Жизнь гоголя в италии. Италия гоголя
Вот, что говорит Гоголь об Италии: «Вот моё мнение! Кто был в Италии, тот скажи "прости" другим землям. Кто был на небе, тот не захочет на землю. Словом, Европа в сравнении с Италией всё равно, что день пасмурный в сравнении с днём солнечным!»
огромное спасибо г.Церетели за памятник в 4исто академи4еском стиле!!! новые средства ищут те,кто не способен сделать класси4еский памятник...А как обожает народ памятник Гоголю на Гоголевском булваре в Москве!!!
14.03.06
, [email protected], evdokia
ГОГОЛЬ В
РИМЕ*
(отрывки
из одноименного очерка Н. Паклина
)
В Риме, на
улице Систина, над дверью одного из домов висит мемориальная доска, на которой
на русском и итальянском языке надпись:«Здесь жил в 1838-1842 г.г. Николай
Васильевич Гоголь. Здесь писал «Мертвые души».
В творчестве Гоголя Рим занимает особое место. Кроме первого тома «Мертвых душ»,
который он почти целиком написал в «вечном городе», здесь он переписал начисто
«Портрет», существенно переделал «Тараса Бульбу», заново отредактировал
«Ревизора» и «Женитьбу».
Как воспринял писатель Италию, Рим на первых порах?«Что сказать тебе об
Италии?»-пишет он Прокоповичу.-Она менее поразит с первого раза, нежели после.
Только всматриваясь более и более, видишь и чувствуешь её тайную прелесть. В
небе и облаках виден какой-то серебрянный блеск. Солнечный свет далее объемлет
горизонт. А ночи? ...Прекрасны. Звёзды блещут сильнее нежели у нас, и по виду
кажутся больше наших, как планеты. А воздух? – он чист, что дальние предметы
кажутся близкими. О тумане не слышно». «Вечный город поражает не сразу, в него
надо вглядеться, чтобы оценить его по достоинству.
«Когда въехал в Рим, я в первый раз не мог дать себе ясного отчета, - излагает
он 15 апреля 1837 года свои впечатления Данилевскому.-Он показался мне
маленьким. Но чем дальше, он мне кажется большим и большим, строения огромнее,
виды красивее, небо лучше, а картин, развалин и антиков смотреть на всю жизнь
хватит. Влюбляешься в Рим очень медленно, понемногу – и уже на всю жизнь». «Что
за земля Италия!... Нет лучше участи, как умереть в Риме; целой верстой здесь
человек ближе к Богу... Перед Римом все другие города кажутся блестящими
драмами, которых действие совершается шумно и быстро в глазах зрителя; душа
восхищена вдруг, но не приведена в такое спокойствие, в такое продолжительное
наслаждение, как при чтении эпопеи. В самом деле, чего в ней нет? Я читаю её,
читаю... и до сих пор не могу добраться до конца; чтение моё бесконечно. Я не
знаю, где бы лучше могла быть проведена жизнь человека, для которого пошлые
удовольствия света не имеют много цены. Вся Европа для того, чтобы смотреть, а
Италия для того, чтобы жить. Вот мое мнение: кто был в Италии, тот скажет:
«прощай» другим землям. Кто был на небе, тот не захочет на землю».
В Риме Гоголь застает небольшую, но компактную русскую колонию, которая,
прослышав о его приезде, встресчает его тепло, как большого писателя. В то время
в городе было около 15 русских художников – стипендиатов Российской Академии
художеств. Посылать способных художников из России в Италию стало уже традицией.
Здесь жили и работали такие известные русские художники – Сильвестр Федосеевич
Щедрин, завоевавший себе призвание в Европе своими римскими и неаполитанскими
пейзажами. Неаполь он особенно любил. «Посмотрев Неаполь, можно умирать» - не
раз повторял он в своих письмах на родину;
Орест Адамович Кипренский;
- Карл Павлович Брюлов – создатель знаменитой картины «Последний день Помпеи»;
- Федор Иванович Иордан. Художник много лет трудился над гравированием
бессмертной картины Рафаэля «Преображение Господне» .
- Александр Андреевич Иванов, создатель картины «Явление Христа народу».
Знакомство Гоголя и Иванова быстро переросло в дружбу. В основе их дружбы лежали
не столько взаимные симпатии, сколько схожесть во взглядах на предназначение
художника и искусство. Писатель все больше приходил к убеждению, что его главный
труд «Мертвые души» - дело отнюдь не его личное. Он считал, что ему
предначертано самой судьбой совершить, по его словам,- «труд, наполняющий ныне
всю мою душу. Здесь явно видна мне святая воля Бога: подобное внушение не
происходит от человека; никогда не выдумать ему такого сюжета!».
Также относился
Иванов к своей главной работе – «Явление Христа народу». Он вплотную принялся за
неё в 1837 году в Риме и окончил только в 1856 году. Сюжет картины он назвал
«всемирным». И писатель и художник видели смысл жизни в создании глубоких по
мысли, монументальных произведений, которые оказали бы воздействие на общество,
даже на целые народы, сделали их лучше, выше, чище. Ради этого готовы были
терпеть невзгоды и лишения, идти на жертвы.Особенно показательна в этом
отношении жизнь Иванова, полная самоотречения. Он был буквально одержим своей
главной работой, отказываясь от выгодных предложений, хотя его частенько терзал,
в прямом смысле, голод. Гоголь часто бывал в ателье Иванова в переулке
Вантаджио, недалеко от набережной Тибра. На глухой стене дома, где жил художник,
недавно была прикреплена мемориальная доска.
В Риме Гоголь знакомится с княгиней Зинаидой Александровной Волконской. Она была
представительницей высшей русской аристократии. Её отец Александр
Белосельский-Белозёрский, был посланником Екатерины Второй при короле Сардинии в
Турине. Он пользовался особым расположением импертрицы. Покровительствовал
музам, писал, сочинял музыку. Зинаида Волконская родилась в Турине 3 декабря
1792 года. Любовь к искусству была у неё в крови.Она обладала множеством
достоинств: природный ум, тонкое понимание прекрасного, незаурядние
художественные и литературные способности. Больше всего Зинаиде Волконской
подходила роль хозяйки салона и вдохновительницы муз. Снятый ею палаццо Полли
возле знаменитого фонтана «Треви», она превращает в музыкально-литературный
салон, где собираются знаменитые русские художники, поэты, путешественники.
Между Гоголем и
Волконской сразу же возникает взаимопонимание. Он желанный гость, которого в
доме Зинаиды всегда ждал обильный обед, домашний уют и обаятельная хозяйка.
Особенно Гоголю нравилось бывать на вилле, которая находилась у стен
великолепной базилики Сан-Джовани ин Латерано. Писателю нравилось всё: и
уединенный парк, и руины акведука, и чудесный открывающийся вид на римскую
долину Компанья, резко очерченную на горизонте Альбанскими горами, пристанищем
древних латинов.
Многие страницы «Мертвых душ» были написаны Гоголем в кафе «Греко». Это кафе
было основано в 1760 году греком Николой, и как ценный памятник старины взято
под охрану государства. Кафе служило местом встреч и времяпрепровождения для
многих известных людей того времени. На деревянных скамьях сиживали Гёте,
Гольдони, Андерсен, Теккерей, Шатобриан, Марк Твен, Коро, Бегас, Торвальдсен,
Вагнер, Россини, Берлиоз, Мендельсон, Тосканини, Байрон, Лист, Ницше, Мицкевич,
Бизе, Гюго. Его завсегдателями были русские художники. Гоголь любил Рим, увлекая
всех неудержимо к такому же поклонению чудесам его, буквально с первого дня
тащил гостя любоваться достопримечательностями «вечного города». «Он показывал
Рим с таким наслаждением, как буд-то сам открыл его»,- вспоминает Анненков. Он
повёл гостя на античный Форум, указывая точки, откуда можно было обозреть
останки древней площади в целом и лучше понять предназначение каждого её
строения.
У Гоголя была особая манера смотреть Рим. Памятники, музеи, дворцы, картинные
галереи он осматривал, погружаясь в немое созерцание, редко прерываемое
отрывистыми замечаниями. Только по прошествии некоторого времени развязывался у
него язык и можно было услышать его суждения о виденных предметах. Скульптурные
произведения древних производили на него особенно сильное впечатление.
Очень хорошо у Гоголя сказана о римской весне в одном из писем, которое он
датирует весьма своеобразно: «Рим, месяц апрель год 2588 от основания города».
«...Какая весна! Боже, какая весна! Но вы знаете, что такое молодая, свежая
весна среди дряхлых развалин, зацветших плющом и дикими цветами. Как хороши
теперь синие клочки неба промеж дерев, едва покрывшихся свежей, почти желтой
зеленью, и даже темные, как воронье крыло, кипарисы, а ещё далее – голубые,
матовые, как бирюза, горы Фраскати и Альбанские, и Тиволи. Что за водух!
Кажется, как потянешь носом, то по крайней мере 700 ангелов влетают в носовые
ноздри. Удивительная весна! Гляжу, не нагляжусь. Розы усыпали теперь весь Рим;
но обонянию моему ещё слаще от цветов, которые теперь зацвели и которых имя я,
право, в эту минуту позабыл. Их у нас нет. Верите, что часто приходит неистовое
желание превратиться в один нос, чтобы не было ничего больше – ни глаз, ни рук,
ни ног, кроме одного большущего носа, у которого бы ноздри были величиною в
добрые вёдра, чтобы можно было втянуть в себя как можно больше благовония и
весны».
Рим, Италия много дали Гоголю.
...В глубине кафе «Греко», на стене, над одним из прямоугольных мраморных
столиков висит среди других миниатюрный портрет Гоголя. Его написал художник
Свекдомский. А повесили по случаю 50-летия смерти писателя почитатели его
таланта.Чуть дальше в рамке под стеклом висит исписанный лист бумаги. Кто-то
искусно произвёл на нём гоголевским почерком строки из его письма П.А.Плетнёву,
написанного 17 марта 1842 года в Москве: « О России я могу писать только в Риме.
Только там она предстоит мне вся, во всей свой громаде...»
Стена дома в Риме, в котором Николай Гоголь писал «Мертвые души»
Город Гоголя — Рим. Об этом он говорит откровенно, и прямо, и метафорически («прекрасное далеко») и кратко, и развернуто: «О, Рим, Рим! Кроме Рима, нет Рима на свете! Хотел я было сказать — счастья и радости, да Рим больше, чем счастье и радость».
Александру Данилевскому, российскому историку, он писал из Италии: «Когда въехал в Рим, я в первый раз не мог дать себе ясного отчета. Он показался маленьким. Но чем далее, он мне кажется большим и большим, строения огромнее, виды красивее, небо лучше, а картин, развалин и антиков смотреть на всю жизнь станет. Влюбляешься в Рим очень медленно, понемногу — и уж на всю жизнь».
Цитировать восторженные слова Гоголя о Риме можно часами. Роман под названием «Аннунциата» он и писать-то начал, кажется, только для того, чтобы лишний раз выразить свой восторг перед этим городом. Сюжет там минимален: молодой и знатный римлянин едет в «центр Европы», в Париж, восхищается его неуемным бурлением, его шумом, его разноцветьем и разнообразием, но довольно скоро от всего этого утомляется, поскольку собственного занятия в жизни не имеет, а от пустого безделья и впрямь недолго устать. Римлянин возвращается на родину, и тут… Страница за страницей:
«И вот уже наконец Роnte Molle, городские ворота, и вот обняла его красавица площадей Piazza del Popolo, глянул Monte Pincio с террасами, лестницами, статуями и людьми, прогуливающимися на верхушках. Боже! как забилось его сердце!...»
«Из темного травертина были сложены его тяжелые, несокрушимые стены, вершину венчал великолепно набранный колоссальный карниз, мраморными брусьями обложена была большая дверь, и окна глядели величаво, обремененные роскошным архитектурным убранством; или как вдруг нежданно вместе с небольшой площадью выглядывал картинный фонтан, обрызгивавший себя самого и свои обезображенные мхом гранитные ступени; как темная грязная улица оканчивалась нежданно играющей архитектурной декорацией Бернини, или летящим кверху обелиском, или церковью и монастырской стеною, вспыхивавшими блеском солнца на темно-лазурном небе, с черными, как уголь, кипарисами…»
«Тут самая нищета являлась в каком-то светлом виде, беззаботная, незнакомая с терзаньем и слезами, беспечно и живописно протягивавшая руку…»
Здесь, похоже, герой (или автор) несколько увлекся: нищета, не знакомая со слезами, видится таковой только стороннему наблюдателю. Да разве что под южным солнцем слезы высыхают быстрее. Но бедность — нигде не радость, даже если выглядит, как кажется не знающего ни в чем нужды герою, «живописной».
Роман остался неоконченным, возможно, именно потому, что чем дальше, тем больше превращался в текст не о женщине («Аннунциата»), а о городе. Город же оказывается сопоставим с целым миром, с вселенной, и описывать его становится задачей сверхчеловеческой; человеку по отношению к этому городу остается, как видно, одно — преклонение: «Рим как святыня, как свидетель чудных явлений, совершившихся надо мною, пребывает вечен».
Тем не менее, Рим оставался реальным городом — с улицами, не вполне чистыми, со съемными квартирами, где бывало и душно, и жарко, с трактирами, уличными криками, пылью, античными руинами на соседних улицах и синим итальянским небом над головой… Все римские адреса Гоголя изучены, описаны, показаны; последний раз — Леонидом Парфеновым в телефильме «Птица-Гоголь». На доме, где он жил на улице Систина, еще в XIX веке установлена мемориальная доска, с надписью по-итальянски: «Великий русский писатель Николай Гоголь жил в этом доме с 1838 по 1842, где сочинял и писал своё главное творение». Русский текст несколько сдержаннее: «Здесь жил в 1838-1842 гг. Николай Васильевич Гоголь. Здесь писал «Мертвые души». Инициатором установки доски называют писателя Петра Дмитриевича Боборыкина, вошедшего в историю русской культуры как публицист, впервые начавший активно употреблять слово «интеллигенция» по отношению к русским интеллектуалам.
Сегодня гиды могут все эти места показать и провести по всему маршруту гоголевских адресов. В этом списке будут квартира на Виа-Систина, Испанская лестница и Испанская же площадь с фонтаном, который, как все городские фонтаны до XX века, существовал не для красоты и научных размышлений, а для вполне практического снабжения горожан водой. Будет тут и мастерская Александра Иванова, с которым Гоголя связывали отношения вполне приятельские, если не сказать дружественные.
Иванов тогда писал в Риме «Явление Христа народу». Беседы с Гоголем очевидно вплетались дополнительной нитью в размышления художника о главном моменте христианской истории. Гоголь заметит: «Как умеет слушать Иванов — всем своим существом!» И было, что слушать! О степени влияния идей Гоголя на работу Иванова специалисты могут спорить, но ясно, что влияние имелось, и немалое. Причем не только в плане богословского и философского содержания картины (о, на эти темы художник с писателем беседовали немало, но не оставили — увы! — о том записок). Речь шла и об эстетической стороне дела, и даже — о профессионально-художественной. В записках Федора Чижова, ученого и общественного деятеля, в 1842 году жившего в Риме в том же доме, что и Гоголь, есть описание любопытной сцены.
Чижов, тогда уже адъюнкт-профессор Петербургского университета тридцати с небольшим лет, в мастерской Александра Иванова рассматривает два его новых рисунка, сделанных для великой княгини Марии Николаевны. На первом — жанровая сценка с танцующими итальянками и англичанином, второй изображает «простое пиршество римлян на Ponte molo» . Художник сомневается, который из двух лучше, Чижов высказывает свое мнение, указывая на вторую работу, но тут «приходит Гоголь и диктаторским тоном произносит приговор в пользу первой, говоря, что она в сравнении с тою — историческая картина, а та genre, что тут каждое лицо требует отдельного выражения, а там группы».
Римское общение Иванова и Гоголя будет иметь далеко идущие последствия. Художник напишет портрет писателя, писатель изобразит его в качестве идеального художника в повести «Портрет». И это не все: Иванов ввел писателя непосредственно в картину; персонажа в коричневом хитоне, оглядывающегося на Христа, художник писал с Гоголя. Гоголь же включил целую главу «Исторический живописец Иванов» в «Выбранные места из переписки с друзьями», вышедшие в свет в начале 1847 года.
Впрочем, «Гоголь, Иванов и русская культура» — тема бесконечная, отметим лишь, что начало всему положено было в Риме.
«Он хвастал перед нами Римом так, как будто это его открытие» , — вспоминала Александра Смирнова-Россет. Александра Осиповна иронизирует, а ведь так оно и было: Гоголь открыл Рим как всемирно-историческое явление, как нечто, не входящее в список «семи чудес света» лишь потому, что больше любого списка.
Рим для него больше, чем любой другой город, Москва или Петербург, не говоря уж про малую родину, Сорочинцы. Москва — кабинет, место работы, сцена: здесь он читал слушателям главы «Мертвых душ». Петербург — тема творческого исследования, предмет профессиональной деятельности. Сорочинцы — колыбель, из которой надо было улететь в открытый всеобщий большой мир, как улетали в этот большой мир великие и малые гении из Стратфорда, Винчи, Денисовки… Римом Гоголь наслаждается, но не как просто приятным для писательства местом, вроде Переделкино. Он пытается угадать в нем большее, и, вероятно, мы были бы вправе ожидать состоявшейся книги о Риме, где было бы сформулировано то, для чего требуется именно гоголевский — не меньше! — талант.
Но как Иванов в Риме писал картину, действие которой происходит на берегах Иордана, так и Гоголь в Риме писал о губернском городе NN, в который въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка, а в бричке той сидел господин, не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод. И так далее, так далее…
«О России я могу писать только в Риме. Только там она предстоит мне вся, во всей свой громаде...»
Сказанное Гоголем о России — предмет анализа и споров вот уже второе столетие. Хорошо бы обсудить сказанное Гоголем о Риме.
Например, так: Гоголь своим принятием Рима как центра цивилизованного мира (не за теплой погодой же он туда ехал) возвращает России второй этаж бытия. Так человек живет в районе Люблино — и одновременно в Москве; в Москве и одновременно в России; в России — и… в Европе. Мысль, очевидная для парижанина или берлинца, в России, благодаря гигантским размерам самой страны, очевидной быть перестает. Между тем умение чувствовать себя частью чего-то большего для нормального существования человека необходимо. Она уравновешивает горизонт восприятия, она удерживает от соблазна делить мир всего лишь надвое: на «мы» и «они». Она приучает к мысли о сосуществовании под некоей общей крышей как о соседстве равных. Для европейской христианской культуры такой объединяющей точкой вполне может быть Рим; умы, равновеликие Гоголю, это понимали.
«Покуда Колизей неколебим,
Великий Рим стоит неколебимо,
Но рухни Колизей — и рухнет Рим,
И рухнет мир, когда не станет Рима».
Это писал тоже не прямой наследник цезарей, не итальянец, а англичанин, лондонец лорд Джордж Байрон. Для него Рим не менее далек, чем для подданного Российской империи Николая Гоголя, но Рим есть мир, и это аксиома.
На русском языке последняя строчка звучит куда убедительнее, чем в оригинале. У Байрона:
«While stands the Coliseum, Rome shall stand;
When falls the Coliseum, Rome shall fall;
And when Rome falls—the World».
Отражение «Рим — мир» появляется в переводе Вильгельма Вениаминовича Левика, но, кажется, это тот случай, когда в соавторы переводчику можно записать русский язык. Этого не требовалось придумывать, перебирая варианты! Это уже сказано: «Рим — мир».
Гоголевские слова, в письмах, в статьях, в повести, выглядят лишь пространным комментарием к этой звучной и емкой формуле «Рим — мир».
Книга под названием «Рим» не состоялась. «Аннунциата» — явно лишь подход, вступление к чему-то большему. Но масштаб Рима оказался больше, чем любая книга, любое сочинение. Описать Рим — все равно, что описать всю Европу; задача не для одного таланта. Так Иванов задумывал картину, выражающую сущность всего Евангелия — и заставил критиков считать подготовительные эскизы к ней созданиями лучшими, чем окончательное произведение. Гоголь так и не сказал о Риме того, что понял и увидел в нем. Нам остались лишь комментарии к невысказанному.
Но зато какие: «Нет лучше участи, как умереть в Риме; целой верстой здесь человек ближе к Богу... (…) Вот мое мнение: кто был в Италии, тот скажет: «прощай» другим землям. Кто был на небе, тот не захочет на землю».
Мусатова Т. Л. (Москва), советник дипломатической службы первого класса, кандидат исторических наук, доцент факультета мировой политики МГУ им. М. В. Ломоносова / 2013
О пребывании Н. В. Гоголя в Италии с марта 1837 г. по начало февраля 1848 г. (с перерывами на выезд в Россию и другие страны) и об его творческом окружении написано немало . Однако недостаточно освещены его отношения с представителями официальных русских кругов, прежде всего — царского двора и дипмиссий. Между тем за границей Гоголь проводил большую часть времени среди соотечественников, за границей он писал «Мертвые души» и впервые стал ощущать себя русским национальным писателем, сознательно ограничившись отечественными сюжетами. В Италии же писатель пережил глубокий нравственно-психологический кризис, значительно повлиявший на его мировоззрение.
Отправной точкой нашей работы послужили документы, обнаруженные в «старых» российских дипломатических архивах. Некоторые из них впервые введены в научный оборот, другие - впервые прочитаны с точки зрения жизни Гоголя в Италии .
В 1830-1840-х годах Россия имела на Апеннинах значительное дипломатическое присутствие. В Турине, Неаполе, Флоренции (до 1836 г.), в Риме (с 1817 г.) работали императорские миссии. Во всех крупных итальянских портах и городах, включая Венецию, находились русские консулы или почетные консулы из итальянцев. Сама атмосфера официального русского зарубежья, в которой оказался Гоголь, была особой, ибо диппредставители, аккредитованные в Европе и в Италии, принадлежали к просвещенной части отечественного дворянства, многие были людьми из пушкинского окружения. Кроме того, после Отечественной войны 1812 г. произошло заметное укрепление позиций русской православной церкви в Европе. Приходы РПЦ были учреждены в Риме в 1836 г. и через десять лет - в Неаполе, причем их настоятелями назначались известные и высокообразованные иерархи.
Звездой петербургской жизни молодого Гоголя был Пушкин. Но он ушел из жизни в начале 1837 г., когда Николай Васильевич находился на пути из Франции в Италию. После приезда молодого писателя в Рим большое значение для него имело поддержание отношений и переписки с Жуковским и другими людьми пушкинского окружения, нередко посещавшими Италию, а также контакты с новыми европейскими знакомыми, погружение в историческое и художественное наследие Вечного города. Далекий от политики и международной сферы Гоголь тогда оказался причастен к российской внешнеполитической жизни в неком заграничном филиале петербургского бомонда, и ему поневоле нужно было определить свое отношение к этому, а также учить итальянский и другие европейские языки, которые приобретали теперь для него особое значение.
Гоголь с детства хотел служить Отечеству по «казенной должности», скорее всего - в юстиции, хотя мечтал о путешествиях и дальних странах. Благодаря покровителю семьи - дальнему родственнику Д. П. Трощинскому, бывшему министру и сенатору - юноша получил представление о дипломатической службе (Трощинский начинал карьеру секретарем малороссийского генерал-губернатора князя Н. Г. Репнина-Волконского при исполнении им различных дипломатических миссий). Переехав в Петербург, он какое-то время испытывал влияние П. П. Свиньина - литератора, художника, собирателя древностей, путешественника, который в 1806-1813 годах был дипломатом, что могло подстегнуть интерес Гоголя к этой сфере. Конечно, его (как и его сверстников) привлекало участие дипломатов в мировых событиях, близкое соприкосновение с письменностью и культурой и завидные перспективы для развития личности. Но без аттестата с отличием и обязательной тогда высокой рекомендации шансов стать дипломатом у него не было. Может быть, поэтому в своей повести «Невский проспект» (1835) он иронично изобразит сотрудников МИД, которые «отличаются благородством своих занятий и привычек» и даже носят особые бакенбарды, «увы, принадлежащие только одной иностранной коллегии» (III, 12). А Хлестаков в черновой редакции «Ревизора» заявляет, что играл в карты с министром иностранных дел, финансов и европейскими посланниками. Несколько позже помещик Манилов назовет сына «Фемистоклюсом» и будет прочить его «по дипломатической части» как «будущего посланника».
Другой причиной иронии Гоголя было воздействие на него пушкинского окружения, где открыто говорили, что Иностранная коллегия (с 1802 г. - Министерство иностранных дел) была больше чужестранной, чем отечественной. Управлял ею немецкоговорящий вице-канцлер, затем государственный канцлер граф К. В. Нессельроде, который 40 лет навязывал МИДу преимущественную ориентацию на «Священный союз», при враждебном отношении к европейским идеям и недооценке подлинных интересов России. В петербургском салоне Нессельроде плели интриги против Пушкина, и Д. Ф. Фикельмон отмечала, что этот конфликт в обществе имел не только литературный, но и политический характер. До выезда Гоголя в Европу его отношения с МИДом складывалось под влиянием пушкинской партии. Но он всегда и во всем выбирал свой путь.
С детства Гоголю были привиты как абсолютная лояльность к трону, так и неприятие всяческих революций, традиционные для провинциального дворянства, служивой элиты и большинства писателей старшего поколения, особенно тех, кто тесно соприкасался с властью (В. А. Жуковский, Ф. И. Тютчев и др.). То есть для юноши было естественным и уважительное отношение к внешнеполитическому ведомству. В Петербурге он общался с принятыми в МИД своими соучениками по Нежинской гимназии - И. Д. Халчинским и К. М. Базили. В годы жизни в Европе писатель постоянно переписывался с ними, неизменно интересовался их продвижением по службе, а в письмах к общим знакомым спрашивал «о новых подвигах их на пользу отечества».
За годы пребывания в Италии это лояльное отношение к власти и официальной политике стало у Гоголя преобладать. Некоторые авторы утверждают, что он еще в Петербурге чрезвычайно внимательно читал С. Пеллико. Думается, так оно и было, только произошло это позже, то есть не в первой половине 30-х годов, а 10 лет спустя. По меткому выражению Пушкина, произведения Пеллико были «Евангелием» всего просвещенного мира. И Гоголь должен был знать, что к середине 30-х годов они уже были переведены на русский язык и в № 3 «Современника» вышла рецензия поэта на книгу С. Пеллико «Об обязанностях человека. Наставление юноше». Но если Жуковский во время своего визита в Италию в 1838-1839 годах дважды заходил к итальянскому писателю, то Гоголь посетил места, связанные с ним в Богемии, только в 1843 г. В 1845 г. он жил со С. Пеллико в доме Понятовского на виа делла Кроче, но так и не познакомился.
Есть и другие факты, которые свидетельствуют о большой скованности молодого Гоголя. Например, познакомившись с А. М. Горчаковым (вероятно, в Баден-Бадене или в Вене в 1836-1837 годах), он, видимо, сохранял дистанцию в разговоре с этим блестящим и просвещенным дипломатом, уже послужившим временным поверенным во Флоренции (1828-1829). И хотя Горчаков, как уже отмечено исследователями, с тех времен был великолепно осведомлен об идеях С. Пеллико, А. Мандзони и Дж. Мадзини и слыл другом К. Кавура , Гоголь вряд ли коснулся этих идей в разговоре с ним. Связующим звеном должно было служить имя Пушкина (особенно летом 1837 г.). В этом контексте Гоголь попросил о содействии в пересылке ему через Вену в Ливорно книг и рукописей, на что Горчаков с готовностью откликнулся.
Во время пребывания Гоголя в Турине временным поверенным там в 1838-1839 годах служил Ф. И. Тютчев. Но Гоголь ни тогда, ни позже, во время своих «выездов» из Италии в Германию, где Тютчев после 1839 г. жил и работал, по всей видимости, так и не встретился с ним. Во всяком случае, об этом нет никаких упоминаний .
В дальнейшем Гоголь все сдержаннее высказывался о дипломатической сфере: видимо, диктовала свои правила жизнь среди соотечественников вдали от родины. И в новой редакции «Ревизора» Хлестаков гораздо осторожнее говорит о «министре иностранных дел, французском посланнике, немецком посланнике...» (IV, 49). В 1843 г. в письме А. С. Данилевскому, в ответ на его просьбу помочь устроиться в МИД, писатель посоветовал ему отказаться от этой затеи, потому что «служить в Петербурге и получить место во внешн<ей> торг<овле> или иност<ранных> дел не так легко. Иногда эти места вовсе зависят не от тех именно начальников, как нам кажется издали, и с ними сопряжены такие издалека не видные нам отношения! <...> В иностр<анной> коллегии покамест доберешься <до> какого-нибудь заграничн<ого> места, бог знает сколько придется тащить лямку» . Иными словами, дипломатическую службу он не считал синекурой, которая позволяла бы спокойно заниматься литературным творчеством. Это чисто житейское суждение имело свою подоплеку. В 1839 г. в Риме писатель сделал неудачную попытку устроиться секретарем главы «Императорской дирекции русских художников в Риме», учрежденной при миссии в 1840 г. Он пустил в ход все свои связи, рассчитывая, что В. А. Жуковский, П. А. Плетнев и др. будут ходатайствовать перед Николаем I о его назначении. Но по разным причинам этого не случилось, и тогда Гоголь выплеснул раздражение на главу упомянутой Дирекции, советника миссии П. И. Кривцова (через своего брата Н. И. Кривцова тот был вхож в пушкинский круг и пользовался расположением поэта). Скоро Гоголь восстановил связи с П. И. Кривцовым, но неприятный осадок остался.
Весной 1837 г. в Риме было все еще довольно много польских беженцев, с присущими им антирусскими настроениями, из-за подавленного в 1831 г. Польского восстания. Оказавшись по рекомендации князя П. А. Вяземского под покровительством княгини З. А. Волконской, Гоголь усердно посещал ее салон и попал в лагерь защитников польских интересов. Вообще-то писатель ценил культуру Польши. В Риме в 1837 г. он подружился с А. Мицкевичем и его двумя соратниками, молодыми польскими священниками И. Кайсевичем и П. Семененко, членами ордена «Воскресение». Он даже начинал склоняться к позиции «двуликого Януса» в польском вопросе, хотя в Петербурге вместе с Пушкиным и Жуковским поддерживал официальную политику. Княгиня З. А. Волконская, принявшая католичество в 1833 г., со временем становилась все более фанатичной и стремилась обратить в свою новую веру как можно больше соотечественников. Она пыталась сделать это даже в отношении молодого И. Виельгорского, умиравшего на ее римской вилле летом 1839 г. в присутствии Гоголя. Этот эпизод неприятно поразил писателя, открыв ему глаза на то, что и его самого княгиня и ее польские ксензы считали почти готовым кандидатом на обращение. С этого момента Гоголь стал отдаляться от княгини, а также от ее польских друзей. Надо думать, он не хотел кривить душой, получая с 1837 г. материальную помощь от царя. Что было позволено простому смертному, и даже княгине, было неприемлемо для русского писателя.
О тесных отношениях Гоголя с З. А. Волконской и ее кружком в Риме в 1830-х годах говорится во многих исследованиях, но, как правило, только о названном эпизоде. Между тем эту тему следует рассматривать, на наш взгляд, гораздо шире, начиная с положения княгини - видного католического деятеля и благотворителя. Она занимала особое место в жизни Святого престола, имела знакомство с папами, была большим другом кардинала и государственного секретаря Э. Консалви (умер в 1824 г.), а также его преемника на этом посту в 1836-1846 годах Л. Ламбрускини. Ее приемный сын В. Павей работал при папе, княгиня дружила со многими кардиналами и принимала их у себя. Вместе с тем ее окружали идеологи католического реформизма, выступавшие за усиление социальной доктрины католицизма. Если главный идеолог - французский писатель и проповедник Ф. Р. де Ламеннэ бывал в Риме эпизодически, то его ученик аббат О.-Ф. Жербэ в 1839-1849 годах здесь постоянно жил и работал, был духовником З. А. Волконской, своим человеком в ее доме.
Гоголь иногда жил на вилле Волконских и, без сомнения, тогда заинтересованно наблюдал за тенденциями западного христианства. Он, несомненно, близко знал Жербэ, духовника княгини, постоянно бывавшего у нее. Лично с Ламеннэ, а также с другим его учеником А.-Д. Лакордером писатель мог встречаться в парижском салоне С. П. Свечиной, где собирались русские католики и где часто бывал Лакордер. В Париже Гоголь заходил к А. Мицкевичу, активно поддерживаемому французами. Естественно, все они резко критиковали политику царя в отношении Польши. Кроме того, Гоголь через переписку с Н. Н. Шереметьевой поддерживал контакты с С. И. Гагариным, родственником бывшего посла в Риме Г. И. Гагарина, женатого на сестре Свечиной. С. И. Гагарин, в прошлом тоже дипломат, стал иезуитом, но и после того в письмах к Шереметьевой передавал Гоголю приветы и, что характерно, просил его оставаться светским писателем .
Лакордер часто наведывался в Рим, выступая со страстными проповедями, которые привлекали всеобщее внимание, и Гоголь об этом не мог не знать. Среди друзей З. А. Волконской были итальянские реформаторы: Р. Ламбрускини - племянник госсекретаря Ватикана Л. Ламбрускини; В. Палотта, проповедник и благотворитель, канонизированный Ватиканом в 1950 г.; Дж. Каппони, входивший в группу передовой интеллигенции, формировавшейся вокруг Дж. П. Вьессе, основателя журнала «Антология» и «Научно-Литературного Кабинета Виессе» во Флоренции; А. Розмини, философ и священник, предшественник христианского спиритуализма, человек необычайно искренней веры.
Гоголь перестал часто бывать у Волконской с начала 1840-х годов, после присоединения униатской церкви к православной и ужесточения политики Николая I по отношению к инославию. По новым законам княгиня вынуждена была переписать свои российские имения на сына, князя А. Н. Волконского, дипломата и будущего посланника в Неаполе. С этого момента она начала кардинально менять свою жизнь, становясь все более фанатичной и направляя все средства на благотворительность. Тесно сотрудничая с космополитическим Орденом поклонников самой священной крови и сделав своим духовником главу Ордена Дон Джованни Мерлини (к настоящему времени причислен Ватиканом к лику святых), Волконская построила три школы для бедных детей. Гоголь мог быть свидетелем открытия первой из них в Риме в 1847 г. В 50-х и 60-х годах, когда Волконская перешла к полному аскетизму (доведшему ее до гибели в 1862 г.), писателя уже не было в живых. Гоголь не предчувствовал этого трагического конца, и образ княгини-филантропа, безусловно, сильно воздействовал на его экзальтированное религиозное воображение. Он в чем-то повторил Волконскую и ее окружение, когда после издания первого тома «Мертвых душ» принял решение раздать пожертвования бедным студентам. Однако вмешательство друзей, прежде всего - А. О. Смирновой-Россет, оказалось препятствием на этом пути.
Если в 1839-1840 годах Гоголь был для русского двора и МИД еще «не своим» (причиной могла быть и дружба с З. А. Волконской), то через несколько лет, после выхода в свет первого тома «Мертвых душ», его положение в русском зарубежье значительно изменилось. Растущая слава литератора, пекущегося об общественном благе и обличающего только нравы, больше юмориста, чем сатирика, приблизила его к уровню официального писателя. Гоголевские друзья славно потрудились, создавая этот образ в расчете на двор и материальное содержание писателя за границей за счет казны. Что касается религиозно-нравственных исканий, свойственных Гоголю в итальянский и в целом весь заграничный период, то они проходили в рамках его личных отношений с просвещенными наставниками посольских церквей (не столько в Италии, сколько в Германии) и таким образом не были широко известны и не раздражали властей. Гоголевскими «спонсорами» были побывавшие в Италии Николай I, наследник Великий князь Александр Николаевич, Великая княгиня Мария Николаевна, С. С. Уваров, М. П. Погодин, а также В. А. Жуковский, Н. М. Языков, З. А. Волконская, Репнины и др. Просителями за Гоголя были В. А. Жуковский, А. О. Смирнова-Россет, П. А. Вяземский и др. Гений писателя, а также все, о чем говорилось выше, вознесли Гоголя на верхнюю ступень общественной лестницы. Русские художники-стажеры в Риме, даже близкий друг А. А. Иванов, с которым Гоголь усиленно общался на первом этапе, отступили на второй план. Теперь он останавливался или подолгу засиживался у Апраксиных, Толстых и Нессельроде в Неаполе, у Виельгорских, Соллогубов и Смирновых в Ницце, у Языкова и Жуковского в германских городах.
Особую роль в жизни Гоголя играло покровительство Жуковского. В 1838-1839 годах тот как наставник цесаревича посетил Рим с визитом. Для Гоголя впервые открылась возможность быть представленным при дворе да еще познакомить наследника со своими сочинениями (он прочитал ему «Женитьбу»). Позже Жуковский передал писателю и первую помощь от своего питомца. В 40-х годах Гоголь месяцами жил у Жуковского в Германии и там снова встречался с цесаревичем, придворными, видными иерархами РПЦ, что сближало его с интеллектуально-духовными и властными кругами Петербурга и явно ему импонировало. Отдельно следует сказать об А. О. Смирновой, покровительнице и в то же время «воспитуемой» Гоголя в плане духовного усовершенствования. Ее муж Н. М. Смирнов служил во Флоренции (1825-1828) и Берлине (1835-1837), так что она часто бывала в Италии и Германии. Вместе со своим племянником А. О. Россетом, губернатором, Смирнова была для Гоголя не только помощником, но и полезным источником информации о состоянии дел при дворе и в губерниях, особенно после 1843 г.
Полезной для «позднего» Гоголя была и дружба с графом А. П. Толстым, профессиональным военным, флигель-адъютантом Николая I, военным губернатором Одессы, позднее - обер-прокурором Синода. В 1826-1830 годах тот находился на дипслужбе, а позже часто жил в Неаполе, Париже и других европейских столицах и тогда приглашал к себе Гоголя. Граф был консервативным, глубоко верующим аскетом. У писателя еще не было таких знакомых, и, как представляется, следует дополнительно изучить его переписку с Толстым, чтобы точнее определить характер влияния, которое тот оказывал на гоголевское творчество.
Все сказанное помогает глубже понять, почему Гоголь, по его собственным словам, лучше видел из Италии всю громаду России и стал больше ее любить. Более того, он заинтересовался большой европейской политикой. Так, у него завязалась дружба с А. П. Бутеневым - посланником при Святом престоле в 1843-1855 годах. В декабре 1845 г. Бутенев успешно провел визит в Рим императора Николая I, приезд которого, по его мнению, получил огромный резонанс. Эту оценку позднее повторил Тютчев, обратив внимание на историческое значение первой встречи православного императора с главой западного христианства. Для Гоголя визит монарха в Рим был важнейшим событием: он впервые получил возможность порассуждать «по поводу разных духовно-дипломатических дел с папой», как сказано в письме к А. О. Россет (XIII, 155-156). А в начале 1846 г. он предположил, что встречи императора и папы «будут те, каких и ждали», и принесут «умягчение мер относительно католиков» (ХIII, 24). И такая оценка в целом соответствовала итогам визита в перспективе нескольких десятилетий. Гоголя явно привлекала фигура Николая I, верноподданнические чувства к которому в тот момент его переполняли. В январе 1846 г. он писал А. П. Толстому, что царя «видел раза два-три мельком. Его наружность была прекрасна, и ею Он произвел впечатление большое в римлянах. Его повсюду в народе называли просто Imperatore, без прибавления: di Russia...» (ХIII, 24). Позже, в октябре 1846 г., Гоголь встретил в церкви графа Блудова и узнал, что тот был «доволен делами с папой» (XIII, 144). Судя по переписке за 1845 г. и позднее, Гоголь вновь демонстрировал приверженность официальной позиции в польском вопросе. Любопытно, что сам он так и не представился Николаю I в римские дни, поскольку ему «стало стыдно и совестно, не сделавши почти ничего еще доброго и достойного благоволения напоминать о своем существовании <...> Государь должен увидеть меня тогда, когда я на своем скромном поприще сослужу ему такую службу, какую совершают другие на государственном поприще» (ХIII, 33-34).
После отъезда царя из Рима туда прибыло семейство Нессельроде, в ком Гоголь нашел новых мощных покровителей. Как справедливо отмечает Ю. В. Манн, писателю вообще было свойственно использовать друзей и знакомых в своих творческих интересах. В данном случае это проявилось особенно отчетливо. До сих пор никто, видимо, не обращал внимания, в какой степени клан Нессельроде «проникся» Италией. Брат жены министра - графини М. Д. Нессельроде, граф Н. Д. Гурьев был в 1833-1837 годах посланником в Риме, в 1837-1841 годах - в Неаполе. Граф М. И. Хрептович, женатый на младшей дочери министра, в 1847 г. тоже стал посланником в Неаполе. Его сестра Мария Хрептович была во втором браке замужем за А. П. Бутеневым, главой римской миссии в 1843-1855 годах (с ним Гоголь особенно сдружился и, значит, пользовался гостеприимством обоих супругов). Свою сестру, урожденную Гурьеву, графиня Нессельроде выдала замуж за временного поверенного во Флоренции Е. П. Сверчкова. И проч. и проч. Оказавшись в «нессельродовской Италии», Гоголь прагматично пользовался ситуацией, искал встречи со всем семейством, весьма лестно и душевно отзывался о графине (Ф. И. Тютчев тогда дал ей нелестную характеристику, а позже написал уничтожающую эпиграмму на Нессельроде). В итоге Гоголь обеспечил массовую пересылку через М. Д. Нессельроде себе в Италию русских книг и журналов, а в другие европейские столицы - своих книг для подношения влиятельным особам.
До сих пор неясно, что же вынудило Гоголя с 1846 г. оставить Рим и перебраться в Неаполь. С одной стороны, он отправился вслед за папой и А. П. Бутеневым, гонимыми революционными событиями из Рима на юг. С другой стороны, Неаполь был оплотом семьи Нессельроде. Гоголь добивался получения льготного паспорта для проезда к Святым местам, обустройства своего отъезда из Италии, и кому, как ни семейству Нессельроде-Хрептовичей-Бутеневых быть в том порукой? Но паспорт был выдан обычный, турне по Ближнему Востоку не получилось, никто, видимо, не провожал Гоголя (по пути в порт он заехал к священнику и попросил его молиться за себя).
Как представляется, работа над вторым томом «Мертвых душ» и «Выбранными местами из переписки с друзьями» в наибольшей степени отражает влияние, оказанное на творчество Гоголя официальным русским зарубежьем, РПЦ, атмосферой папского Рима и Папской области, современным ему западным христианством. Под влиянием царя, ожидавшего от него большого произведения, и с учетом службы высокопоставленных дипломатов, которая проходила у него на глазах, Гоголь заговорил о литературе как о «государственном поприще» и искал «служения более значительного». Выход из мучительного процесса своего духовного самоусовершенствования он увидел в новом прочтении православия. С начала 40-х годов писатель стал активно изучать православную богословскую литературу, прежде всего - русскую, и удивился богатству ее мысли и глубине источаемой ею веры, взяв из этого уникального и еще не совсем изученного источника многое для своих будущих работ. В публицистике он стал проповедником, чувствующим себя избранным Богом и вполне созревшим для наставления людей во благо их духовно-нравственного возрождения и укрепления государства на основе христианских ценностей. Это можно объяснить и влиянием западных церковных реформаторов, с кем его объединяла неудовлетворенность состоянием европейских обществ, низким уровнем общественного и нравственного развития, тяжким положением населения. Разумеется, экстраполировать все это на Россию он мог лишь с позиций полной лояльности и легитимизма, отвергая ту сторону учения Ламеннэ, которая посвящалась чисто социальным реформам.
Работа над вторым томом «Мертвых душ», начатая в Италии и Германии, пошла не так, как хотелось бы писателю. Ему катастрофически не хватало «живых <...> настоящих современных обстоятельств» России . Летом 1845 г. в Германии он сжег рукопись второго тома «Мертвых душ», а по возвращении в Рим начал все с чистого листа. Параллельно в Неаполе, а ранее в Москве и всюду, где бы он ни бывал, Гоголь активно интересовался судьбой декабристов, которые были родственниками и знакомыми З. А. Волконской, П. И. Кривцова, В. П. Давыдова, Н. Н. Шереметьевой и др. Вместе с гоголевскими призывами к нравственно-религиозному возрождению России этот интерес к осужденным сторонникам конституционной монархии и противникам крепостного права в России несколько «реабилитировал» писателя и свидетельствовал о его возвращении к взглядам пушкинского круга. Друзья и поклонники поэта были «государственниками», среди них было принято приносить на алтарь Отечества опыт и знания, накопленные в европейских странствиях. Гоголь отличался от них только тем, что сделал то же самое на религиозной основе. Исследователи уже не раз давали различные оценки его социально-религиозным воззрениям в «Выбранных местах». Но главное, как справедливо отмечает большинство авторов, заключается в том, что великий писатель одарил нас высочайшим нравственным опытом, сделав новаторскую попытку, пусть не совсем удачную, соединить на благо своей родины лучшие достижения, с одной стороны, западного христианства, с другой - православной мысли.
(В: Иностранная литература, 1984,
№12, сс. 203 — 210)
Уходящий год, как известно" был объявлен по
решению ООН годом Гоголя. В связи со 175-летием со дня рождения
великого русского писателя в Институте мировой литературы имени А.
М. Горького состоялась научная конференция, В основу предлагаемой
читателю статьи советского литературоведа Р. Хлодовского лег
прочитанный на ней доклад.
Встретили ли вы сейчас у Гоголя то,
что можно
назвать "абсолютным шедевром"?
- "Рим"! Когда я перечитывал его, меня удивило,
Что раньше он мне не нравился, я как-то даже пробегал его,
не
вчитываясь, а теперь просто был поражен.
Валентин Катаев
(Из интервью)
"Рим" - рассказ, жанрово определенный Гоголем
как "отрывок",-читают действительно не так уж часто. Между тем для
понимания Гоголя "Рим" существен. В нем подведены важные итога и
намечена большая историческая идея. Имея в виду "отрывок" и называя
его "превосходной статьей", П. В. Анненков вспоминал в очерке
"Гоголь в Риме летом 1841 года": "Под воззрение свое на Рим Гоголь
начинал подводить в эту эпоху и свои суждения вообще о предметах
нравственного свойства, свой образ мыслей и, наконец, жизнь свою".
Последние замечания особенно примечательны.
Анненков вспоминал о Гоголе, уже прочитав "Рим" и воспринимая
зрелого, классического Гоголя сквозь призму этого отрывка.
Примечательно также и то, что" заговорив о "Риме", Анненков сразу
сбивается на Рим - вечный город, на Рим-Град. В мире Гоголя этот Рим
занимал огромное место. Едва оправившись от придавившего его
известия о гибели Пушкина, Гоголь писал В. А. Жуковскому: "Я родился
здесь. Россия, Петербург, снега, подлецы, департамент, кафедра,
театр -все это мне снилось. Я проснулся опять на родине и пожалел
только, что поэтическая часть этого сна,-вы, да три-четыре
оставивших вечную радость воспоминания в душе моей,- не перешли в
действительность… О, Пушкин, Пушкин! Какой прекрасный сон удалось
мне видеть в жизни, и как печально было мое пробуждение! Что бы за
жизнь моя была после этого в Петербурге; но как будто с целью
всемогущая рука промысла бросила меня под сверкающее небо Италии,
чтобы я забыл о горе, о людях, о всем и весь впился в ее роскошные
красы. Она заменила мне все… Я весел? душа моя светла. Тружусь и
спешу всеми силами совершить труд мой. Жизни, жизни! еще бы жизни! Я
ничего еще не сделал…"
В Риме было сделано много" Там написаны первый
том "Мертвых душ" и "Шинель"; в Риме были коренным образом
переработаны "Тарас Бульба" и "Портрет"; в Риме получили
окончательную редакцию "Женитьба." и "Ревизор". Вскоре после того,
как осенью 1841 года Гоголь приехал из Италии в Россию, Белинский
написал об авторе "Мертвых душ": "Он совершенно отрешился от
малороссийского элемента и стал русским национальным поэтом во всем
пространстве этого слова".
"Важное значение города Рима в жизни Гоголя,--
справедливо отметил Анненков,- еще не вполне исследовано".
Слова о Риме-родине не были у
Гоголя. случайной,
сгоряча брошенной фразой. Он повторял их часто и настойчиво. В
апреле 1838 года Гоголь признавался М, П. Балабиной: "…когда я
увидел наконец во второй раз Рим, о, как он мне показался лучше
прежнего! Мне казалось, что будто я увидел свою родину, в которой
несколько лет не бывал я, а в которой жили только мои мысли. Но нет,
это все не то, не свою родину, но родину души своей я увидел, где
душа моя жила еще прежде меня, прежде чем я родился на свет".
Вечный, классический Рим как бы прародина
русского, необычайно русского писателя Гоголя. Чем более русским
ощущал себя Гоголь, тем ближе и роднее становился Рим.
В 1840 году Гоголь написал сестре из Вены,
прося ее передать привет А. С. Данилевскому и наказать, чтобы тот
писал ему почаще, "А вечный адрес мой он знает: Roma".
В устах Гоголя слово "вечный" звучало весомо.
Вечный город воспринимался им как вечная родина. Национальному самосознанию Гоголя это никак не противоречило. «О России, — утверждал он, — я могу писать
только в Риме. Только там она предстанет мне вся, во всей своей
громаде".
Понимаю, что эти гоголевские слова могут
показаться несколько неожиданными. Читатель вправе спросить: почему,
почему только в Риме?
Попробую ответить. Хотя знаю, что это весьма
непросто. Однако сделать вид, будто в мире Гоголя никакого Рима
реально не существовало, было бы вряд ли правильно, да и просто
неразумно. "Поглядите на меня в Риме, - приглашает всех нас, а отнюдь
не одного лишь П. А. Плетнева великий русский писатель, - поглядите
на меня в Риме, и вы много во мне поймете того, чему, может быть,
многие дали название бессмысленной странности".
Тема Рима или, точнее, Италии появилась в
творчестве Гоголя рано. Первое опубликованное им произведение
называлось "Италия" (март 1829 года). Это было стихотворение,
написанное неуклюжими октавами и изобиловавшее банальностями
заурядного романтизма. Его можно было бы счесть не слишком удачной
пробой пера или даже случайной опиской. Возможно, так оно и было.
Между тем тема Италии в творчестве Гоголя нарастала. В
заключительных строках "Записок сумасшедшего" в голос измученного
санитарами Поприщина властно ворвался глас великого писателя,
который некоторое время спустя примется за поэму о мертвых душах:
"Дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик,
звени, мой колокольчик, взвейтеся кони, и несите меня с этого света!
Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего. Вон небо клубится
передо мною; звездочка сверкает вдали; лес несется с темными
деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит
в тумане; с одной стороны море, с другой - Италия; вон и русские
избы виднеют. Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед
окном? Матушка, спаси твоего бедного сына!"
Это очень гоголевские строки. Они по-гоголевски
пронзительные и по-гоголевски пророческие. Под таинственный звук
струны в тумане Италия и русские избы в мире Гоголя соприкоснулись,
и их казалось бы непредвиденное соприкосновение освятилось
единственным для всякого русского человека словом "матушка". Это -
факт, и для нашей литературы факт этот весьма знаменателен. В
"Записках сумасшедшего", скажет Белинский, "такая бездна поэзии,
такая философия…".
При всей своей видимой неожиданности тема Италии
и пока еще неназванного Рима зазвучала в заключительных аккордах
гоголевских "Арабесок" вовсе не вдруг, а очень естественно,
органично и, более того, вполне закономерно.
Не стану анализировать гоголевские тексты первой
половины 30-х годов, а просто сошлюсь на выводы одной, как мне
кажется, яркой книга. "… Идея возвращения
в детство,
к истокам, в цельный мир прекрасного,- пишет Игорь Золотусский,- это
идея всей прозы Гоголя этих лет и идея его статей, помещенных в
"Арабесках". И всюду бесцветный север и гармонический (и яркий) юг противопоставляются друг другу. И в
"Тарасе Бульбе" (косвенно), и в "Старосветских помещиках" (открыто),
и в повестях "Арабесок"… На это есть намек в "Портрете", где
укором Чарткову становится картина, привезенная из Италии. Об этом
говорит и порыв Поприщина, переносящегося из Петербурга на юг
Европы" .
Строго говоря, последняя фраза не вполне точна.
Гоголевская тройка мчит Поприщина с юга на север, к русским избам, к
давно уже поджидающей его матушке. На последней странице "Арабесок"
напророчен последний путь Гоголя в Россию. Однако в главном
Золотусский прав. В "Арабесках" содержались важные предсказания,
которые действительно настойчиво указывали на юг, на Италию. Древние
не зря называли поэтов "vates". Поэты - пророки, потому что,
осознавая себя, они осознают судьбу воплотившегося в них слова. В
первой трети XIX века судьба только что возникшей русской
национальной поэзии вплелась в историческую судьбу русского народа.
В истории человечества бывают моменты, когда подлинно реальным
оказывается идеальное. В
истории Европы - и в этом ее трагическое величие - такого
рода моментов было не так уж мало. Гоголь понимал это как никто
другой в современной ему России.
В 1834 году он обнародовал в "Арабесках"
"Несколько слов о Пушкине". Глава начиналась словами: "При имени
Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте". Сказано
это было смело, оригинально, но в 1834 году никого уже, по-видимому,
ошеломить не могло. В начале века национальное самосознание
формировалось в России стремительно и революционно. Однако то, что
двумя фразами дальше скажет о пока еще живом тридцатилетнем Пушкине
двадцатилетний Гоголь, не может не поразить даже теперь. Гоголь
пишет: "Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное
явление русского духа; это русский человек в его развитии, в каком
он, может быть, явится через двести лет".
Говоря о Пушкине, Гоголь говорит не о
гениальной, невиданной, всех изумлявшей поэзии, а о человеке,
о гениальном
русском человеке, свободном и гармоничном, о человеке-артисте, как
его назовет потом Виссарион Белинский и независимо от него Александр
Блок. Эта черта очень русская, национально, классически русская - и
в то же время необычайно итальянская, национально итальянская,
классически ренессансная. Именно в Италии эпохи Возрождения
европейский человек впервые осознал себя самодовлеющей
индивидуальностью, внутренне свободным человеком-творцом. Это стало
одной из причин, почему на рубеже XV и XVI веков "в Италии наступил
невиданный расцвет искусства, который явился как бы отблеском
классической древности и которого никогда уже больше не удавалось
достигнуть" .
В наше время отрицание художественных абсолютов становится делом обычным.
Вероятно, в этом есть своя закономерность. Но покорно принимать ее
не хочется. Гоголь счел бы отрицание художественной абсолютности
искусства Высокого Ренессанса еще большим абсурдом, нежели
поприщинское "мартобря 86 числа". Идеальный человек представал
перед ним вживе. Молодой Гоголь встречался с ним, разговаривал,
жадно ловил его советы и подсказки и даже был с эстетическим
абсолютом на дружеской ноге. Идеальным русским человеком для Гоголя
был уникальный, но тем не менее вполне реальный, очень живой,
веселый Александр Сергеевич, жену которого он как-то второпях
назвал Надеждой Николаевной. "Несколько слов о Пушкине" многое
проясняют во всем Гоголе, а значит, и то, почему в его мире такое
большое место занял вечный" классический Рим. Пушкин и Италия,
"златая Италия", в мире Гоголя постоянно соприкасаются.
Ощущение русскости побуждало Гоголя тянуться к
идеальному человеку. Поначалу казалось, что дорасти до Пушкина
вполне возможно. Ободряло само присутствие Пушкина и его поддержка.
В несколько загадочной записи "1834" Гоголь клялся своему, как тогда
казалось, гармоническому гению: "Я совершу… Я совершу. Жизнь кипит
во мне. Труды мои будут вдохновенны" .
В 1834 году был начат "Ревизор". Однако именно
успех этой сатирической комедии убедил Гоголя в том, что
произведение он создал, может быть, и замечательное, но совсем не
пушкинское. Это повергло его почти что в отчаянье. Он обиделся на
всех, даже на Пушкина и бросился назад - на Запад.
В Италию Гоголь добирался кружным, но, как он
скажет потом, единственно правильным путем. Прежде чем отправиться
в Рим, Гоголь побывал в Германии, в Швейцарии, в Париже, куда он, по
его словам, заехал, сам того не желая. "Я попал в Париж почти
нечаянно. В Италии холера, в Швейцарии холодно. На меня напала
хандра, да притом и доктор требовал для моей болезни перемены
места".
Париж Гоголю был ни к чему. "Париж город хорош
для того,- писал он Н. Я. Прокоповичу,- кто именно едет для Парижа,
чтобы погрузиться во всю его жизнь,., Жизнь политическая, жизнь
вовсе противоположная смиренной художнической, не может понравиться
таким счастливцам праздным, как мы с тобой",
Гоголь шутит со своим школьным приятелем и
шутливо, по-школьнически, примеривается к пушкинскому Моцарту. Он не
подозревает, что через два дня Пушкин сядет в сани и поедет на
Черную речку стреляться с Дантесом. Пушкин пока еще жив, и затеянный
в России роман пишется у Гоголя легко и весело. "Мертвые текут
живо,- сообщает он Жуковскому,- свежее и бодрее, чем в Веве".
Весть о гибели Пушкина застала Гоголя в Париже.
Она потрясла и переворотила весь его мир. Россия без Пушкина на
какое-то время перестала для Гоголя быть Россией. Пушкин обернулся
мечтой, национальной грезой России. Расстояние до гармонически развитого русского человека стало опять
огромным, но в преодолимости его Гоголь не сомневался. Весной 1837
года он уехал из Парижа в Рим, в частности и потому, что твердо
верил в историческую, а главное - эстетическую осуществимость
русской национальной мечты об истинно прекрасном, идеальном
человеке. Задуманный в духе "Ревизора" многоплановый сатирический
роман стал превращаться в Италии в величаво текущую эпопею, в
русскую национальную поэму. В Риме завязывалась главная, сквозная
тема классической русской литературы XIX столетия, тема воскресения,
возрождения в человеке человека.
Происходило это не без участия итальянской
национальной классики- литературы и искусства Высокого Ренессанса.
Поездка Гоголя в Рим оказалась для судеб европейской культуры не
менее эпохальной, нежели итальянское путешествие Гёте.
Первые впечатления от Рима были глубокими и,
несмотря ни на что, праздничными и радостными. Гоголю вдруг
показалось, будто он перенесся в прекрасный мир юности, причем не
величавой юности всей европейской культуры, а своей собственной,
нежинской, украинской. Город Рим представился Миргородом. "Мне
кажется,- писал Гоголь из Рима одному из своих приятелей по
нежинской гимназии,- что будто бы я заехал к старинным
малороссийским помещикам. Такие же дряхлые двери у домов, со
множеством бесполезных дыр, марающие платье мелом, старинные
подсвечники и лампы в виде церковных. Блюда все особенные, все на
старинный манер. Везде доселе виделась мне картина изменений. Здесь
все остановилось на одном месте и далее нейдет".
На первый.взгляд это тоже может показаться
шокирующе неожиданным. В 30-е годы XIX века папский Рим Григория XVI
был едва ли не самым консервативным и, более того, самым реакционным
государством Западной Европы. Тем не менее мы очень бы ошиблись,
предположив, будто в Риме Гоголя восхитил общественно-политический
застой и клерикальное мракобесие. Гоголь не любил, да и просто не
умел пользоваться понятиями современной ему публицистики. Однако,
когда сегодня вчитываешься в письма Гоголя из Рима и в отрывок
"Рим", становится совершенно ясно, что в казалось бы остановившейся
жизни Вечного города автор "Тараса Бульбы" и "Старосветских
помещиков" увидел не застой теократического государства, а
устойчивость жизненных основ, которые требовались в XIX веке для
того, чтобы строить классическое здание национальной русской
литературы, соизмеримое с по-ренессансному гармоничным пушкинским
идеалом истинно прекрасного человека, Анненков не просто во многом
верно оценил отрывок "Рим", но и поставил его в контекст жизни я
творчества Гоголя конца 30-х--начала 40-х годов. "Влияние Италии и
особенно Рима,- отмечает он, — начинает все более усиливаться и
проявляется отвращением к европейской цивилизации., наклонностью к
художественному уединению сосредоточенностью мысли, поиском за крепким основанием, которое могло бы держать дух в напряженном довольстве одним самим собой",
П. В. Анненков выражается по-гегельянски. Если
перевести его слова на обычный русский язык, то получится, что
Гоголь приехал в Италию, дабы отыскать в Риме основы, на которых
русская национальная культура, как это уже случилось в эпоху
Возрождения с национальной культурой Италии, могла бы обрести
необходимую ей свободу и вместе с ней идеальную форму для воплощения
национального самосознания русского слова и русского народа.
Передавая одну из своих римских бесед с Гоголем,
Анненков пишет: "Вот,- сказал он раз,- начали бояться у нас
европейской неурядицы - пролетариата… думают, как из мужиков
сделать немецких фермеров… А к чему это?.. Можно ли разделять
мужика с землею?.. Какое же тут пролетарство? Вы ведь подумайте,
что мужик наш плачет от радости, увидав землю свою; некоторые
ложатся и целуют ее как любовницу. Это что-нибудь да значит?.. Об
этом-то и надо поразмыслить…" Вообще он был убежден тогда, что
русский мир составляет отдельную сферу, имеющую свои законы, о
которых в Европе не имеют, понятия. Как теперь смотрю на него, когда
он высказывал эти мысли своим протяжным, медленно текущим голосом,
исполненным силы и
выражения.
Это был совсем другой Гоголь, чем тот, которого я
оставил недавно в Париже… Все в нем установилось,
определилось и выработалось"
(курсив мой.-Р. X.).
"…Взлелеянный уединением Рима, он весь предался творчеству и
перестал читать и заботиться о том, что делается в остальной
Европе… В Риме он только перечитывал любимые места из Данте,
Илиады Гнедича и стихотворений Пушкина…"
С Анненковым не во всем можно согласиться:
Гоголь в Риме не отделял Россию от Запада, а наоборот, включал при
нем и в нем рождавшуюся национальную русскую культуру в
гуманистическую культуру Европы, которую он всегда рассматривал как
единую, органически развивающуюся историческую целостность. В Риме
он читал не только Данте и Гомера, но и многих современных ему
западноевропейских писателей, в частности Диккенса. Однако самое
главное в "римском" Гоголе Анненков если не до конца понял, то во
всяком случае почувствовал и угадал. В Риме Гоголь делал великое
русское дело, считая его делом европейским и в известном смысле
всемирным, всечеловеческим. Вот почему он так резко, может быть даже
излишне резко, противопоставил якобы остановившуюся жизнь Вечного
города стремительным изменениям враждебного человеку
капиталистического "прогресса", с которым столкнулся в Западной
Европе и который навсегда отвратил его от уже не революционного, а
очень буржуазного Парижа. Вот почему он так болезненно остро
отреагировал на статью Белинского "Объяснение на объяснение по
поводу поэмы Гоголя "Мертвые души", в которой замечательный и высоко
ценимый Гоголем критик заметил, что в гоголевском отрывке, где есть удивительно яркие и верные картины действительности, "есть и косые взгляды на Париж: и близорукие взгляды на Рим".