вам «Ревизора». Может быть, до вас уже дошли слухи о нем. Я писал к ленивцу 1-й гильдии и беспутнейшему человеку в мире, Погодину, чтобы он уведомил вас. Хотел даже посылать к вам его, но раздумал, желая сам привезти к вам и прочитать собственногласно, дабы о некоторых лицах не составились заблаговременно превратные понятия, которые, я знаю, черезвычайно трудно после искоренить. Но, познакомившись с здешнею театральною дирекциею, я такое получил отвращение к театру, что одна мысль о тех приятностях, которые готовятся для меня еще и на московском театре, в силе удержать и поездку в Москву, и попытку хлопотать о чем-либо. К довершению, наконец, возможнейших мне пакостей здешняя дирекция, то есть директор Гедеонов, вздумал, как слышу я, отдать главные роли другим персонажам после четырех представлений ее, будучи подвинут какой-то мелочной личной ненавистью к некоторым главным актерам в моей пьесе, как-то: к Сосницкому и Дюру. Мочи нет. Делайте что хотите с моей пьесой, но я не стану хлопотать о ней. Мне она сама надоела так же, как хлопоты о ней. Действие, произведенное ею, было большое и шумное. Все против меня. Чиновники пожилые и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого, когда я дерзнул так говорить о служащих людях. Полицейские против меня, купцы против меня, литераторы против меня. Бранят и ходят на пьесу; на четвертое представление нельзя достать билетов. Если бы не высокое заступничество государя, пьеса моя не была бы ни за что на сцене, и уже находились люди, хлопотавшие о запрещении ее. Теперь я вижу, что значит быть комическим писателем. Малейший призрак истины – и против тебя восстают, и не один человек, а целые сословия. Воображаю, что же было бы, если бы я взял что-нибудь из петербургской жизни, которая мне более и лучше теперь знакома, нежели провинциальная. Досадно видеть против себя людей тому, который их любит между тем братскою любовью. Комедию мою, читанную мною вам в Москве, под заглавием «Женитьба», я теперь переделал и переправил, и она несколько похожа теперь на что-нибудь путное. Я ее назначаю таким образом, чтобы она шла вам и Сосницкому в бенефис здесь и в Москве, что, кажется, случается в одно время года. Стало быть, вы можете адресоваться к Сосницкому, которому я ее вручу. Сам же через месяц-полтора, если не раньше, еду за границу и потому советую вам, если имеется ко мне надобность, не медлить вашим ответом и меньше предаваться общей нашей приятельнице лени.

Прощайте. От души обнимаю вас и прошу не забывать вашего старого земляка, много, много любящего вас Гоголя .

Раздайте прилагаемые при сем экземпляры по принадлежности. Неподписанный экземпляр отдайте по усмотрению, кому рассудите.

Щепкин М. С. – Гоголю, 7 мая 1836

Милостивый государь! Николай Васильевич! Письмо и «Ревизора» несколько экземпляров получил и по назначению все роздал, кроме Киреевского, который в деревне, и потому я отдал его экземпляр С. П. Шевыреву для доставления. Благодарю вас от души за «Ревизора», не как за книгу, а как за комедию, которая, так сказать, осуществила все мои надежды, и я совершенно ожил. Давно уже я не чувствовал такой радости, ибо, к несчастию, мои все радости сосредоточены в одной сцене. Знаю, что это почти сумасшествие, но что ж делать? Я, право, не виноват. Порядочные люди смеются надо мной и почитают глупостию, но я за усовершенствования этой глупости отдал бы остаток моей жизни. Ну, все это в сторону, а теперь просто об «Ревизоре»; не грех ли вам оставлять его на произвол судьбы, и где же? в Москве, которая так радушно ждет вас (так от души смеется в «Горе от ума»). И вы оставите ее от некоторых неприятностей, которые доставил вам «Ревизор»? Во-первых, по театру таких неприятностей не может быть, ибо М. Н. Загоскин, благодаря вас за экземпляр, сказал, что будет писать к вам, и поручил еще мне уведомить вас, что для него весьма приятно бы было, если бы вы приехали, дабы он мог совершенно с вашим желанием сделать все, что нужно для поставки пиэсы. Со стороны же публики чем более будут на вас злиться, тем более я буду радоваться, ибо это будет значить, что она разделяет мое мнение о комедии и вы достигли своей цели. Вы сами лучше всех знаете, что ваша пиэса более всякой другой требует, чтобы вы прочли ее нашему начальству и действующим. Вы это знаете и не хотите приехать. Бог с вами! Пусть она вам надоела, но вы должны это сделать для комедии; вы должны это сделать по совести; вы должны это сделать для Москвы, для людей, вас любящих и принимающих живое участие в «Ревизоре». Одним словом, вы твердо знаете, что вы нам нужны, и не хотите приехать. Воля ваша, это эгоизм. Простите меня, что я так вольно выражаюсь, но здесь дело идет о комедии, и потому я не могу быть хладнокровным. Видите, я даже не ленив теперь. Вы, пожалуй, не ставьте ее у нас, только прочтите два раза, а там… Ну, полно, я вам надоел. Спасибо вам за подарок пиэсы для бенефиса, верьте, что такое одолжение никогда не выйдет из моей старой головы, в которой теперь одно желание видеть вас, поцеловать. Чтобы это исполнить, я привел бы всю Москву в движение. Прощайте. Простите, что оканчиваю без чинов.

Ваш М. Щепкин .

Гоголь – Щепкину М. С., 10 мая 1836

Я забыл вам, дорогой Михаил Семенович, сообщить кое-какие замечания предварительные о «Ревизоре». Во-первых, вы должны непременно, из дружбы ко мне, взять на себя все дело постановки ее. Я не знаю никого из актеров ваших, какой и в чем каждый из них хорош. Но вы это можете знать лучше, нежели кто другой. Сами вы, без сомнения, должны взять роль городничего, иначе она без вас пропадет. Есть еще трудней роль во всей пьесе – роль Хлестакова. Я не знаю, выберете ли вы для нее артиста. Боже сохрани, <если> ее будут играть с обыкновенными фарсами, как играют хвастунов и повес театральных. Он просто глуп, болтает потому только, что видит, что его расположены слушать; врет, потому что плотно позавтракал и выпил порядочно вина. Вертляв он тогда только, когда подъезжает к дамам. Сцена, в которой он завирается, должна обратить особенное внимание. Каждое слово его, то есть фраза или речение, есть экспромт совершенно неожиданный и потому должно выражаться отрывисто. Не должно упустить из виду, что к концу этой сцены начинает его мало-помалу разбирать. Но он вовсе не должен шататься на стуле; он должен только раскраснеться и выражаться еще неожиданнее, и чем далее, громче и громче. Я сильно боюсь за эту роль. Она и здесь была исполнена плохо, потому что для нее нужен решительный талант. Жаль, очень жаль, что я никак не мог быть у вас: многие из ролей могли быть совершенно понятны только тогда, когда бы я прочел их. Но нечего делать. Я так теперь мало спокоен духом, что вряд ли бы мог быть слишком полезным. Зато по возврате из-за границы я намерен основаться у вас в Москве… С здешним климатом я совершенно в раздоре. За границей пробуду до весны, а весною к вам.

Скажите Загоскину, что я все поручил вам. Я напишу к нему, что распределение ролей я послал к вам. Вы составьте записочку и подайте ему как сделанное мною. Да еще: не одевайте Бобчинского и Добчинского в том костюме, в каком они напечатаны. Это их одел Храповицкий. Я мало входил в эти мелочи и приказал напечатать по-театральному. Тот, который имеет светлые волосы, должен быть в темном фраке, а брюнет, то есть Бобчинский, должен быть в светлом. Нижнее обоим – темные брюки. Вообще чтобы не было фарсирования. Но брюшки у обоих должны быть непременно, и притом остренькие, как у беременных женщин.

Покаместь прощайте. Пишите. Еще успеете. Еду не раньше 30 мая или даже, может, первых <дней> июня.

Н. Гоголь .

Кланяйтесь всем вашим отраслям домашним, моим землякам и землячкам.

Гоголь – Щепкину М. С., 15 мая 1836

Мая 15-го. С.-Петербург.

Не могу, мой добрый и почтенный земляк, никаким образом не могу быть у вас в Москве. Отъезд мой уже решен. Знаю, что вы все приняли бы меня с любовью. Мое благодарное сердце чувствует это. Но не хочу и я тоже с своей стороны показаться вам скучным и не разделяющим вашего драгоценного для меня участия. Лучше я с гордостью понесу в душе своей эту просвещенную признательность старой столицы моей родины и сберегу ее, как святыню, в чужой земле. Притом, если бы я даже приехал, я бы не мог быть так полезен вам, как вы думаете. Я бы прочел ее вам дурно, без малейшего участия к моим лицам. Во-первых, потому, что охладел к ней; во-вторых, потому, что многим недоволен в ней, хотя совершенно не тем, в чем обвиняли меня мои близорукие и неразумные критики.

Я знаю, что вы поймете в ней все, как должно, и в теперешних обстоятельствах поставите ее даже лучше, нежели если бы я сам был. Я получил письмо от Серг. Тим. Аксакова тремя днями после того, как я писал к вам, со вложением письма к Загоскину. Аксаков так добр, что сам предлагает поручить ему постановку пьесы. Если это точно выгоднее для вас тем, что ему, как лицу стороннему, дирекция меньше будет противуречить, то мне жаль, что я наложил на вас тягостную обузу. Если же вы надеетесь поладить с дирекцией, то пусть остается так, как порешено. Во всяком случае, я очень благодарен Сергею Тимофеевичу, и скажите ему, что я умею понимать его радушное ко мне расположение.

Прощайте. Да любит вас бог и поможет вам в ваших распоряжениях, а я дорогою буду сильно обдумывать одну замышляемую мною пиесу. Зимой в Швейцарии буду писать ее, а весною причалю с нею прямо в Москву, и Москва первая будет ее слышать. Прощайте еще раз! Целую вас несколько раз. Любите всегда также вашего Гоголя.

Мне кажется, что вы сделали бы лучше, если бы пиесу оставили к осени или зиме.

Все остающиеся две недели до моего отъезда я погружен в хлопоты по случаю моего отъезда, и это одна из главных причин, что не могу исполнить ваше желание ехать в Москву.

Гоголь – Щепкину М. С., 29 июля (10 августа) 1840

Ну, Михаил Семенович, любезнейший моему сердцу! половина заклада выиграна: комедия готова. В несколько дней русские наши художники перевели. И как я поступил добросовестно! всю от начала до конца выправил, перемарал и переписал собственною рукою. В афишке вы должны выставить два заглавия: русское и итальянское. Можете даже прибавить тотчас после фамилии автора: «первого итальянского комика нашего времени». Первое действие я прилагаю при письме вашем, второе будет в письме к Сергею Тимофеевичу, а за третьим отправьтесь к Погодину. Велите ее тотчас переписать как следует, с надлежащими пробелами, и вы увидите, что она довольно толста. Да смотрите, до этого не потеряйте листков: другого экземпляра нет, черновой пошел на задние обстоятельства. Комедия должна иметь успех; по крайней мере в итальянских театрах и во Франции она имела успех блестящий. Вы, как человек, имеющий тонкое чутье, тотчас постигнете комическое положение вашей роли. Нечего вам и говорить, что ваша роль – сам дядька, находящийся в затруднительном положении; роль ажитации сильной. Человек, который совершенно потерял голову: тут сколько есть комических и истинных сторон! Я видел в ней актера с большим талантом, который, между прочим, далеко ниже вас. Он был прекрасен, и так в нем было все натурально и истинно! Слышен был человек, не рожденный для интриги, а попавший невольно в оную, – и сколько натурально комического! Этот гувернер, которого я назвал дядькой, потому что первое, кажется, не совсем точно, да и не русское, должен быть одет, весь в черном, как одеваются в Италии доныне все эти люди: аббаты, ученые и проч.: в черном фраке не совсем по моде, а так, как у стариков, в черных панталонах до колен, в черных чулках и башмаках, в черном суконном жилете, застегнутом плотно снизу доверху, и в черной пуховой шляпе, трехугольной, – <не> как носят у нас, что называют вареником, а в той, в какой нарисован блудный сын, пасущий стада, то есть с пригнутыми немного полями на три стороны. Два молодые маркиза точно так же должны быть одеты в черных фраках, только помоднее, и шляпы вместо трехугольных круглые, черные, пуховые или шелковые, как носим мы все, грешные люди; черные чулки, башмаки и панталоны короткие. Вот все, что вам нужно заметить о костюмах. Прочие лица одеты, как ходит весь свет.

Но о самих ролях нужно кое-что. Роль Джильды лучше всего если вы дадите которой-нибудь из ваших дочерей. Вы можете тогда более дать ее почувствовать во всех ее тонкостях. Если же кому другому, то, ради бога, слишком хорошей актрисе. Джильда умная, бойкая; она не притворяется; если ж притворяется, то это притворное у ней становится уже истинным. Она произносит свои монологи, которые, говорит, набрала из романов, с одушевлением истинным; а когда в самом деле проснулось в ней чувство матери, тут она не глядит ни на что и вся женщина. Ее движения просты и развязны, а в минуту одушевления картины она становится как-то вдруг выше обыкновенной женщины, что удивительно хорошо исполняют итальянки. Актриса, игравшая Джильду, которую я видел, была свежая, молодая, проста и очаровательна во всех своих движениях, забывалась и одушевлялась, как природа. Француженка убила бы эту роль и никогда бы не выполнила. Для этой роли, кажется, как будто нужна воспитанная свежим воздухом деревни и степей.

Играющему роль Пиппето никак не нужно сказывать, что Пиппето немного приглуповат: он тотчас будет выполнять с претензиями. Он должен выполнить ее совершенно невинно, как роль молодого, довольно неопытного человека, а глупость явится сама собою, так, как у многих людей, которых вовсе никто не называет глупыми.

Больше, кажется, не нужно говорить ничего… Вы сами знаете, что чем больше репетиций вы сделаете, тем будет лучше и актерам сделаются яснее их роли. Впрочем, ролей немного, и постановка не обойдется дорого и хлопотливо. Да! маркиза дайте какому-нибудь хорошему актеру. Эта роль энергическая: бешеный, взбалмошный старик, не слушающий никаких резонов. Я думаю, коли нет другого, отдайте Мочалову; его же имя имеет магическое действие на московскую публику. Да не судите по первому впечатлению и прочитайте несколько раз эту пьесу, – непременно несколько раз. Вы увидите, что она очень мила и будет иметь успех.

Итак, вы имеете теперь две пиесы. Ваш бенефис укомплектован. Если вы обеим пьесам сделаете по большой репетиции и сами за всех прочитаете и объясните себе роли всех, то бенефис будет блестящий, и вы покажете шиш тем, которые говорят, что снаряжаете себе бенефис как-нибудь. Еще Шекспировой пьесы я не успел второпях поправить. Ее переводили мои сестры и кое-какие студенты. Пожалуйста, перечитайте ее и велите переписать на тоненькой бумаге все монологи, которые читаются неловко, и перешлите ко мне поскорее; я вам все выправлю, хоть всю пиесу пожалуй. За хвостом комедии сходите сейчас к Аксакову и Погодину.

Щепкин М. С. – Гоголю, 24 октября 1842

Милостивый государь

Николай Васильевич.

По словам Сергея Тимофеича, вы теперь уже в Риме, куда я и адресовал это письмо, и дай бог, чтобы оно нашло вас здоровым и бодрым; а о себе скажу, что я упадаю духом. Поприще мое и при новом управлении без действия, а душа требует деятельности, потому что репертуар нисколько не изменился, а все то же, мерзость и мерзость, и вот чем на старости я должен упитывать мою драматическую жажду. Знаете, это такое страдание, на которое нет слов. Нам дали все, то есть артистам русским, – деньги, права, пансионы, и только не дали свободы действовать, и из артистов сделались мы поденщиками. Нет, хуже: поденщик свободен выбирать себе работу, а артист играй, играй все, что повелит мудрое начальство. Но я наскучил вам болтаньем о себе. Но что делать, надо же кому-нибудь высказаться, право, как-то легче, а кому же я выскажусь, как не вам? Кто так поймет мои страдания, как не вы, мой добрый Николай Васильевич, и даже, знаете, я думаю, никто не примет в них такого участия, как вы же. Вы всегда меня любили, всегда дарили меня своим вниманием, а я… Но довольно! Пользуясь вашим позволением, я заявил на свой бенефис вашу комедию «Женитьба»; ибо все издание ваше, как известно, выйдет в декабре, а мой бенефис февраля 5-го. Но я просил Белинского заранее отдать ее в театральную цензуру, дабы больше иметь времени ознакомиться с действующими, носящими человеческий образ. Я просил, тоже с вашего позволения, отдать некоторые сцены в цензуру, а равно и вновь присланную комедию «Игроки», которую я тоже попросил бы у вас сыграть на бенефис. Это бы сильно подкрепило оный. А бенефисы русских артистов сильно пострадали от немецкой оперы, которую Гедеонов перевез из Петербурга в Москву на всю зиму. Но как без письменного вашего позволения я не решусь давать оной; хотя вы и говорили о прочих сценах, но я не помню, была ли речь о ней. Итак, я заранее только просил подать ее в цензуру, и если не помедлите вашим ответом и позволите, то не худо, если бы вы изложили, как бы вы желали в рассуждении костюмов действующих в комедиях «Женитьба» и «Игроки». Времени еще с лишком три месяца, и ваш ответ успеет прийти заблаговременно. Если же я не получу от вас никакого ответа в это время, то, разумеется, я «Игроков» уже не дам, а только «Женитьбу» и какую-нибудь из сцен. Вот люди: что письмо, то и просьба, и Сбитенщик правду сказал: «Все люди Степаны!» Что еще сказать вам? Да! О «Мертвых душах» все идут толки, прения. Они разбудили Русь. Она теперь как будто живет. Толков об них несчетное число. Можно бы исписать томы, если бы изложить все их на бумаге, и меня это радует. Это значит: толкни нас хорошенько, и мы зашевелимся, и тем доказываем, что мы живые существа, и в этом пробуждении проглядывают мысли, ясно говорящие, что мы наряду со всеми народами не лишены человеческого достоинства. Но грустно то, что нас непременно надо толкнуть, а без того мы сами мертвые души. Прощайте, обнимаю вас. Ожидаю ответа скорого и остаюсь вечно любящий вас и пребывающий вашим покорным слугой

Михайло Щепкин .

P. S. Мое семейство от мала до велика все вам кланяются. Аксаковых семейство все, слава богу, здоровы, кроме самого Сергея Тимофеевича, который (между нами) ветшает, хотя, разумеется, он и скрывает это. Болезнь прежняя в нем опять отозвалась. Со всем тем у них теперь весело, ибо братья Сергея Тимофеевича теперь в Москве с семействами и с ним часто вместе, и преферанс в действии. Да! чтобы не забыть рассказать вам анекдот. В Курске, года три тому назад, было землетрясение, и на другой день полицмейстер доносит губернатору рапортом, что вчерашнего числа, во столько-то часов, было сильное землетрясение, но принятыми-де мерами заблаговременно полицией никакого несчастия в городе не последовало. Не могу точно передать фразы, но очень ловко выражено. Губернатор прочел и говорит ему: «Я очень доволен вами по части устройства города, чистоты, пожарной команды и проч., но нехорошо, что вы подписываете бумаги, не читав». На что полицмейстер с клятвой утверждал, что это клевета и что злодеи обносят его у начальства. «Но вот, – говорит губернатор, – этот рапорт, вероятно, не читали». – «Помилуйте, ваше превосходительство, сам начерно сочинял». Губернатор тут пожал плечами, и все пошло по-старому.

Вот тебе несколько строчек, мой добрый и милый! Едва удосужился. Петербург берет столько времени. Езжу и отыскиваю людей, от которых можно сколько-нибудь узнать, что такое делается на нашем грешном свете. Все так странно, так дико. Какая-то нечистая сила ослепила глаза людям, и бог попустил это ослепление. Я нахожусь точно в положении иностранца, приехавшего осматривать новую, никогда дотоле не виданную землю: его все дивит, все изумляет и на всяком шагу попадается какая-нибудь неожиданность. Но рассказов об этом не вместишь в письме. Через неделю, если бог даст, увидимся лично и потолкуем обо всем[ ]. Я заеду прямо к тебе, и мы с месяц поживем вместе. Обнимаю и целую тебя крепко. Передай поцелуй всем домашним. Весь твой
Н. Гоголь.

Не позабудь также обнять Шевырева, С. Т. Аксакова и всех, кто любит меня и помнит. Зеньков у меня был. Из него выйдет славный человек. В живописи успевает и уже почувствовал сам инстинктом почти все то, что приготовлялся я ему посоветовать.

Сентябрь 1851 г. Москва [ ]

Павел Васильевич Анненков, занимающийся изданием сочинений Пушкина и пишущий его биографию[ ], просил меня свести его к тебе затем, чтобы набрать и от тебя материалов и новых сведений по этой части. Если найдешь возможным удовлетворить, то по мере сил удовлетвори, а особенно покажи ему старину, авось-либо твое собрание[ ] внушит уважение этим господам, до излишества живущим в Европе.

Знакомство Гоголя с великим русским актером, реформатором сцены Михаилом Семеновичем Щепкиным (1788–1863) произошло в первых числах июля 1832 года в Москве. Вполне вероятно, что незадолго до этого, во время петербургских гастролей Щепкина, Гоголю удалось видеть его выступления. Сын Щепкина Петр Михайлович вспоминал о первом посещении их дома Гоголем, в ту пору уже известным автором «Вечеров на хуторе близ Диканьки»: « как-то на обед к отцу собралось человек двадцать пять. В середине обеда вошел в переднюю новый гость, совершенно нам не знакомый. Пока он медленно раздевался, все мы, в том числе и отец, оставались в недоумении. Гость остановился на пороге в залу и, окинув всех быстрым взглядом, проговорил слова всем известной малороссийской песни:

«Ходит гарбуз по городу,
Пытается своего роду:
Ой, чи живы, чи здоровы,
Вси родичи гарбузовы?»

Недоумение скоро разъяснилось – нашим гостем был Н.

В. Гоголь, узнавший, что мой отец тоже, как и он, из малороссов» (Щепкин, т. 2, с. 267). Несмотря на большую разницу в возрасте, знакомство обоих художников вскоре перешло в дружбу.
К моменту встречи за спиной Щепкина – тогда уже одного из популярнейших русских актеров – лежал более чем двадцатипятилетний опыт театральной деятельности. В составе профессиональной труппы он дебютировал еще в 1805 году в курском театре братьев Барсовых. С провинциальной сценой был связан и весь начальный период деятельности Щепкина, на ней он получил известность как талантливый комик. В 1823 году Щепкин переезжает в Москву, где к концу 1820-х годов приобретает прочную репутацию первого комического актера, выступая главным образом в так называемых светских комедиях и водевилях. Несмотря на успех, сам Щепкин ощущает ограниченность традиционного репертуара, сковывающего его творческие поиски. Для актерской манеры Щепкина характерно стремление к простоте и естественности, психологической достоверности, жизненности создаваемых образов. В этом смысле огромное значение имела для него встреча с драматургией Грибоедова (роль Фамусова в «Горе от ума») и в особенности Гоголя. Вспоминая в 1853 году этих «двух великих комических писателей», Щепкин признавался: «Им я обязан более всех; они меня, силою своего могучего таланта, так сказать, поставили на видную ступень в искусстве» (Щепкин, т.. 2, с. 55).
Щепкин славился как прекрасный чтец прозаических сочинений Гоголя, с успехом играл в инсценировках гоголевских «Вечеров…», глав второго тома «Мертвых душ» и, разумеется, в пьесах, составляющих основу драматургического наследия писателя, – «Ревизоре», «Женитьбе», «Игроках», «Тяжбе». Заботясь о формировании репертуара Щепкина[ ], Гоголь не только подарил ему все свои опубликованные драматические сцены и отрывки, но и был инициатором и редактором выполненного специально для Щепкина перевода комедии итальянского драматурга Д. Жиро «Дядька в затруднительном положении», а также, вероятно, «Сганареля» Мольера.
За долгие годы своей сценической деятельности Щепкин знал немало актерских удач. Однако признанной вершиной его мастерства стала роль городничего в «Ревизоре». Впервые она была сыграна артистом 25 мая 1836 года – в день московской премьеры комедии. С ее подготовкой и связано начало переписки между Гоголем и Щепкиным. Придавая огромное значение постановке восхитившего его произведения, Щепкин пытался склонить автора к приезду в Москву для личного участия в репетициях. Однако, разочарованный приемом, оказанным «Ревизору» в Петербурге, Гоголь противился уговорам московских друзей. Поручив Щепкину руководство постановкой, он ограничил свое участие в ее подготовке лишь письменными инструкциями.
Вначале не вполне довольный своим исполнением («… сказались недостаток в силах и языке», – пишет он И. И. Сосницкому на следующий день после премьеры), Щепкин продолжал совершенствовать созданный им образ и в результате достиг максимальной убедительности, впечатления полного соответствия авторскому замыслу. «Кажется, что Гоголь с него списывал своего городничего, а не он выполнял роль, написанную Гоголем», – отмечал в 1838 году рецензент «Литературных прибавлений к «Русскому инвалиду» (Щепкин, т. 2, с. 12). «Актер понял поэта: оба они не хотят делать ни карикатуры, ни сатиры, ни даже эпиграммы; но хотят показать явление действительной жизни, явление характеристическое, типическое», – писал В. Г. Белинский (Бел., т. 2, с. 396–397).
Работа Щепкина над ролью городничего носила характер не просто глубокого проникновения в авторский замысел, но своего рода сотворчества, выявления новых граней в созданном писателем образе. Щепкинское истолкование повлияло и на последующую эволюцию собственно гоголевской интерпретации характера Сквозник-Дмухановского (см.: Алперс В. Театр Мочалова и Щепкина. М., 1979, с. 318–320).
Вероятно, в значительной степени под впечатлением выступлений Щепкина в «Ревизоре» сложилась и гоголевская концепция «актера-автора» – равноправного с писателем творца драматического произведения. Эта концепция отразилась в одном из своеобразных сочинений Гоголя 1840-х годов – «Развязке «Ревизора». Выведенный в ней в качестве главного действующего лица, Щепкин рисовался автором как образец истинного артиста, в его уста вкладывались дорогие для Гоголя тех лет идеи. Однако содержавшаяся в «Развязке» попытка интерпретации «Ревизора» в моралистическом духе вызвала резкие возражения самого Щепкина, выше всего ценившего в комедии Гоголя ее жизненную достоверность, узнаваемость персонажей (см.его письмо к Гоголю от 22 мая 1847 г.).
По своей тематике переписка между Гоголем и Щепкиным имеет довольно узкий характер. Почти целиком она связана с вопросами постановки сочинений Гоголя на московской сцене. Однако личности обоих художников раскрываются в ней достаточно полно, а порой и неожиданно. Так, в своих многочисленных постановочных указаниях и пояснениях Гоголь предстает перед нами как профессионально мыслящий режиссер. В то же время актер Щепкин обнаруживает в своих письмах к писателю несомненную литературную одаренность. Среди современников Щепкин слыл превосходным рассказчиком. Человек трудной судьбы (родившись в семье крепостного, он получил свободу лишь в 1821 году), глубокий знаток русской жизни, Щепкин обладал еще и поразительной наблюдательностью, даром меткой характеристики, глубокого обобщения. Рассказанные им истории легли в основу «Сороки-воровки» А. И. Герцена, произведений В. А. Соллогуба и М. П. Погодина, были использованы Н. А. Некрасовым и А. В. Сухово-Кобылиным. Отразились они и в творчестве Гоголя (эпизод с кошечкой в «Старосветских помещиках», история о «беленьких» и «черненьких» во втором томе «Мертвых душ»). Одним из образцов щепкинских рассказов служит приведенный им в письме к Гоголю анекдот о курском полицмейстере.
Жизнь Щепкина была богата яркими встречами. Он дружил с Белинским, Герценом, Шевченко, С. Т. Аксаковым. Однако отношения с Гоголем заняли в жизни артиста особое место. «После «Ревизора», – вспоминает И. И. Панаев, – любовь Щепкина к Гоголю превратилась в благоговейное чувство. Когда он говорил об нем или читал отрывки из его писем к нему, лицо его сияло и на глазах показывались слезы » (Панаев И. И. Литературные воспоминания. 1950, с. 170). Этой привязанности Щепкин остался верен до конца дней. К Гоголю, свидетельствует его слуга, были обращены последние мысли умирающего актера (Щепкин, т. 2, с. 295).
До настоящего времени сохранились 11 писем Гоголя к Щепкину и 3 письма Щепкина к Гоголю. За исключением письма Гоголя от 21 октября (2 ноября) 1846 года, все они публикуются в настоящем издании.

29 апреля 1836 г. Петербург [ ]

1836. СПб. Апреля 29.
Наконец пишу к вам, бесценнейший Михаил Семенович. Едва ли, сколько мне кажется, это не в первый раз происходит. Явление, точно, очень замечательное: два первые ленивца в мире наконец решаются изумить друг друга письмом. Посылаю вам «Ревизора»[ ]. Может быть, до вас уже дошли слухи о нем. Я писал к ленивцу 1-й гильдии и беспутнейшему человеку в мире, Погодину, чтобы он уведомил вас. Хотел даже посылать к вам его, но раздумал, желая сам привезти к вам и прочитать собственногласно, дабы о некоторых лицах не составились заблаговременно превратные понятия, которые, я знаю, черезвычайно трудно после искоренить. Но, познакомившись с здешнею театральною дирекциею, я такое получил отвращение к театру[ ], что одна мысль о тех приятностях, которые готовятся для меня еще и на московском театре, в силе удержать и поездку в Москву, и попытку хлопотать о чем-либо. К довершению, наконец, возможнейших мне пакостей здешняя дирекция, то есть директор Гедеонов, вздумал, как слышу я, отдать главные роли другим персонажам[ ] после четырех представлений ее, будучи подвинут какой-то мелочной личной ненавистью к некоторым главным актерам в моей пьесе, как-то: к Сосницкому и Дюру. Мочи нет. Делайте что хотите с моей пьесой, но я не стану хлопотать о ней. Мне она сама надоела так же, как хлопоты о ней. Действие, произведенное ею, было большое и шумное. Все против меня[ ]. Чиновники пожилые и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого, когда я дерзнул так говорить о служащих людях. Полицейские против меня, купцы против меня, литераторы против меня. Бранят и ходят на пьесу; на четвертое представление нельзя достать билетов. Если бы не высокое заступничество государя[ ], пьеса моя не была бы ни за что на сцене, и уже находились люди, хлопотавшие о запрещении ее. Теперь я вижу, что значит быть комическим писателем. Малейший призрак истины – и против тебя восстают, и не один человек, а целые сословия. Воображаю, что же было бы, если бы я взял что-нибудь из петербургской жизни, которая мне более и лучше теперь знакома, нежели провинциальная. Досадно видеть против себя людей тому, который их любит между тем братскою любовью. Комедию мою, читанную мною вам в Москве, под заглавием «Женитьба», я теперь переделал и переправил, и она несколько похожа теперь на что-нибудь путное. Я ее назначаю таким образом, чтобы она шла вам и Сосницкому в бенефис здесь и в Москве, что, кажется, случается в одно время года. Стало быть, вы можете адресоваться к Сосницкому, которому я ее вручу[ ]. Сам же через месяц-полтора, если не раньше, еду за границу и потому советую вам, если имеется ко мне надобность, не медлить вашим ответом и меньше предаваться общей нашей приятельнице лени.
Прощайте. От души обнимаю вас и прошу не забывать вашего старого земляка, много, много любящего вас Гоголя.
Раздайте прилагаемые при сем экземпляры[ ] по принадлежности. Неподписанный экземпляр отдайте по усмотрению, кому рассудите.

7 мая 1836 г. Москва [ ]

Милостивый государь! Николай Васильевич! Письмо и «Ревизора» несколько экземпляров получил и по назначению все роздал, кроме Киреевского, который в деревне, и потому я отдал его экземпляр С. П. Шевыреву для доставления. Благодарю вас от души за «Ревизора», не как за книгу, а как за комедию, которая, так сказать, осуществила все мои надежды, и я совершенно ожил. Давно уже я не чувствовал такой радости, ибо, к несчастию, мои все радости сосредоточены в одной сцене. Знаю, что это почти сумасшествие, но что ж делать? Я, право, не виноват. Порядочные люди смеются надо мной и почитают глупостию, но я за усовершенствования этой глупости отдал бы остаток моей жизни. Ну, все это в сторону, а теперь просто об «Ревизоре»; не грех ли вам оставлять его на произвол судьбы, и где же? в Москве, которая так радушно ждет вас (так от души смеется в «Горе от ума»). И вы оставите ее от некоторых неприятностей, которые доставил вам «Ревизор»? Во-первых, по театру таких неприятностей не может быть, ибо М. Н. Загоскин, благодаря вас за экземпляр, сказал, что будет писать к вам, и поручил еще мне уведомить вас, что для него весьма приятно бы было, если бы вы приехали, дабы он мог совершенно с вашим желанием сделать все, что нужно для поставки пиэсы. Со стороны же публики чем более будут на вас злиться, тем более я буду радоваться, ибо это будет значить, что она разделяет мое мнение о комедии и вы достигли своей цели. Вы сами лучше всех знаете, что ваша пиэса более всякой другой требует, чтобы вы прочли ее нашему начальству и действующим. Вы это знаете и не хотите приехать. Бог с вами! Пусть она вам надоела, но вы должны это сделать для комедии; вы должны это сделать по совести; вы должны это сделать для Москвы, для людей, вас любящих и принимающих живое участие в «Ревизоре». Одним словом, вы твердо знаете, что вы нам нужны, и не хотите приехать. Воля ваша, это эгоизм. Простите меня, что я так вольно выражаюсь, но здесь дело идет о комедии, и потому я не могу быть хладнокровным. Видите, я даже не ленив теперь. Вы, пожалуй, не ставьте ее у нас, только прочтите два раза, а там… Ну, полно, я вам надоел. Спасибо вам за подарок пиэсы для бенефиса, верьте, что такое одолжение никогда не выйдет из моей старой головы, в которой теперь одно желание видеть вас, поцеловать. Чтобы это исполнить, я привел бы всю Москву в движение. Прощайте. Простите, что оканчиваю без чинов.
Ваш М. Щепкин.

Прилагаю письмо Погодина[ ]. Если вы решитесь ехать к нам, то скорее, ибо недели чрез три, а может быть и ранее, она будет готова, к ней пишут новую декорацию[ ].

1836. Мая 10. СПб.
Я забыл вам, дорогой Михаил Семенович, сообщить кое-какие замечания предварительные о «Ревизоре». Во-первых, вы должны непременно, из дружбы ко мне, взять на себя все дело постановки ее. Я не знаю никого из актеров ваших, какой и в чем каждый из них хорош. Но вы это можете знать лучше, нежели кто другой. Сами вы, без сомнения, должны взять роль городничего, иначе она без вас пропадет. Есть еще трудней роль во всей пьесе – роль Хлестакова. Я не знаю, выберете ли вы для нее артиста. Боже сохрани, ее будут играть с обыкновенными фарсами, как играют хвастунов и повес театральных. Он просто глуп, болтает потому только, что видит, что его расположены слушать; врет, потому что плотно позавтракал и выпил порядочно вина. Вертляв он тогда только, когда подъезжает к дамам. Сцена, в которой он завирается, должна обратить особенное внимание. Каждое слово его, то есть фраза или речение, есть экспромт совершенно неожиданный и потому должно выражаться отрывисто. Не должно упустить из виду, что к концу этой сцены начинает его мало-помалу разбирать. Но он вовсе не должен шататься на стуле; он должен только раскраснеться и выражаться еще неожиданнее, и чем далее, громче и громче. Я сильно боюсь за эту роль. Она и здесь была исполнена плохо, потому что для нее нужен решительный талант. Жаль, очень жаль, что я никак не мог быть у вас: многие из ролей могли быть совершенно понятны только тогда, когда бы я прочел их. Но нечего делать. Я так теперь мало спокоен духом, что вряд ли бы мог быть слишком полезным. Зато по возврате из-за границы я намерен основаться у вас в Москве… С здешним климатом я совершенно в раздоре. За границей пробуду до весны, а весною к вам.
Скажите Загоскину, что я все поручил вам. Я напишу к нему, что распределение ролей я послал к вам[ ]. Вы составьте записочку и подайте ему как сделанное мною. Да еще: не одевайте Бобчинского и Добчинского в том костюме, в каком они напечатаны[ ]. Это их одел Храповицкий[ ]. Я мало входил в эти мелочи и приказал напечатать по-театральному. Тот, который имеет светлые волосы, должен быть в темном фраке, а брюнет, то есть Бобчинский, должен быть в светлом. Нижнее обоим – темные брюки. Вообще чтобы не было фарсирования. Но брюшки у обоих должны быть непременно, и притом остренькие, как у беременных женщин.
Покаместь прощайте. Пишите. Еще успеете. Еду не раньше 30 мая или даже, может, первых июня[ ].
Н. Гоголь.

Кланяйтесь всем вашим отраслям домашним, моим землякам и землячкам.

15 мая 1836 г. Петербург [ ]

Мая 15-го. С.-Петербург.
Не могу, мой добрый и почтенный земляк, никаким образом не могу быть у вас в Москве. Отъезд мой уже решен. Знаю, что вы все приняли бы меня с любовью. Мое благодарное сердце чувствует это. Но не хочу и я тоже с своей стороны показаться вам скучным и не разделяющим вашего драгоценного для меня участия. Лучше я с гордостью понесу в душе своей эту просвещенную признательность старой столицы моей родины и сберегу ее, как святыню, в чужой земле. Притом, если бы я даже приехал, я бы не мог быть так полезен вам, как вы думаете. Я бы прочел ее вам дурно, без малейшего участия к моим лицам. Во-первых, потому, что охладел к ней; во-вторых, потому, что многим недоволен в ней, хотя совершенно не тем, в чем обвиняли меня мои близорукие и неразумные критики.
Я знаю, что вы поймете в ней все, как должно, и в теперешних обстоятельствах поставите ее даже лучше, нежели если бы я сам был. Я получил письмо от Серг. Тим. Аксакова[ ] тремя днями после того, как я писал к вам, со вложением письма к Загоскину. Аксаков так добр, что сам предлагает поручить ему постановку пьесы. Если это точно выгоднее для вас тем, что ему, как лицу стороннему, дирекция меньше будет противуречить, то мне жаль, что я наложил на вас тягостную обузу. Если же вы надеетесь поладить с дирекцией, то пусть остается так, как порешено. Во всяком случае, я очень благодарен Сергею Тимофеевичу, и скажите ему, что я умею понимать его радушное ко мне расположение.
Прощайте. Да любит вас бог и поможет вам в ваших распоряжениях, а я дорогою буду сильно обдумывать одну замышляемую мною пиесу[ ]. Зимой в Швейцарии буду писать ее, а весною причалю с нею прямо в Москву, и Москва первая будет ее слышать. Прощайте еще раз! Целую вас несколько раз. Любите всегда также вашего Гоголя.
Мне кажется, что вы сделали бы лучше, если бы пиесу[ ] оставили к осени или зиме.
Все остающиеся две недели до моего отъезда я погружен в хлопоты по случаю моего отъезда, и это одна из главных причин, что не могу исполнить ваше желание ехать в Москву.

29 июля (10 августа) 1840 г. Вена [ ]

Дом Н.В. Гоголя на Никитском бульваре, хранящий память о последних годах жизни писателя, - единственный сохранившийся дом в Москве, где Николай Васильевич Гоголь жил продолжительное время: с 1848 по 1852 гг. Теперь в этих стенах открыт музей великого классика и действует научная библиотека.
В Москве два дома Талызиных, и стоят они не очень далеко друг от друга. Один - на Воздвиженке, принадлежавший П.Ф. Талызину, который, по преданию, Лев Толстой описал как дом Пьера Безухова. Ныне там находится Музей архитектуры. Другой, что на Никитском бульваре, с начала XVII века принадлежал боярам Салтыковым. На рубеже XVIII - XIX столетий усадьбой владела дальняя родственница А.С.Пушкина, Мария Салтыкова. Ныне существующий каменный дом появился до Отечественной войны - его построил новый владелец Д.С Болтин, родственник известного историка. А в 1816 году дом перешел к генералу Александру Ивановичу Талызину, участвовавшему в заговоре против Павла I (а его отец, что интересно, выступил на стороне Екатерины Великой в заговоре против Петра III). Генерал прожил здесь долго и с размахом: добротно отстроил дом с балконом на красивых каменных аркадах.



После его смерти в августе 1847 года усадьба перешла его родственнице титулярной советнице Талызиной. В тот же год здесь снял квартиру граф Алексей Петрович Толстой, только что вернувшийся из Европы. А через несколько месяцев он купил владение и записал его на имя своей жены Анны Георгиевны.
Уже в декабре 1848 года супруги пригласили к себе Гоголя. Граф познакомился с ним в конце 1830-х годов, когда был военным губернатором Одессы, и с тех пор они оставались добрыми друзьями. По всей видимости, именно его Гоголь изобразил в генерал-губернаторе во втором томе «Мертвых душ», считая Толстого человеком, «который может сделать у нас много добра», ибо судит о вещах не «с европейской заносчивой высоты, а прямо с русской здравой середины».
Предложение Гоголь принял с удовольствием. Он тогда переживал свое самое трудное время. Годом раньше вышла его знаменитая книга «Выбранные места из переписки с друзьями» переписка, в которой он хотел донести постигнутую им христианскую истину людям, и которая вызвала яростную критику не только со стороны неистового Виссариона, заклеймившего Гоголя «апостолом невежества», но и самых близких, почти родных Гоголю людей. Его упрекали в религиозной тенденции, охранительстве, «мракобесии» и высокомерности проповеднического тона, о котором автор не помышлял. Помимо нравственных страданий, из-за этого конфликта Гоголь фактически лишился московского пристанища. Он никогда не имел в Москве собственного жилья и даже наемной квартиры, всегда останавливался только у друзей, и жил, как монах, не имея ничего личного, кроме дорожного сундука и одежды. Чаще всего он гостил у своего давнего друга историка М.П.Погодина близ Плющихи, в его знаменитой Погодинской избе. Там Гоголя всегда ожидала светлая, уютная мансарда, полная солнца и тепла.
В ту осень 1848 года, вернувшись из Полтавщины, он снова остановился у Погодина, но их отношения уже были столь холодны, что друзья старались не встречаться в доме. Хозяин вскоре затеял ремонт, и под тем предлогом его гость, воспользовавшись приглашением Толстых, переселился к ним в дом на Никитском бульваре.

Для отвергнутого Гоголя это был уголок покоя. Супруги Толстые были очень боголюбивыми, благочестивыми и добрыми людьми.(духовным отцом графа был протоиерей Матфей Константиновский, с которым Гоголь впервые увиделся в этом доме). Здесь царила религиозная атмосфера. Хозяева сами жили, как монахи в миру, строго соблюдали церковные правила, читали духовную литературу, прекрасно знали светскую, обожали Пушкина - все это было очень близко Гоголю. Недаром он прожил здесь более трех лет - больше, чем у остальных своих приятелей. Писателю отвели три уютные комнаты на первом этаже с отдельным входом из сеней: прихожую, гостиную и кабинет, совмещенный со спальней, окнами на бульвар и во двор. Это было первое столь просторное пристанище Гоголя. Преклоняясь перед Гоголем, хозяева окружили его искренней заботой, - он не думал ни о чистом белье, ни о кушаньях, - полностью высвободив время для творчества. А еще в доме царила необыкновенная тишина.
Работал он обычно с утра до обеда. Иногда обед подавали на его половину, но чаще он поднимался в столовую хозяев. В теплую погоду вместе пили чай на балконе. Днем он уходил гулять, посещал любимые храмы, в том числе и приходскую церковь Симеона Столпника и свою любимую церковь Саввы Освященного близ погодинской избы, не дожившую до наших дней, и Татьянинскую церковь Московского университета, в которой потом состоялось его отпевание.
По преданию, студенты запомнили, как Гоголь стоял службу, зябко кутаясь в шинель, словно ему было холодно (вероятно, это было последствие малярии, которую писатель перенес в Риме) - таким его изобразил потом скульптор Н.Андреев.
Во дворе усадьбы установлен памятник Гоголю работы Н.А. Андреева, созданный скульптором к 100-летию со дня рождения писателя и имеющий свою непростую, очень интересную и драматическую историю. Работу Николая Андреева нередко называют эстетически совершенной, шедевром, признают одной из лучших скульптур на улицах столицы. Николай Андреев изобразил Гоголя в период его душевного кризиса, утратившим веру в своё творчество, опустошённым до отчаяния. Перед зрителем предстаёт писатель, глубоко погружённый в скорбные размышления. Скульптор подчеркнул его подавленное состояние согбенной позой, опущенной линией плеч, наклоном головы, складками плаща, который почти полностью скрывает озябшее тело. Пьедестал памятника обрамлён бронзовыми барельефами превосходной работы, на которых представлены герои из наиболее известных произведений Гоголя: «Ревизора», «Шинели», «Тараса Бульбы», «Мёртвых душ» и других. Но наиболее радикальным явлением для монументального искусства того времени стала сама идея «скорбящего» Гоголя. Эта идея вызвала множество споров сразу же после открытия памятника.
А совсем рядом на Собачьей площадке жил А.С.Хомяков, у которого Гоголь крестил сына-тезку в увы, тоже погибшем арбатском храме Николы в Плотниках. Его супруга Екатерина Михайловна была ближайшим другом Гоголя - ей одной он рассказывал свои подлинные впечатления о поездке на Святую Землю. И ее смерть, последовавшая 26 января 1852 года, стала одной из причин мистической смерти Гоголя. Зиму 1852 года Гоголь намеревался провести в Крыму. Однако в сентябре 1851 года, посетив, как оказалось, в последний раз Оптину пустынь, он неожиданно вернулся в Москву и более не покидал ее.
Поначалу руководство музея столкнулось с сильной нехваткой мемориальных вещей писателя. Существовала опись вещей, которая была произведена после смерти Гоголя. После него осталось 294 книги, одни золотые часы, мягкие сапоги, которые он всегда носил, потому что у него болели ноги… Весь список умещался на полутора листах, в последствии на музей обрушился буквально водопад дарственных и до сих пор коллекция активно пополняется.

Передняя комната

Передняя была вспомогательным помещением и подробно не описана современниками. Поэт и переводчик Н.В.Берг неоднократно бывавший в этом доме, вспоминал:
«Здесь за Гоголем ухаживали как за ребенком, предоставив ему полную свободу во всём. Он не заботился ровно ни о чём. Обед, завтрак, чай, ужин подавались там, где он прикажет. Белье его мылось и укладывалось в комоды невидимыми духами, если только не надевалось на него так же невидимыми духами. Кроме многочисленной прислуги дома, служил ему, в его комнатах, собственный его человек из Малороссии, именем Семён, парень очень молодой, смирный и чрезвычайно преданный своему барину. По обычаю того времени Семёна называли «казачком». В его обязанности входило докладывать о посетителях и выполнять разные поручения: встречать и провожать друзей Гоголя, помогать им снимать и надевать верхнюю одежду. Здесь была вешалка для одежды и, возможно находился дорожный сундук писателя.

На стене последний портрет Гоголя, выполненный в год его смерти в 1852 году. Дорожный «сундук странствий» преобразован в бричку как символ страннической судьбы Гоголя. В сундуке предметы, которые могли бы пригодится в дороге.

Гостиная


Гостиная воссоздана по воспоминаниям современников Гоголя: мебель красного дерева обитая штофом, придиванный стол, колокольчик для вызова слуги, подсвечник, бумаги, стопка книг. На стенах – икона, несколько акварелей и гравюр – виды Симонова монастыря, Колизея, Козельской Введенской Оптиной пустыни, Петровского путевого дворца, Пантеона, итальянские пейзажи. Эти места писатель посещал в разные годы.

Камин превращён в символ огненного очищения, обновления. Лики современников Гоголя имевших влияние на писателя, особенно в его последние годы, появляются в «каминном зале»: граф А.П.Толстой, Е.М.Хомякова, о. Матфей Константиновский, графиня А.Г.Толстая. Символичен образ Данте. В работе над «Мёртвыми душами» Гоголь опирался на трёхчастную структуру «Божественной комедии». В гостиной всё внимание привлекает мрачного вида камин - тот самый, в огне которого в ночь с 11 на 12 февраля 1852 года сгорел второй том «Мертвых душ». Перед этим Гоголь вызвал к себе из левой половины своего преданного слугу Семена. «Тепло ли в гостиной?» - поинтересовался писатель, после чего попросил отодвинуть заслонки на втором этаже и затопить печь. Дальнейшее является загадкой для исследователей творчества Гоголя вот уже 150 лет: писатель проходит со свечой по анфиладе комнат, садится возле камина и начинает жечь свои тетради, не обращая внимания на мольбы Семена этого не делать. Записи плохо горят, и приходится развязывать веревки, чтобы быстрее сжечь бумагу. В память о той ночи стрелки каминных часов застыли на отметке три - именно в это время русская литература лишилась произведения, которое могло бы стать одним из ее шедевров.
Чтобы точнее передать атмосферу той ночи, камин не обходится без современных инсталляций: под треск огня в нем проплывают лица всех тех, с кем виделся Гоголь незадолго до своей кончины. В Доме Гоголя можно полностью погрузиться в атмосферу той эпохи: вот послышались голоса домашних животных, вот заскрипела рессорами подъезжающая к крыльцу повозка, вот на улице разгружают поклажу...

Кабинет был местом, где Гоголь работал, общался с друзьями, молился, отдыхал. По воспоминаниям современников здесь находились конторка из красного дерева, стол, диван, кровать отделенная ширмой. Сюда приглашались только самые близкие люди: М.С.Щепкин, А.О. Смирнова-Россет, А.С.Хомяков, С.П.Шевырёв. Библиотека писателя в то время составляла 234 книги. На стенах - портреты архимандрита Антония (Медведева) и оптинских старцев с которыми Гоголь встречался во время посещений Оптиной пустыни, вёл переписку. Гравюры напоминают о путешествии писателя в Святую Землю в 1848 году.

Гоголь работал стоя за конторкой, преобразованной в экспозиции в алтарь творчества. На конторке портрет А.С.Пушкина, подарившего писателю сюжеты «Мёртвых душ» и «Ревизора». Переживая потрясение, связанное с кончиной поэта, Гоголь писал П.А.Плетнёву в марте 1837 года: «Ничего я не предпринимал без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его перед собою». А через несколько дней Гоголь писал М.П.Погодину: «Когда я творил, я видел перед собою только Пушкина».

Ниже на конторке находится чернильный прибор из дома Трощинских, полтавских родственников писателя, и дорожная игольница матери Гоголя.

Над конторкой гравюра с картины Рафаэля «Преображение».

Приемная графа Толстого или «Зал Ревизора»

В другой части дома находится зал, где Гоголь принимал гостей. Здесь представлен театральный Гоголь, и зал оформлен в театральном стиле с применением бархатных драпировок, напоминающих убранство лож Александрийского театра, где состоялась премьера «Ревизора».

«Ради бога, дайте нам русских характеров, нас самих дайте нам, наших плутов, наших чудаков! на сцену их, на смех всем!» - писал Н.В. Гоголь в статье «Театральный разъезд после представления новой комедии». Практическим ответом на этот призыв явились собственные пьесы писателя, прежде всего - гениальная комедия «Ревизор». Поставив своей целью отразить в «Ревизоре» «все дурное... все несправедливости... и за одним разом посмеяться над всем», Гоголь придал этой комедии огромный обобщающий смысл.
В этой пьесе фактически нет положительных героев. Рельефное изображение образов городничего и чиновников города составляет сатирический смысл комедии, в которой традиция подкупа и обмана должностного лица совершенно естественна и неизбежна. Как мелкие чиновники, так и верхушка этого сословия города не мыслят иного исхода, кроме подкупа ревизора взяткой. Уездный безымянный городок, в котором под угрозой ревизии раскрывается подлинный характер главных персонажей, становится обобщенным образом всей России.

Впервые «Ревизор» был поставлен на сцене Петербургского Александринского театра 19 апреля 1836 г. Первое представление «Ревизора» в Москве состоялось 25 мая 1836 г. на сцене Малого театра. С тех пор комедия не сходила со сцен театров страны. И во времена СССР, и в наше время она является одной из самых популярных постановок и пользуется неизменным успехом у зрителя.

В октябре Гоголь посмотрел постановку «Ревизора» в Малом театре, но она ему не понравилась, и он пригласил артистов в дом на Никитском, чтобы самому прочесть пьесу. Авторское чтение состоялось 5 ноября - для него граф предоставил свою приемную.

Гоголь сидел на диване перед столом, а вокруг на стульях и креслах расположились слушатели: М.С.Щепкин, П.М.Садовский, Аксаковы, С.П.Шевырев, И.С.Тургенев. Автор читал прекрасно, но под конец сильно утомился.

Комната смерти

В свою последнюю новогоднюю ночь Гоголь встретился у Толстых с доктором Ф.П.Газом. Тот пожелал Гоголю такого «нового года», который даровал бы ему «вечный год». Гоголь впал в уныние от этого поздравления. Трагедия, разыгравшаяся зимой 1852 года в доме на Никитском бульваре, и причина смерти Гоголя по сей день остаются загадкой. Бесспорно, что Гоголя подкосила кончина Екатерины Михайловны Хомяковой. Есть даже гипотеза, что от нее он заразился брюшным тифом, который через месяц свел в могилу его самого. Он точно предчувствовал свою смерть. На панихиде Гоголь молвил вдовцу: «Все для меня кончено». И решил начать пост раньше положенного срока, еще на Масленой недели. Так явилась расхожая версия, особенно популярная в советские времена, а тогда разносимая Н.Г.Чернышевским, что Гоголь из религиозных побуждений «в состоянии сумасшествия» уморил себя голодом. Современные исследователи подвергли ее обоснованной критике.

Известно, что 5 февраля он пожаловался на расстройство желудка и на слишком сильное действие прописанного лекарства. Доктор Ф.И.Иноземцев поставил диагноз «катар кишок», который может перейти в тиф. В этом была первая и главная причина отказа от обычной пищи, которая, вероятно доставляла ему боль. Другим диагнозом Гоголя считали менингит, развившийся вследствие простуды. В те дни он ездил в Преображенскую больницу к почитаемому юродивому Ивану Яковлевичу Корейше, (потом изображенному Достоевским в «Бесах»), но, не решаясь пойти к нему, долго прогуливался на сильном ветру - и уехал. Когда начались первые недомогания Гоголя, Толстые перевели его в самую теплую комнату в доме на своей половине. Оттого и получилось, что Гоголь жил в одной части дома, а умер в другой. В ночь на 9 февраля Гоголь слышал во сне голоса, вещавшие, что он скоро умрет. На следующий день он попросил графа Толстого передать все свои рукописи святителю Филарету, митрополиту Московскому, с которым был лично знаком. Граф нарочито не принял бумаг, чтобы Гоголь не думал о скорой смерти. А потом проклинал себя за то, что не забрал рукописей.
В ночь на 12 февраля Гоголь велел слуге растопить печь в гостиной и сжег свои бумаги. Отец Матфей позднее говорил, что Гоголь уничтожил свои сочинения не потому, что считал их греховными, а потому что признал их слабыми. Утром писатель сокрушался, что хотел сжечь только рукописи, давно к тому отобранные, а сжег все. Толстой пытался ободрить его, что еще можно восстановить написанное по памяти. Гоголь оживился при этой мысли, но ненадолго. 14 февраля он твердо сказал: «Надобно меня оставить, я знаю, что должен умереть» и через три дня соборовался и приобщился.
Гоголь умер мученической смертью. 20 февраля Толстой созвал консилиум из лучших врачей, которые сочли, что у Гоголя менингит, и приняли решение лечить его насильно, как человека, не владеющего собой. Весь день, несмотря на мольбы умирающего не тревожить его и оставить в покое, его сажали в теплую ванну и обливали голову холодной водой, ставили пиявки, мушки, горчичники, обкладывали тело горячим хлебом.

В ключевой комнате музея звучит церковный хор. Это комната памяти. Маленькое помещение, оформленное в темных тонах. Зашторенные окна, темно-синие портьеры, серый бархат. На картинах - храм Святой Татианы, где отпевали Гоголя, и Свято-Данилов монастырь, где его захоронили. На высоком столике возле софы один из самых ценных экспонатов музея - девятая копия посмертной маски Н.В. Гоголя работы скульптора Рамазанова. Именно здесь серым февральским утром, в девятом часу, 21 февраля 1852 года теща М.П. Погодина обнаружила писателя мертвым.

По воспоминаниям современников здесь была комната для гостей. Гоголь перешёл жить сюда в январе 1852 года. Л.Н.Арнольди вспоминал: «Гоголь видно переменил комнаты в последнее время или был перенесён туда уже больной, потому что прежде я бывал у него в правой половине дома. В первой комнате никого не было, а во второй, на постели, с закрытыми глазами, худой, бледный, лежал Гоголь; длинные волосы его были спутаны и падали в беспорядке на лицо и на глаза; он иногда вздыхал тяжело, шептал какую-то молитву и по временам бросал мутный взор на икону, стоявшую у ног на постели, прямо против больного. В углу, в кресле, вероятно утомлённый спал его слуга из Малороссии. Гоголь писал отец его умер не от какой-нибудь определенной болезни, а только единственно «от страха смерти». Этот «страх смерти» Николай Васильевич Гоголь получил от отца, как роковое наследство.
На стенах портрет митрополита московского Филарета, виды Новодевичьего и Свято-Данилова монастырей. В 1931 году из Данилова монастыря в связи с закрытием кладбища прах Гоголя был перенесен на Новодевичье кладбище. Документы связанные с перезахоронениями находятся в Российском государственном архиве литературы и искусства в Москве.

На столе под зеркалом копия выписки о смерти из метрической книги записей церкви Симеона Столпника. Прихожанами этой церкви были все жившие в доме Талызина. На столике рядом с диваном Псалтырь, открытый на покаянном псалме. Свет падает на посмертную маску Гоголя, выполненную скульптором Н.А.Ромазановым. Маска подарена музею М.Н.Домбровской, родственницей Ромазанова.
В этой комнате 21 февраля 1852 года (по старому стилю) около восьми часов утра Гоголя не стало. Ночью он громко закричал: «Лестницу, поскорее давай лестницу». Приняла его последний вздох тёща профессора Московского Университета М.П.Погодина Е.Ф.Вагнер.
В последние дни Гоголь уже не мог работать, он и ухаживающие за ним читали ему духовную литературу. Гоголь говорил, чтобы не предавали его тело земле, пока не появятся в его теле признаки разложения. Боялся впасть в летаргический сон. При жизни он страдал тафефобией - страхом погребения заживо, поскольку с 1839 года, после перенесенного малярийного энцефалита, был подвержен обморокам с последующим продолжительным сном. И патологически боялся, что во время подобного состояния его могут принять за умершего. Бросалось в глаза резко выраженное истощение и обезвоживание организма. Он находился в состоянии так называемого депрессивного ступора. Лежал на постели прямо в халате и сапогах. Отвернувшись лицом к стене, ни с кем не разговаривая, погруженным в себя, молча ожидая смерти. С ввалившимися щеками, запавшими глазами, тусклым взором, слабым ускоренным пульсом. С начала февраля 1852 года Николай Васильевич практически полностью лишил себя пищи. Резко ограничил сон. Отказался от приема лекарств. Сжег практически готовый второй том "Мертвых душ". Стал уединяться, желая и в то же время со страхом ожидая смерти. Он свято верил в загробную жизнь. Поэтому, чтобы не оказаться в аду, ночи напролет изнурял себя молитвами, стоя на коленях перед образами. Великий пост начал на 10 дней раньше, чем полагалось по церковному календарю. По существу это был не пост, а полный голод, продолжавшийся три недели, до самой смерти писателя. Срок этот едва ли безоговорочно справедлив и для здоровых, крепких людей. Гоголь же был физически слабым, больным человеком. После перенесенного ранее малярийного энцефалита страдал булимией - патологически повышенным аппетитом. Много ел, преимущественно сытные мясные кушанья, но из-за обменных нарушений в организме совершенно не прибавлял в весе. До 1852 года посты он практически не соблюдал. А тут, кроме голодания, резко ограничил себя в жидкости. Что вместе с лишением пищи привело к развитию тяжелейшей алиментарной дистрофии.

Как лечили Гоголя?

Соответственно неверно поставленному диагнозу. Сразу после окончания консилиума, с 15 часов 20 февраля доктор Клименков принялся за лечение "менингита" теми несовершенными методами, что применялись в ХIХ веке. Больного насильно посадили в горячую ванну, а голову стали обливать ледяной водой. После этой процедуры писателя бил озноб, но его держали без одежды. Выполнили кровопускание, к носу больного приставили 8 пиявок, чтобы усилить носовое кровотечение. Обращение с пациентом было жестоким. На него грубо кричали. Гоголь пытался противиться процедурам, но его руки с силой заламывали, причиняя боль. Состояние больного не только не улучшилось, но стало критическим. Ночью он впал в беспамятство. И в 8 часов утра 21 февраля, во сне, у писателя остановилось дыхание и кровообращение. Медицинских работников рядом не было. Дежурила сиделка.
Участники состоявшегося накануне консилиума стали собираться к 10 часам и вместо больного застали уже труп писателя, с лица которого скульптор Рамазанов снимал посмертную маску. Врачи явно не ожидали такого быстрого наступления смерти.
Что стало причиной смерти?

Острая сердечно-сосудистая недостаточность, вызванная кровопусканием и шоковыми температурными воздействиями на страдавшего тяжелой алиментарной дистрофией больного. Такие больные очень плохо переносят кровотечения, нередко совсем не большие. Резкая перемена тепла и холода также ослабляет сердечную деятельность. Дистрофия же возникла из-за длительного голодания. А оно было обусловлено депрессивной фазой маниакально-депрессивного психоза. Таким образом получается целая цепочка факторов. Врачи навредили? Они добросовестно заблуждались, поставив неверный диагноз и назначив нерациональное, ослабляющее больного лечение. Писателя можно было спасти? Насильственным кормлением высокопитательными продуктами, обильным питьем, подкожными вливаниями соляных растворов. Если бы это было сделано, его жизнь безусловно была бы сохранена. Кстати, самый молодой участник консилиума доктор А. Т. Тарасенков был уверен в необходимости насильственного кормления. Но по каким-то соображениям на этом не настоял и лишь пассивно наблюдал за неверными действиями. Клименкова и Овера, позднее жестоко осудили их в своих воспоминаниях. Трагедия Николая Васильевича состояла в том, что его психическое заболевание при жизни так и не было распознано. На столе стоят часы, на них застыло время смерти писателя.

Толстые, потрясенные смертью своего постояльца, вскоре покинули этот дом. В 1856 году Александр II назначил А.П.Толстого обер-прокурором Священного синода, и они уехали в Петербург. Граф пережил Гоголя на 21 год и умер в 1873 году в Женеве по пути из Иерусалима. Вдова тут же продала дом на Никитском дальней родственнице Лермонтова М.А.Столыпиной, а та отдала владение своей дочери Н.А.Шереметевой. В 1888 году она произвела капитальные перестройки с переменой печей, когда возможно, была утрачена подлинная печь, в которой сгорели рукописи Гоголя.

Зал воплощений

При Гоголе здесь, по всей видимости, были служебные помещения. В левой половине музея от обстановки дома писателя мало что осталось. «Это особая планета Гоголя, - говорит художник и автор экспозиции музея Леонтий Озерников. - Главное, чего мы хотели добиться в этом зале, - это сотворчество. С Гоголем, друг с другом, во все времена».

В этом ярком, контрастно оформленном зале, который в музее называют интерактивным, вдоль пестро оформленной иллюстрациями стены стоят компьютеры, где можно получить информацию о классике в более привычном для школьников электронном виде. Да и сам Гоголь становится здесь очень школьным, болезненно знакомым даже тем, кто окончил всего девять классов, - такой Гоголь очень легко вписывается в виртуальную реальность. Так, здесь можно пролистать экранную книгу об истории создания «Ревизора», посмотреть на Чичикова, Плюшкина и других гоголевских персонажей работы выдающихся художников-иллюстраторов. Тут представлена многослойная экспозиция о жизни и творчестве писателя в разные периоды, темы, которые интересовали его, и нашли отражение в произведениях, например, Петербург, христианство. Все это придумано для более глубокого прочтения Гоголя в музее.

В зале воплощений представлены различные периоды жизни писателя. С музейными предметами и современными технологиями сочетаются авторские инсталляции, выполненные художником Л. Озерниковым.

Нельзя обойти вниманием тему - отношений России и Украины. Оба народа были любимы писателем и неразделимы в его сознании. «Сам не знаю, какая у меня душа, хохлацкая или русская, - писал Николай Васильевич в 1844 году. - Знаю только то, что никак бы не дал преимущества ни малороссиянину перед русским, ни русскому пред малороссиянином. Обе природы слишком щедро одарены Богом, и, как нарочно, каждая из них порознь заключает в себе то, чего нет в другой, - явный знак, что они должны пополнить одна другую». Однако, по словам Достоевского, весь свой исполинский талант Гоголь все-таки посвятил России. Но это не отнимает его у Украины! И тогда, и сейчас Гоголь объединяет два наших братских народа.

Библиотека

На втором этаже - жилая половина Толстых, где сейчас находятся читальные залы. Налево - театральная гостиная графини Анны Георгиевны Толстой. В ней располагается нотно-музыкальный читальный зал, но все библиотечные интерьеры исполнены в стиле классической городской усадьбы середины XIX века. Здесь и хрустальный камин с имитацией огня, и портреты хозяев, и их дворянский герб.

Направо раньше находились апартаменты хозяев, в том числе и столовая, куда Гоголь часто приходил обедать. Ныне здесь размешается гуманитарный читальный зал, выполненный в стиле дворянской библиотеки. Пока тут проводятся научные конференции.

Когда полностью освободится второй, соседний флигель усадьбы (его арендатор имеет контракт сроком до 2012 года), туда переедет вся библиотека, а здесь будет устроен полноценный выставочный зал. Экспозиция расскажет об истории этого дома, о Толстых, о странствиях по Москве «старого», первого памятника Гоголю, обретшему окончательный приют во дворе.
Дополнить знания можно на втором этаже в библиотеке, ознакомиться с произведениями писателя на разных языках, а также исследованиями его жизни и творчества. В театральной гостиной находится нотная библиотека. Один из нотных альбомов, согласно легенде, принадлежал графине А.Г.Толстой.
Коллекция музея насчитывает несколько тысяч экспонатов: книги, предметы дворянского быта, гравюры, литографии первой половины XIX века.

Дом Н.В. Гоголя осуществляет комплексное музейное и библиотечно-информационное обслуживание. Для посетителей всегда открыты двери нотно-музыкального и справочно-библиографического отделов, абонемента и читального зала, в котором можно не только заказать книгу, но и найти нужную информацию в интернете.

В Доме Н.В. Гоголя проводятся различные культурные акции: ежегодная международная конференция "Гоголевские чтения", литературно-музыкальные и поэтические вечера, концертные программы, календарные праздники, творческие встречи, осуществляется проект "Усадебный театр". Основателем библиотеки была Н.К. Крупская (1869 - 1939). Интересна история дома. Он известен как «Талызинская усадьба» и связан с последними годами жизни великого русского писателя Николая Васильевича Гоголя. В 1959 году во дворе дома к 150-летию со дня рождения Гоголя появился памятник работы скульптора Н.А.Андреева.

Адрес: 119019, Москва, Никитский бульвар, д. 7а. Проезд: Ст. м. "Арбатская"
Режим работы:* Ежедневно, кроме вторника и последнего дня каждого месяца, с 12.00 до 19.00, сб., вс. с 12.00 до 17.00. Касса до 18.00, в сб. и вс. до 16.00
Входная плата:* Полный - 80 руб., детский (до 7 лет), студенты дневного отделения - бесплатно, льготный (пенсионеры, школьники, студенты вечернего отделения) - 30 руб., для зарубежных туристов - 100 руб.

Интернет: www.museum.ru/M1622 - официальная страница
Дом Н.В. Гоголя - мемориальный музей и научная библиотека - W1470, официальный сайт www.domgogolya.ru/
эл. почта: [email protected]

Слова «завтра… заседание» дают основание для более или менее достоверной датировки данного письма - 2 марта 1836 г. (см. «Н. В. Гоголь. Материалы и исследования», I, стр. 306–308. Постановление СПб. цензурного комитета о «Коляске»); речь идет, очевидно, о том самом заседании 3 марта 1836 г., на котором рассматривалась «Коляска». Цензурное разрешение первой книги «Современника» - 31 марта 1836 г. Вопреки просьбе Гоголя, статья «О движении журнальной литературы» помещена перед «Утром делового человека».

С. А. СОБОЛЕВСКОМУ.

Печатается по факсимиле (А. К. Виноградов. «Мериме в письмах к Соболевскому». М. 1928, стр. 55).

Соболевский, Сергей Александрович (1803–1870) - приятель А. С. Пушкина, поэт-дилетант, автор многих известных эпиграмм, библиограф и библиофил.

Письмо является ответом на записку С. А. Соболевского Гоголю, написанную 17 апреля 1836 г., т. е. за два дня до премьеры «Ревизора». Соболевский просил достать билеты в ложу на эту премьеру для вдовы Н. М. Карамзина Екатерины Андреевны, его дочери Софьи Николаевны и сыновей Андрея и Александра.

Гоголь встречался с Соболевским у П. А. Плетнева («Материалы» Шенрока, I, стр. 362). Впоследствии они встречались за границей.

М. С. ЩЕПКИНУ.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Щепкин, Михаил Семенович (1788–1863) - великий русский актер, основоположник русского сценического реализма.

Первая встреча Щепкина с Гоголем произошла, по свидетельству сыновей Щепкина, летом 1832 г., когда Гоголь был проездом в Москве на пути в Васильевку или на обратном пути. К этой именно поре относятся первые дошедшие до нас сведения о возникшем у Гоголя пристальном интересе к драматическому творчеству (см. «История моего знакомства»).

Знакомство Щепкина с Гоголем вскоре перешло в дружеские отношения. Из переписки Гоголя с Щепкиным сохранилось одиннадцать разновременных писем Гоголя и три письма Щепкина. Основная тема переписки - вопросы, связанные с постановкой пьес Гоголя на московской сцене. См. «М. С. Щепкин. Записки его, письма, рассказы». СПб., 1914; также «Записки актера Щепкина» с предисловием, статьей и примечаниями А. Дермана, изд. «Academia», 1933; Н. С. Тихонравов. «Щепкин и Гоголь». - Сочинения Тихонравова, III, ч. 1, стр. 530–559.

Гедеонов, Александр Михайлович (1790–1867) - директор императорских театров в 1833–1858 гг.

…вздумал… отдать главные роли другим персонажам. Гоголь не знал, что это было уже сделано. С 28 апреля 1836 г. в спектакль были введены дублеры: П. И. Григорьев I (городничий), А. М. Максимов I (Хлестаков), П. А. Каратыгин (Ляпкин-Тяпкин), А. Е. Мартынов (Бобчинский) и др. (см. «Ежегодник императорских театров», 1897/98). Видел ли Гоголь дублеров на сцене - не выяснено.

Сосницкий, Иван Иванович (1794–1871) - знаменитый русский актер, первый исполнитель роли городничего (о нем см. С. Бертенсон. «Дед русской сцены». - «Ежегодник императорских театров», 1914).

Дюр, Николай Осипович (1807–1839) - первый исполнитель роли Хлестакова.

Разноречивые отзывы о «Ревизоре» не дают оснований для решительного заключения Гоголя: «все против меня». Против «Ревизора» были реакционные бюрократические и помещичьи круги; напротив, всей передовой общественностью «Ревизор» был поддержан. (См. свод откликов на «Ревизора» в книге В. Вересаева «Гоголь в жизни», изд. «Academia», 1933, стр. 159–165.)

О цензурной истории «Ревизора» см.: А. И. Вольф. «Хроника петербургских театров». СПб. 1877, ч. 1, стр. 49; Н. В. Дризен. «Драматическая цензура двух эпох» и «Н. В. Гоголь. Материалы и исследования», I, стр. 309–312. (Официальная переписка о «Ревизоре».

По преданию, Гоголь дал зарок приехать в Москву знаменитым. И действительно, впервые посетил ее в конце холодного, дождливого июня 1832 года, когда вся Россия упивалась «Вечерами на хуторе близ Диканьки». В Москве он оказался проездом, направляясь из Петербурга на родину, на Полтавщину, и остановился у своего единственного в ту пору московского знакомого - историка М.П. Погодина, некогда передавшего ему в Петербурге восторги москвичей. Так первым московским адресом Гоголя стала Мясницкая улица, где тогда жил Погодин. Гоголь никогда не имел в первопрестольной даже наемной квартиры - до самой смерти он только гостил у друзей.

Настоящая Москва для Гоголя началась с Арбата. Погодин, взявший на себя роль чичероне, сразу же увлек его туда - показать душу Москвы и представить «москвитянам». Первый визит приятели нанесли С.Т. Аксакову в Большой Афанасьевский переулок, причем явились без предупреждения, чем немало смутили хозяина, оказавшегося без сюртука. Гоголь ушел быстро, но взяв слово, что Аксаков познакомит его с директором московских театров М.Н. Загоскиным.

Загоскин только что на гонорары от романа «Юрий Милославский» купил себе усадьбу в Денежном переулке. Он встретил знаменитого гостя довольно странно: хлопал его по плечу, одобрительно бил кулаком в спину, называл хомяком и сусликом и без умолку говорил о себе с большой долей вранья. Говорят, он и стал прототипом Хлестакова.

Гоголь один отправился к М.Н. Щепкину в Большой Спасский переулок и к поэту И.И. Дмитриеву на Спиридоновку, где тот жил в деревянном доме, построенном, как сказывали, по проекту самого А. Витберга, автора проекта храма Христа Спасителя на Воробьевых горах. Гоголь пробыл в Москве всего полторы недели и расставался с первопрестольной с тоскою. А в октябре снова был в Москве и сразу же отправился на 1-ю Мещанскую к профессору М.А. Максимовичу, собирателю народных песен. Тем же чрезвычайно был увлечен и славянофил П.В. Киреевский, которого Гоголь навестил в его доме у Красных ворот.

Москва очень нравилась Гоголю, но в следующий раз он приехал только в 1835 году, из Петербурга, и обставил свой визит с юмором - по сюжету «Ревизора». Гоголь ехал в Москву с двумя приятелями: один скакал впереди с известием, что скоро приедет инкогнито важная персона. «Важная персона», прибыв на постоялый двор, тут же осведомлялась у смотрителей о лошадях, за счет чего путь в Москву сократился вдвое.

Гоголя ждали в Москве с нетерпением. Он вез с собой новую пьесу «Женихи» (будущую «Женитьбу») и дал согласие ее читать. Первое авторское чтение состоялось у Погодина на Мясницкой, а потом в доме Дмитриева, где присутствовал М.Н. Щепкин, считавший Гоголя гениальнейшим комиком и несравненным актером. Гоголь посетил и Большой театр, расположившись в ложе Аксаковых, но был принужден бежать прежде конца спектакля, потому что все зрители смотрели не на сцену, а туда, где сидел знаменитый Гоголь.

В тот приезд он встретился с Белинским в доме Штюрмера у Красных ворот. Нанес визит Денису Давыдову в его Пречистенский дворец и Е.А. Баратынскому в Вознесенский переулок. Побывал и у Павла Нащокина в Воротниковском переулке, у Старого Пимена, - в том самом доме, который станет последним московским адресом Пушкина, посетившего друга в свой прощальный приезд в Москву.

В апреле 1835 года в Петербурге на сцене Александрийского театра состоялась премьера «Ревизора», на которой присутствовал император Николай I, сказавший потом, что досталось всем, а ему больше всех. По мнению большинства, постановка оказалась неудачной, и потому сам государь будто бы запретил изобразить Гоголя на грандиозной картине «Парад на Марсовом поле», где можно увидеть почти всех литературных знаменитостей той поры. Так или иначе, Гоголь был расстроен и не приехал на московскую премьеру «Ревизора» в Малом театре, которая состоялась 25 мая того же года, как ни звал его Щепкин, игравший городничего. На следующий 1836 год Гоголь уехал за границу, возможно, от неудачи премьеры в столице, но главное - работать, предчувствуя, как вспоминал он в «Авторской исповеди», что узнает цену России только вне России и добудет любовь к ней вдали от нее. Любимым городом Гоголя стал Рим, где, по его словам, человек «целой верстой ближе к Богу».

Он вернулся в Москву в конце сентября 1839 года и остановился у Погодина, который уже переселился в свою знаменитую Погодинскую избу - бывшую усадьбу князей Щербатовых на Девичьем поле, попавшую на страницы толстовского романа «Война и мир»: именно в ней Пьера Безухова допрашивал маршал Даву. Поблизости стояла церковь Саввы Освященного, ставшая для Гоголя московским домовым храмом вплоть до трагического конца его жизни. Гоголю отвели уютную мансарду, где было много солнца и тепла, которыми он избаловался в знойной Италии. Здесь он праздновал именины на Николу Вешнего и приглашал всех тех, кого хотел увидеть. Однажды сюда пришел Лермонтов и читал Гоголю поэму «Мцыри».

Слава утомляла писателя: когда к Погодину приезжали «посмотреть» на Гоголя, он тут же «свертывался, как улитка», и умолкал. Зато любил много гулять по Москве. Побывал в Коломенском, Измайлове, Филях, Кунцеве, Черкизове, Симонове, Останкине, Царицыне, у Николы в Столпах на Маросейке, у Мартина Исповедника на Таганке, у Николы на Старых Ваганьках…

Гоголя уговорили посмотреть московскую постановку «Ревизора». Загоскин даже перенес спектакль на сцену Большого театра из Малого, чтобы вместить москвичей, желавших посмотреть на автора. В зале были Белинский, Бакунин, Грановский, Аксаковы, Огарев, Панаев. Сам Гоголь укромно сидел в ложе А.Д. Черткова, владельца знаменитой библиотеки, с которым познакомился за границей. Но спрятаться ему так и не удалось: зрители столь бурно вызывали автора, что ему снова пришлось бежать до окончания спектакля. Чертковы, вернувшись из театра домой, на Мясницкую, обнаружили Гоголя мирно спящим на диване в гостиной.

В Европе Гоголь завел много хороших знакомств. В Риме он подружился с профессором Московского университета С.П. Шевыревым. Так появился еще один гоголевский адрес в Москве - Дегтярный переулок, 4, близ Тверской: здесь писатель останавливался погостить (дом снесли в советское время). Гоголь был рад Москве, говорил, что его сердце не может выдержать всего того добра и тепла, которым одарила его старая русская столица, и собирался сам одарить ее своим трудом - романом «Мертвые души». В начале октября 1841 года он встретился с цензором И.М. Снегиревым по поводу публикации первого тома. Издание «шло» нелегко: то не понравилось название, то потеряли рукопись, то запретили повесть о капитане Копейкине. Белинский взялся помочь и уладить цензурные вопросы, по поводу чего они встретились с Гоголем в Петроверигском переулке, в доме Боткиных, приютивших у себя опального критика. Один из братьев, Николай Боткин, спас Гоголя за границей во время его тяжелой болезни.

Однако к философским спорам, которые велись тогда в каждой московской гостиной, Гоголь был равнодушен. «Странное дело: среди России я почти не увидал России, - вспоминал он в «Исповеди». - Все любили говорить о Европе, и у каждого в голове была собственная Россия», что и порождало бесконечные бесплодные споры. Все хотели считать Гоголя «своим», а он, прислушиваясь, обдумывал свою «идею».

«Монастырь ваш - Россия!»

По поводу того, как формировалось мировоззрение Гоголя, существует две точки зрения, высказанные еще современниками писателя: одни, в их числе и литературный критик Павел Анненков, считали, что «поздний» Гоголь сильно отличался от «раннего», пережив сильный духовный перелом. Другие, как С.Т. Аксаков, утверждали, что Гоголь был всегда цельным и всю жизнь стремился лишь «к улучшению в себе духовного человека».

Гоголь унаследовал от набожной матери истовую религиозность и стремление приносить пользу ближнему - хоть добрым словом, хоть советом, хоть утешением. С юности он задался целью положить жизнь и труды на благо Отчизны и рано ощутил свое великое призвание. «Мне всегда казалось, что я сделаюсь человеком известным… что я сделаю даже что-то для общего добра… что в жизни моей мне предстоит какое-то большое самопожертвованье», - вспоминал он в «Исповеди». Он искал поприще, на котором призван послужить Богу, Отечеству и людям, пробуя то государственную службу, то науку, пока не обрел себя в литературе. Гоголь приписывал это влиянию Пушкина, который убеждал его, с его способностью угадывать человека и «несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого», приняться за большое сочинение. Авантюрный сюжет о плуте-помещике, подсказанный Пушкиным, привел Гоголя к идее создания национальной эпопеи по образу «Божественной комедии» Данте. В ней он хотел показать не только все круги ада русской жизни и то дно, на которое способна опуститься человеческая душа, но и путь спасения России и падшего человека.

Перед Гоголем встала грандиозная духовная задача, требовавшая и философского исследования, и самопознания: «Покамест не определю себе самому ясно высокое и низкое русской природы нашей, достоинства и недостатки наши, мне нельзя приступить; а чтобы определить себе русскую природу, следует узнать получше природу человека вообще и душу человека вообще: без этого не станешь на ту точку воззрения, с которой видятся ясно недостатки и достоинства всякого народа».

Гоголь начал изучать духовную литературу и святоотеческое наследие. Его любимой книгой была «Лествица» преподобного Иоанна Лествичника. Путь познания человеческой души привел его ко Христу, раскрывшему смысл жизни. Увидев в Спасителе «ключ к душе человека», Гоголь сделал вывод, что нужно сделаться лучшим самому, прежде чем писать «о высших чувствах и движеньях человека», и честно пройти тот спасительный путь, чтобы суметь воплотить свой великий художественный замысел. В этом заключается духовный феномен Гоголя-писателя. «Почему не выставлял я до сих пор читателю явлений утешительных и не избирал в мои герои добродетельных людей? Их в голове не выдумаешь. Пока не станешь сам хотя сколько-нибудь на них походить, пока не добудешь медным лбом и не завоюешь силою в душу несколько добрых качеств - мертвечина будет все, что ни напишет перо твое, и, как земля от неба, будет далеко от правды», - писал он.

Затем Гоголь обратился к всестороннему исследованию России, изучая людей разных сословий, званий, должностей. Он решил взять для своего труда такие характеры, где полно выразились бы истинно русские, коренные свойства - от высших, которые еще не ценятся справедливо, до низших, которые еще недостаточно осмеяны и поражены. Дабы представить в эпопее собирательный, но правдивый образ русского человека и самой России со всеми богатствами и природными дарами, с преимуществами, к которым может возгореться любовью тот же русский человек, и недостатками перед другими народами, которые он может возненавидеть, узнав в этом портрете самого себя и поддавшись нравственному влиянию. Так явилась русская идея Гоголя.

Первый том «Мертвых душ», изданный в 1842 году, вызвал ликование одних, называвших его «новой Илиадой», и проклятия других, считавших его клеветой на Россию и унижением национального достоинства. Второй том Гоголь впервые предал огню в 1845 году как вредное произведение, потому что пути и дороги к возрождению были указаны художественно неубедительно, ибо он сам, автор, находился в переходном состоянии. Это был один из самых тяжелых годов в жизни Гоголя. В Риме он заразился малярией, которая оставила ему на всю жизнь следы в виде периодических упадков духа, лихорадки, слабости, обмороков - отсюда его известная боязнь летаргии. Есть версия, что в благодарность за спасение жизни Гоголь хотел уйти в монастырь, но его отговорил священник. Близко знавшие Гоголя считали, что литературное служение не дало ему избрать монашество, хотя оно и было его истинным призванием. Сам Гоголь так писал об этом графу А.П. Толстому в 1845 году: «Бог мне помог накопить несколько умного и душевного добра и дал некоторые способности, полезные и нужные другим, - стало быть, я должен раздать это имущество не имущим его, а потом уже идти в монастырь», признавая, что нет выше удела, чем монашеское звание. Он и прожил свои последние годы почти монахом, не давая лишь иноческих обетов.

Боясь не успеть создать дела всей жизни, Гоголь задумал на время своих поисков опубликовать важные фрагменты писем к друзьям, которые стали бы разъяснением его идей и благотворно повлияли бы на читателей. Так появилась книга «Выбранные места из переписки с друзьями», признанная одной из самых значительных в его творчестве, но духовно близкая только верующему человеку, чем и можно объяснить постигшее ее при жизни Гоголя фиаско.

Гоголь раскрыл в ней свою сокровенную идею: необходимость осуществлять христианский закон в современной жизни ради спасения человеческой души и всей России, ради нравственного преображения народа и каждого человека, в каком бы сословии он ни был рожден, то есть попытался осмыслить христианство в существующих социальных отношениях. По мысли Гоголя, закон Божий нельзя «исполнять на воздухе», и нельзя откладывать осуществление христианского учения в то прекрасное далеко, когда к нему будет готово общество. Напротив, исправить общество способно христианство. Оттого не стоит ждать, когда займешь какую-то более полномочную «для исполнения добра» должность, а следует действовать в той должности, в которой находишься сейчас, будь то губернатор, помещик, художник или светская женщина. Лишь бы эта деятельность была устремлена «к цели небесной» во спасение души и во служение Богу, России, ближнему, ибо «назначение человека - служить». Вера должна проникнуть во все круги жизни, вера призвана воцерковить Россию. Преображение народа начинается с нравственного возрождения человеческой личности.

Отсюда конкретные советы Гоголя, которые были в чем-то очень разумны и свежи, а в чем-то оказывались спорны - да он и не отказывался от ошибок! Например, нелепо выглядят рассуждения писателя о русском помещике и крепостных крестьянах, и даже Белинский был ближе к истине, считая, что, по мысли же Гоголя, помещик должен признать крестьян равными собратьями во Христе и понять ложь крепостного права. Но если вчитаться, очевидно, что Гоголь призывал помещика действовать во благо крестьян и подразумевал, что тот сам будет руководствоваться верой: творить христианский суд, не бить мужика, не наживаться на крестьянских хребтах, учить желающих грамоте, чтобы они могли читать «святые книги», чтобы слышали в храме проповеди из творений Иоанна Златоуста. Не было в том поучении рабского смысла, в чем обвиняли Гоголя: «Объяви им всю правду: что душа человека дороже всего на свете и что, прежде всего, ты будешь глядеть за тем, чтобы не погубил из них кто-нибудь своей души и не предал бы ее на вечную муку».

Он не был и «апостолом невежества», как его заклеймил Белинский. Гоголь считал искусство «незримой ступенью к христианству», и театр - «кафедрой, с которой можно принести миру много добра». Призывал не быть похожими на святош, которые хотят все уничтожить, видя во всем одно бесовское. Приветствовал перевод Жуковским «Одиссеи», в которой и простой народ может поучиться вере и нравственности, и видел в великом полотне А.А. Иванова «Явление Христа народу» изображение истинного обращения ко Христу.

Мысль Гоголя движется от частного, человеческого к общему, национальному. В «Переписке» гениально раскрывается образ России как богоизбранной державы, имеющей самобытные основы национального бытия. Первая и главная из них - Православная Церковь, которая «как бы снесена прямо с неба для русского народа», и в отрыве от нее порождаются вся неправда, все уродства и безобразия окружающей жизни. Церковь способна не только дать России и русскому человеку нравственность и просвещение. Она способна примирить всю русскую землю и устроить в России жизнь согласно христианскому закону, ибо в ней «заключено все, что нужно для жизни истинно русской», от государственности до семьи, не изменяя образа русского государства, а воцерковляя Россию. Гоголь не был и противником реформ. По этому поводу он писал лишь, что безумна мысль ввести какое-то нововведение в России, не испросив у Церкви благословения, и нелепо прививать к нашим мыслям какие-либо европейские идеи, покуда Церковь «не окрестит их светом Христовым». Церковь же способна сотворить на глазах у Европы неслыханное чудо, «заставив у нас всякое сословье, званье и должность войти в их законные границы и пределы и, не изменив ничего в государстве, дать силу России изумить весь мир согласной стройностью того же самого организма, которым она доселе пугала». Этот организм и есть русское государственное устройство, кроющее в себе огромные возможности для полноценного благотворного национального бытия, ибо вторая основа России - монархия.

Помазанник имеет высшее назначение «быть образом Того на земле, Который Сам есть любовь», и стать защитником верноподданных от жестоких несовершенств гражданского закона. Иначе «государство без полномощного монарха - автомат». Монархия созидает государственный строй с его сословиями и чиновничьим аппаратом, который вполне может работать успешно, если каждый будет исполнять свою должность с верою, как служение, и помнить, что должность следует осуществить так, как повелел Христос, а не кто другой. Тому, кто «пожелает истинно честно служить России, нужно иметь очень много любви к ней, которая бы поглотила все другие чувства».

Любовь к России - главная тема национальной проповеди Гоголя. Без любви не достичь блага, а любовь принесет дары духовные. «Поблагодарите Бога, прежде всего, за то, что вы русский», - пишет он, размышляя о божественном призвании России, таящей в себе богатырские силы для духовного подвига во Христе. Почему, задается вопросом Гоголь, ни Франция, ни Англия, ни Германия не пророчествуют о себе, а пророчествует только одна Россия? Затем, что «сильнее других слышит Божию руку на всем, что ни сбывается в ней, и чует приближенье иного Царствия». Это призвание кроется в духовных качествах русского характера, взлелеянного Церковью: «Без меча пришел к нам Христос, и приготовленная земля сердец наших призывала сама собой Его слово». В славянской природе явлены «начала братства Христова», которое у нас сильней «кровного братства». Русская душа таит в себе великие нравственные возможности осуществления христианского закона, ибо способна к любви, вере, свободе и добру, ко всепримирению людей как чад Божиих.

Гоголь во многом одобрял Петра Великого, считая, что Россия не должна оставаться изолированной от Европы и ее достижений, что европейское просвещение было огнивом, «которым следовало ударить по всей начинавшей дремать нашей массе», но ради самобытности России: «Русский народ пробудился затем, чтобы с помощью европейского света рассмотреть поглубже самого себя, а не копировать Европу» - иначе нет добра в чужеземном знании. Отрыв от Церкви и национальных корней породили на Руси одно из самых губительных зол - светское общество, не умеющее говорить на родном языке, не ведающее своей земли и развращающее души «ничтожной модой», когда ради очередного бального платья жены заставляют своих чиновных мужей разорять казну и ближнего, вместо того чтобы подавать пример честности, простоты и скромности. Отсюда такая любовь Гоголя к патриархальной русской старине: «Не умрет из нашей старины ни зерно того, что есть в ней истинно русского и что освящено Самим Христом».

Свой век Гоголь определил как время общего неудовлетворения, «исходящее, может быть, от желания быть лучшим», неустройства и пробуждения общества. Европа охвачена революциями, в России же сохраняется единство и есть еще пути к спасенью, есть желание сойтись к чему-то общему, к внутреннему строению; вопросы нравственные берут вверх над политическими; нет непримиримой ненависти между сословиями, нет вражды дворянства с государем (декабристов Гоголь называл «сорванцами»). Гоголь возлагал особые надежды на русское дворянство, которое, по его мнению, появилось в России не так, как в Европе, - с воюющими вассалами и сюзеренами, а личными выслугами «перед царем, народом и всей землей» - выслугами, основанными на нравственных достоинствах, и потому русские дворяне исполнены истинным, природным благородством. Они в первую очередь призваны помочь русской земле и встать на самые «неприманчивые» должности, как прежде вставали на защиту своей Отчизны от неприятеля. Но важно, чтобы каждый русский человек почувствовал, что и для него возможно такое великое дело.

«Выбранные места из переписки с друзьями» построены символично. Книга начинается личным завещанием Гоголя, составленным в ожидании скорой смерти, а кончается главой о светлом Христовом Воскресении, раскрывающей русскую идею: Россия может осуществить в мире христианский подвиг, который принесет спасение и благо. Хвастовство национальными добродетелями напоказ Европе пагубно: «Лучше ли мы других народов? Ближе ли жизнью ко Христу, чем они? Никого мы не лучше, а жизнь еще неустроенней и беспорядочней всех их. “Хуже мы всех прочих” - вот что мы должны всегда говорить о себе». Но Россия имеет свои преимущества христианского возрождения, ибо пока идет по пути национального созидания и еще не утратила молодости: «Мы еще растопленный металл, не отлившийся в свою национальную форму; еще нам возможно выбросить, оттолкнуть от себя нам неприличное и внести в себя все, что уже невозможно другим народам, получившим форму и закалившимся в ней». А это, вкупе с природными качествами русской души, таит великие внутренние возможности национального преображения во Христе, исполнения Его закона в жизни и нравственного возрождения человека. «И если предстанет нам всем какое-нибудь дело, решительно невозможное ни для какого другого народа, хотя бы даже, например, сбросить с себя вдруг и разом все недостатки наши, все позорящее высокую природу человека, то с болью собственного тела, не пожалев самих себя… рванется у нас все сбрасывать с себя позорящее и пятнающее нас… и в такие минуты всякие ссоры, ненависти, вражды - все бывает позабыто, брат повиснет на груди у брата, и вся Россия - один человек». Две страшные опасности стоят на этом пути: «гордость чистотой своей» и гордость ума, который на самом деле движется вперед лишь тогда, «когда идут вперед все нравственные силы в человеке». Многие идеи Гоголя потом развивал Достоевский.

Книга не утратила актуальности даже в наши дни. Однако ее высокие духовные идеалы сильно расходились с реальной жизнью. Оттого упрек в наивности был самым безобидным из тех, что современники выразили Гоголю. «Переписка» была принята в штыки даже его близкими друзьями за «реакционность», поддержку самодержавия, «мракобесие» и высокомерное поучение, то есть за излишнюю искренность личных признаний. По мнению известного гоголеведа В.А. Воропаева, «Гоголь как бы нарушил законы жанра и в светском произведении заговорил о таких вопросах, которые исконно считались привилегией духовной прозы». Сам Гоголь признавал, что писал книгу под влиянием страха скорой смерти и потому перешел «в тон, неприличный еще живущему». А главное, неосторожно заговорил в публицистическом труде о том, что намеревался показать в следующем томе «Мертвых душ», а художественное изображение убедительнее и доказательнее. Гоголь отнюдь не раболепствовал перед читателем, защищая свою книгу: «Отыщет много себе полезного всяк тот, кто уже глядит в собственную душу свою, и после чтения ее приходишь к тому же заключенью, что верховная инстанция всего есть Церковь, и разрешенье вопросов жизни в ней». Оттого «Переписка» и вызывала особенные припадки ярости. Белинский громил ее за оценку русского народа как христианского и с оптимизмом утверждал, что это глубоко атеистический народ по натуре своей, у которого нет религиозности, а есть остатки суеверий, и которому не нужны молитвы, а нужно пробуждение в самом себе чувства человеческого достоинства. Но о нем же писал и Гоголь: «Нужно вспомнить человеку, что он вовсе не материальная скотина, но высокий гражданин высокого небесного гражданства». Только понимание достоинства было разным. Для мистической экзальтации, по мнению Белинского, у русского народа «слишком много здравого смысла, ясности и положительности в уме: вот в этом-то, может быть, и заключается огромность исторических судеб его в будущем». Конфликт Белинского с Гоголем был столкновением двух полярных миров, двух вариантов исторического пути страны. Белинский мог быть прав в частностях, но не в целом. Гоголь, наоборот, угадав целое, мог ошибаться в деталях. И взгляды не Гоголя, а Белинского привели Россию к национальной катастрофе 1917 года. Не все русские люди могли внять христианскому призыву и пойти подвижнической стезей Гоголя.

После выхода «Переписки» в 1847 году начали поговаривать, что у Гоголя что-то «тронулось» в голове. Только Вяземский, Жуковский, Плетнев, Вигель встали на его защиту. А архимандрит Феодор (Бухарев) уже видел в Гоголе «мученика нравственного одиночества».

На следующий год Гоголь поехал в паломничество на Святую Землю, а вернувшись осенью в Москву, сначала остановился у Шевырева, а в ноябре перебрался к Погодину. Однако их отношения оказались сильно испорчены из-за «Переписки» - они даже старались не встречаться в доме. Вскоре хозяин затеял ремонт, и в декабре 1848 года Гоголь принял приглашение своего давнего знакомого графа Алексея Петровича Толстого и переехал к нему в дом Талызиных на Никитском бульваре. Так Гоголь стал обитателем Арбата, где ему было суждено закончить земные дни.

В доме Талызиных

Как известно, в Москве два дома Талызиных, и стоят они поблизости друг от друга. Один, что на Воздвиженке, который, по преданию, Лев Толстой описал как дом Пьера Безухова, принадлежал П.Ф. Талызину. Ныне в нем находится Музей архитектуры. Другой, на Никитском бульваре, в приходе церкви Симеона Столпника, с начала XVII века принадлежал боярам Салтыковым. На рубеже XVIII-XIX столетий усадьбой владела дальняя родственница А.С.Пушкина Мария Салтыкова. Ныне существующий каменный дом был построен до Отечественной войны Д.С. Болтиным, родственником известного историка. В 1816 году он перешел к генералу Александру Ивановичу Талызину, участвовавшему в заговоре против Павла I. При нем дом принял современный вид с балконом на каменных аркадах. После смерти Талызина в августе 1847 года дом перешел его родственнице титулярной советнице Талызиной. В тот же год здесь снял квартиру граф А.П. Толстой, а через несколько месяцев и купил эту усадьбу на имя жены. Тогда-то супруги пригласили к себе Гоголя.

Граф познакомился с ним в конце 1830-х годов, когда был военным губернатором Одессы, и с тех пор они оставались друзьями. Полагают, что его Гоголь изобразил в генерал-губернаторе из второго тома «Мертвых душ», считая Толстого человеком, «который может сделать у нас много добра», ибо судит о вещах не «с европейской заносчивой высоты, а прямо с русской здравой середины». Духовным отцом графа был протоиерей Матфей Константиновский, с которым Гоголь впервые увиделся в этом доме в январе 1849 года.

Гоголь обрел здесь уголок покоя. Толстые, боголюбивые и добрые люди, жили аскетично, строго соблюдали церковные правила, посты, читали духовную литературу, прекрасно знали и светскую, любили Пушкина - все это было близко Гоголю. Ему отвели три уютные комнаты на первом этаже с отдельным входом из сеней: прихожую, гостиную и кабинет, совмещенный со спальней, окнами на бульвар и во двор. Это было первое столь просторное пристанище Гоголя. А еще в доме царила необыкновенная тишина. И тот факт, что писатель прожил здесь три с лишним года - дольше чем, у кого-либо другого, много говорит о его отношениях с хозяевами. Преклоняясь перед Гоголем, они окружили его искренней заботой, оградив от бытовых беспокойств и полностью высвободив для творчества.

На праздники писатель любил ходить в университетскую церковь. Студенты запомнили, как он зябко кутался в шинель, словно ему все время было холодно, - таким его и изобразил скульптор Н.А. Андреев. Заходил в приходской храм Симеона Столпника на Поварской. В будни работал до обеда, а затем отправлялся гулять, наносил визиты, навещал друзей. Совсем рядом, на Собачьей площадке, жил А.С. Хомяков, у которого Гоголь крестил сына, своего тезку; он очень дружил и с хозяйкой дома Екатериной Михайловной - ей одной рассказывал о впечатлениях от паломничества на Святую Землю. По дороге к Хомяковым всегда заходил в храм Николы Явленного на Арбате, где хранилась святыня, особо почитавшаяся в семье Гоголя, - список с Ахтырской иконы, от которой было явлено чудо его родителям (ныне образ находится в церкви апостола Филиппа). Да и сам храм был посвящен его небесному хранителю: по преданию, мать Гоголя, потеряв двух детей, вымолила сына перед чудотворной иконой Николая Чудотворца в Диканьке и дала обет назвать его в честь святого угодника. На Поварской жил А.И. Кошелев, считающийся прототипом Костанжогло. Аксаковы, которым Гоголь читал главы из второго тома, восторгались гоголевским талантом «показывать в человеке пошлом высокую человеческую сторону». У Аксаковых в Филипповском переулке писатель праздновал свой юбилей в 1849 году, а зимой у них были заведены «вареники» - дни приема Гоголя, названные в честь его любимого блюда.

22 августа 1851 года праздновался день коронации Николая I. В честь торжества была устроена иллюминация, и Гоголь поднялся посмотреть ее на бельведер дома Пашкова. Любуясь восхитительной панорамой Москвы, он задумчиво сказал: «Как это зрелище напоминает мне вечный город…».

Роковую зиму 1852 года Гоголь намеревался провести в Крыму. Однако, отправившись в сентябре 1851 года на Полтавщину, на свадьбу сестры, Гоголь по дороге в последний раз посетил Оптину пустынь и неожиданно вернулся в Москву. В октябре он вновь посмотрел «Ревизора» в Малом театре, но постановка ему не понравилась. Гоголь нашел, что актеры «тон потеряли», и пригласил их в дом на Никитском, дабы самому прочесть пьесу - он редко бывал щедр на такие милости, как авторское чтение. Чтение состоялось 5 ноября, для него граф предоставил свою приемную. Среди слушателей были Аксаковы, С.П. Шевырев, И.С. Тургенев, актеры М.С. Щепкин и П.М. Садовский. Гоголь был взвинчен, но читал прекрасно, хотя и сильно утомился под конец.

А в свою последнюю новогоднюю ночь Гоголь случай-но встретился у Толстых с доктором Ф.П. Гаазом. Тот пожелал Гоголю такого «нового года», который даровал бы ему «вечный год». Гоголь впал в уныние.

«Лестницу, поскорее давай лестницу!»

Трагедия, разыгравшаяся зимой 1852 года в доме на Никитском бульваре, и причина смерти писателя по сей день оставляют много загадок. Бесспорно, что впечатлительного, мнительного Гоголя подкосила кончина Екатерины Михайловны Хомяковой, случившаяся 26 января. Есть гипотеза, что от нее он заразился брюшным тифом, который через месяц свел в могилу его самого. На панихиде Гоголь молвил вдовцу: «Все для меня кончено», - и начал пост раньше положенного срока, еще на масленой неделе. Так явилась расхожая версия, особенно популярная в советские времена, а прежде поддержанная Н.Г. Чернышевским, что Гоголь из религиозных побуждений уморил себя голодом. Современные исследователи, восстанавливая на основе свидетельств очевидцев христианский образ величественной и мученической кончины Гоголя, подвергли эту версию обоснованной критике.

Известно, что в начале февраля Гоголь пожаловался на необычную слабость, расстройство желудка и слишком сильное действие прописанного лекарства. Доктор Иноземцев поставил диагноз «катар кишок». В этом была первая причина отказа от обычной пищи, которая, вероятно, доставляла писателю боль, и от лечения. Тогда-то он и решил начать поститься пораньше. Считая, что телесное исцеление возможно только от Бога и поминая дорогую покойницу, Гоголь стал проводить ночи в молитвах.

По другой версии, у Гоголя был менингит, развившийся вследствие простуды. В те морозные дни он ездил в Преображенскую больницу к почитаемому юродивому Ивану Яковлевичу Корейше (которого позже Достоевский изобразит в романе «Бесы»), но долго прогуливался на сильном ветру, не решаясь пойти к нему, да так и не решившись, уехал.

Когда у писателя начались первые недомогания, хозяева перевели его в комнатку на своей половине, самую теплую в доме. Оттого и получилось, что жил Гоголь в одной части дома, а умер в другой. В ночь на 9 февраля после коленопреклоненной молитвы Гоголь прикорнул на диване и во сне слышал голоса, вещавшие, что он скоро умрет. На следующий день он попросил графа передать рукописи святителю Филарету, митрополиту Московскому. Граф демонстративно не принял их, чтобы Гоголь не утвердился в думах о скорой смерти, а потом клял себя за то, что не забрал рукописей. В ночь на 12 февраля Гоголь велел слуге растопить печь в гостиной и сжег свои бумаги. Отец Матфей, ознакомившийся за несколько дней до того с гоголевскими рукописями, говорил, что он вовсе не побуждал писателя к сожжению, а лишь указал на те места, которые ему не понравились: на неудачный образ не вполне православного священника и на образ губернатора, каких не бывает, - за что, дескать, осмеют больше «Переписки». Существует предположение, что Гоголь расстался со своим трудом, вспомнив неудачу, постигшую «Переписку». Утром он сокрушался, что хотел сжечь только рукописи, давно к тому отобранные, а сжег все. Толстой пытался ободрить его тем, что еще можно восстановить написанное по памяти. Гоголь оживился при этой мысли, но ненадолго. 14 февраля он твердо сказал: «Надобно меня оставить, я знаю, что должен умереть». Через три дня соборовался и приобщился святых таин у отца Иоанна Никольского, священника Саввинского храма, и после того больше не вставал с постели. Толстой, стараясь спасти Гоголя, ездил за помощью к митрополиту Филарету. Расплакавшись, святитель велел передать больному, что Церковь «повелевает в недугах предаться воле врача». Гоголь, умирая в полном сознании, с радостью принимал только священников. К нему пробовали применить гипноз, чтобы заставить лечиться и питаться, а он творил молитву, просил вино и не поддавался никакому внушению.

20 февраля Толстой созвал у себя консилиум из лучших врачей, которые сочли, что у Гоголя менингит, и приняли решение лечить его насильно как человека, не владеющего собой. Весь день, несмотря на мольбы умирающего не тревожить его ради Бога и оставить в покое, его сажали в теплую ванну и обливали голову холодной водой, ставили пиявки, мушки, горчичники, обкладывали тело горячим хлебом. Честь «спасения жизни» гения явно льстила врачам, но в какой-то степени Гоголь принял на себя грех обыкновенного человеческого неверия. «Велик Бог, и природа человека еще такая тайна, которая ускользает далеко во многом от глаза докторов», - писал он об этом Жуковскому еще в 1845 году. Доктор Тарасенков, не принимавший в этом участия, считал, что эскулапы-палачи только помогли Гоголю уйти из жизни. Врач Н.Н. Баженов тоже констатировал врачебную ошибку, считая, что при остром малокровии мозга кровопускание было противопоказано. К вечеру Гоголь впал в беспамятство. В 11-м часу закричал: «Лестницу, поскорее давай лестницу!». Ночь прошла без мучений, и утром 21 февраля Гоголь тихо отдал Богу душу.

Официально объявили, что великий писатель умер от простуды, но его таинственная смерть породила множество толков, вроде того, что он заснул летаргическим сном. Этот слух опровергают воспоминания скульптора Н.А. Рамазанова, снимавшего с Гоголя посмертную маску: помощник торопил его, потому что на лице покойного писателя появились следы разложения. Гоголь умер как христианин, в своей постели, удостоившись церковного напутствия.

По предложению Т.Н. Грановского, с Гоголем, почетным членом Московского университета, прощались в домовой Татианинской церкви университета, и во избежание беспорядков было перекрыто движение по Большой Никитской. Хоронили писателя в единственном сюртуке, который имелся в его гардеробе. Могилу Гоголя на Даниловском кладбище увенчал черный надгробный памятник с высеченной цитатой из пророка Иеремии: «Горьким словом моим посмеюся». А потом в изголовье был установлен крест на «голгофе» - большом камне, найденном Аксаковым в Крыму специально для гоголевской могилы и названном так потому, что по форме напоминал Голгофскую гору в Иерусалиме.

«Дом Гоголя»

Смерть Гоголя потрясла Толстых. Граф послал в Оптину пустынь деньги на помин души покойного и сжег все его письма.

В 1856 году Александр II, приехав в Москву на коронацию, назначил А.П. Толстого обер-прокурором Святейшего Синода, и супруги уехали в Петербург. Этот пост граф занимал всего шесть лет, но оставил о себе благодарную память. Он пережил своего великого постояльца на 21 год и умер в 1873 году в Женеве, по пути из Иерусалима. Вдова посвятила себя благотворительности. В память о муже она основала Александровский приют для священнослужителей на Садово-Кудринской, а дом на Никитском бульваре продала дальней родственнице Лермонтова М.А. Столыпиной. В 1888 году в нем провели перестройки, когда, по всей видимости, была утрачена подлинная печь, в которой сгорели рукописи Гоголя.

Первые планы почтить этот дом должным образом появились к празднованию 100-летия со дня рождения Гоголя. Московская городская дума решила ознаменовать юбилейные торжества сооружением памятника писателю и учреждением именной гоголевской библиотеки. Место для монумента определяли в привязке к мемориальному дому, но поскольку Никитский бульвар был тесен, памятник установили на Пречистенском бульваре. А сам дом Московская городская управа предложила выкупить у частных владельцев, чтобы именно в нем разместить музей-читальню, но замыслы не осуществились.

После Октябрьской революции дом отдали под коммуналки, которые сохранялись в нем до 1964 года; потом дом определили под представительство Киргизской ССР. Только в 1971 году решением Моссовета изувеченное здание было передано городской библиотеке № 2, рожденной из передвижной библиотеки Наркомпроса. С этого времени ведет отсчет и история гоголевского музея в Москве. (Сейчас почему-то говорят, что его раньше не было.) Мемориальные комнаты Н.В. Гоголя - гостиная и спальня-кабинет - открылись в 1974 году. Оттого библиотеке и было присвоено имя Н.В. Гоголя. А в 2005 году решением Правительства Москвы ее преобразовали в Центральную городскую библиотеку - мемориальный центр «Дом Гоголя», когда стало ясно, что в этом здании необходимо создать полноценный гоголевский музей.

По словам его директора Веры Павловны Викуловой, задача такого музея - не только воссоздать историческую обстановку последнего пристанища писателя, но и помочь современному человеку глубже понять Гоголя. К этому и призваны новейшие музейные технологии, световые пушки, звуковые фонограммы, инсталляции, за которые оппоненты обвиняют руководство музея в создании «дискотеки» и «дисней-лэнда». Однако в сложном сочетании со «спецэффектами» академический стиль мемориального музея полностью сохранен, что потребовало очень кропотливого научного труда и тонкого чувства меры. «Добавите помпезности - а Гоголь скромно жил, и у нас соблюдена эта скромность убранства, - говорит Вера Павловна. - Переборщите в спецэффектах - уйдет Гоголь. Добавите современности - будет гламур. Мы пока только учимся такому музею. Ясно, что нельзя оставаться на уроне прошлого и позапрошлого столетий, иначе не будет результата от музея, рассчитанного на самый широкий круг посетителей и школьников, - он просто не будет им интересен». А современные дети, добавим, с классической книгой не дружны. Времена указки экскурсовода и сухого устного рассказа прошли. Теперь залы многофункциональны. Кроме экспозиции, соответствующей залу по его прямому назначению (прихожей, приемной), в каждом из них можно ознакомиться с биографией и творчеством Гоголя с помощью технологий, рассчитанных на визуальное восприятие. Все это преследует цель показать Гоголя в контексте его эпохи. И показать интересно.

Посетитель с первого взгляда видит классический музей - кабинет, гостиная. Движение руки экскурсовода - и экспозиция оживает. Осмотр начинается с прихожей («Комната странствий»), где рассказывают о Гоголе-путешественнике. Под фонограмму раздается стук колес, на световой панели видно, как «плывет» дорога, создается живое ощущение движения путника. В гостиной - пылающий камин, где погибли гоголевские рукописи. При Гоголе здесь была печь, но не стали менять из страха, что строители окончательно все развалят. На плазменном экране появляются современники Гоголя, которые бывали у него в этом доме: Тургенев, Айвазовский, Щепкин. Кресло отбрасывает тень сидящего Гоголя, ведь должно быть в его музее что-то мистическое. На окнах - драпировка с изображением уличного пейзажа, который Гоголь видел здесь каждый день. Булыжные мостовые, извозчики, экипажи, прохожие. Слышится стук колес, шум разгружаемой повозки, лай собаки…

Новая мемориальная экспозиция открыта в левой части здания, где раньше находились библиотечные помещения. Первая комната - приемная графа Толстого, или «Зал “Ревизора”», поскольку именно здесь Гоголь читал свою пьесу актерам Малого театра. Зал оформлен в театральном стиле с применением бархатных драпировок, напоминающих убранство лож Александрийского театра, где состоялась премьера комедии. Далее следует «Комната памяти», в которой Гоголь умер. Руководство музея обвинялось в том, что в сакральном помещении прорубили стену, но в действительности это лишь воссоздание исторической анфилады, поскольку во времена Гоголя здесь была дверь, которая была заложена в советские годы. Ее и восстановили.

На втором этаже, где находилась жилая половина Толстых и театральная гостиная, пока размещаются два читальных зала, выполненные в стиле классической городской усадьбы середины XIX века и дворянской библиотеки. Здесь проходят научные конференции. Когда полностью освободится соседний флигель усадьбы (его арендатор имеет контракт сроком до 2012 года), туда переедет вся библиотека, а здесь будет устроен полноценный выставочный зал. Подлинных экспонатов пока мало, но зато можно увидеть настоящие реликвии: пуговицу с жилета Гоголя и фрагмент его захоронения.

Таким образом, «Дом Гоголя» совмещает в себе мемориальный музей, научную библиотеку и научно-исследовательский центр, занимающийся изучением гоголевского наследия. По словам В.А. Воропаева, известного исследователя творчества Гоголя, «Дом Гоголя» вполне мог бы стать московским братом петербургскому Пушкинскому дому.

Частично использованы материалы книг: Воропаев В.А. Николай Гоголь: Опыт духовной биографии. М., 2008; Молева Н.М. Гоголь в Москве. М., 2008; статьи: