Сатирические приемы в сказках салтыкова-щедрина. Особенности сатирической манеры салтыкова-щедрина

Использование жанров народного творчества было характерной особенностью творчества многих русских писателей. К ним обращались и А. С. Пушкин, и М. Ю. Лермонтов, и Н. В. Гоголь, и Н. А. Некрасов. М. Е. Салтыков-Щедрин взял за основу одного из лучших своих сатирических циклов сказку, самый, пожалуй, любимый народом жанр. Оружием М. Е. Салтыкова-Щедрина всегда была сатира. На завершающем этапе своего творчества, в период с 1883 по 1886 год, он решает подвести итог своим размышлениям о российской действительности. В ту пору из-за существовавшей строгой цензуры автор не мог до конца обнажить пороки общества, показать всю несостоятельность российского управленческого аппарата. И все же с помощью сказок “для детей изрядного возраста” Салтыков-Щедрин смог донести до людей резкую критику существующего порядка. Цензура пропустила сказки великого сатирика, не сумев понять их назначения, обличающую силу, вызов существующему порядку.
Сказки М. Е. Салтыкова-Щедрина резко индивидуальны и не похожи ни на какие другие. Многие исследователи отмечали, что элементы традиции в них тщательно переработаны, а потому, вобрав в себя элементы сказки народной и литературной, они стали оригинальнейшим произведением, в котором воплотилось мастерское владение сатирическими приемами, характерное для всего творчества писателя.
Для написания сказок автор использовал такие литературные приемы, как гротеск, гипербола, антитеза. Немаловажен был и эзопов язык. Стараясь скрыть от цензуры истинный смысл написанного, писатель был вынужден использовать самые разнообразные приемы.
Постараемся рассмотреть особенности жанра сказки писателя на примере нескольких его произведений. В “Диком помещике” автор показывает, до чего может опуститься богатый барин, оказавшийся без слуг. В этой сказке применена гипербола. Кажущийся сначала культурным человек, помещик, превращается в дикое животное, питающееся мухоморами. В сказке “Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил” автором использованы и гипербола и гротеск. Читатель видит безропотность мужика, его покорность, беспрекословное подчинение двум генералам. Он даже сам привязывает себя на цепь, что лишний раз указывает на закабаленность русского мужика. Аллегорична сказка “Премудрый пескарь”. Мы видим жизнь обывателя, боящегося всего на свете. “Премудрый пескарь” постоянно сидит взаперти, пугаясь лишний раз выйти на улицу, с кем-нибудь заговорить, познакомиться. Он ведет жизнь замкнутую, скучную. Только перед смертью задумывается пескарь о прожитой жизни: “Кому он помог? Кого пожалел, что он вообще сделал в жизни хорошего? - Жил - дрожал и умирал - дрожал”. Так и обыватель в какой-то момент осознает, что никому-то он не нужен, никто его не знает и о нем не вспомнит.
М. Е. Салтыков-Щедрин постоянно стремится к совершенствованию своей иносказательной манеры, старается сделать произведения максимально доступными читателю. А потому часто прибегает к тем художественным приемам, которые характерны для народных сказок. У него можно встретить традиционные сказочные зачины, такие, как “Жил-был...”, характерные присказки, например “по щучьему веленью, по моему хотенью”. Характерна и стилистика образов. Хозяева жизни у М. Е. Салтыкова-Щедрина представлены в образах хищников: медведей, орлов, волков.
Можно ничего не добавлять - отношение автора к этим персонажам понятно. Однако в том, что касается выбора сравнений с животными, писатель опирается и на традицию русской басни. Скрытое социальное значение образа может быть подчеркнуто, усилено непосредственным намеком автора: говоря о том, как Топтыгин съедает чижика, писатель уточняет: “...все равно, как если б кто крохотного гимназистика до самоубийства довел”. Действующие в сказках животные нередко оказываются прочно вписаны в реальную российскую жизнь. К примеру, зайцы у М. Е. Салтыкова-Щедрина изучают статистические таблицы, изданные министерством внутренних дел. В самом тоне повествования сквозит глубочайшая авторская ирония, которая не щадит ни угнетателей, ни их жертв. Вспомним хотя бы мужика, который “самым нахальным образом уклонялся от работы”, но, когда потребовалось, сам свил для себя веревку.
М. Е. Салтыкову-Щедрину горько и больно за русского человека. Он видит его бесправие, но может лишь удивляться вековому терпению. Он сочувствует интеллигенции, но понимает, что она далека от истинных путей борьбы. Он высмеивает обывателя, с гневом говорит о чиновниках. Фантастика и реальность в его произведениях тесно связаны, но в целом цикл “Сказки” дает нам полную и точную картину современной писателю действительности. Но не простое описание считал своей задачей автор. Истинная его цель - найти путь к сердцам читателей, заставить их задуматься о том, что происходит вокруг и, быть может, найти в книге ответы на многие вопросы, которые ставила жизнь. И мне кажется, что для таких целей жанр сказки подходит лучше многих других.

В сатире действительность как некое несовершенство противопоставляется идеалу как высшей реальности. Ф. Шиллер Салтыков-Щедрин - оригинальный писатель русской литературы, занимающий в ней особое место. Он был и остается крупнейшим мастером социального...

Творчество известного писателя второй половины XIX века – М.Е.Салтыкова-Щедрина – чрезвычайно многообразно. Он создавал романы, очерки, рассказы, статьи. Среди огромного наследия сатирика наибольшей популярностью пользуются его сказки. Первые три сказки...

М. Е. Салтыков-Щедрин занимает почетное место в блестящей плеяде замечательных сатириков, составляющих славу мировой культуры (Рабле, Свифт, Вольтер). Великий писатель, публицист, критик, журналист, редактор, Салтыков-Щедрин сыграл огромную роль как...

В России каждый писатель воистину и резко индивидуален. М. Горький Каждый из великих писателей национальной литературы занимает в ней свое особое, только ему принадлежащее место. Главное своеобразие М. Е. Салтыкова-Щедрина в русской литературе заключается...

Михаил Салтыков-Щедрин - создатель особого литературного жанра - сатирической сказки. В небольших историях русский писатель обличал бюрократизм, самодержавие, либерализм. В этой статье рассмотрены такие произведения Салтыкова-Щедрина, как «Дикий помещик», «Орел-меценат», «Премудрый пескарь», «Карась-идеалист».

Особенности сказок Салтыкова-Щедрина

В сказках этого писателя можно встреть и аллегорию, и гротеск, и гиперболу. Присутствуют черты, характерные эзоповскому повествованию. В общении между персонажами отражены отношения, преобладавшие в обществе XIX века. Какие сатирические приемы использовал писатель? Для того чтобы ответить на этот вопрос, следует вкратце рассказать о жизни автора, столь безжалостно обличавшего косный мир помещиков.

Об авторе

Салтыков-Щедрин совмещал литературную деятельность с государственной службой. Родился будущий писатель в Тверской губернии, но после окончания лицея уехал в Петербург, где получил должность в Военном министерстве. Уже в первые годы работы в столице молодой чиновник начал томиться бюрократизмом, ложью, скукой, царившими в учреждениях. С большим удовольствием Салтыков-Щедрин посещал различные литературные вечера, на которых преобладали антикрепостнические настроения. О своих взглядах он оповестил петербуржцев в повестях «Запутанное дело», «Противоречие». За что и был сослан в Вятку.

Жизнь в провинции дала возможность писателю наблюдать во всех подробностях чиновничий мир, жизнь помещиков и угнетенных ими крестьян. Этот опыт стал материалом для написанных позже произведений, а также формирования особых сатирических приемов. Один из современников Михаила Салтыкова-Щедрина однажды сказал о нем: «Он знает Россию, как никто другой».

Сатирические приемы Салтыкова-Щедрина

Его творчество довольно многообразно. Но едва ли не наибольшую популярность среди произведений Салтыкова-Щедрина имеют именно сказки. Можно выделить несколько особых сатирических приемов, с помощью которых писатель пытался донести до читателей косность и лживость помещичьего мира. И прежде всего В завуалированной форме автор раскрывает глубокие политические и социальные проблемы, высказывает собственную точку зрения.

Другой прием - использование фантастических мотивов. Например, в «Повести о том, как один мужик двух генералов прокормил» они служат средством выражения недовольства в адрес помещиков. И наконец, называя сатирические приемы Щедрина, нельзя не упомянуть символизм. Ведь герои сказок нередко указывают на одно из общественных явлений XIX века. Так, в главном персонаже произведения «Коняга» отражена вся боль русского народа, угнетаемого столетиями. Ниже приведен анализ отдельных произведений Салтыкова-Щедрина. Какие сатирические приемы использованы в них?

«Карась-идеалист»

В этой сказке воззрения представителей интеллигенции высказывает Салтыков-Щедрин. Сатирические приемы, которые можно встретить в произведении «Карась-идеалист» - это символизм, использование народных поговорок и пословиц. Каждый из героев - собирательный образ представителей того или иного социального класса.

В центре сюжета сказки - дискуссия Карася и Ерша. Первый, что уже понято из названия произведения, тяготеет к идеалистическому мировоззрению, вере в лучшее. Ерш же - это, напротив, скептик, иронизирующий над теориями своего оппонента. Есть в сказе и третий персонаж - Щука. Эта небезопасная рыба символизирует в произведении Салтыкова-Щедрина сильных мира сего. Щуки, как известно, питаются карасями. Последний, движимый лучшими чувствами, отправляется к хищнице. В жестокий закон природы (или веками устоявшуюся иерархию в обществе) Карась не верит. Он надеется образумить Щуку рассказами о возможном равенстве, всеобщем счастье, добродетели. А потому и погибает. Щуке, как отмечает автор, слово «добродетель» не знакомо.

Сатирические приемы здесь использованы не только для того, чтобы обличить жесткость представителей отдельных слоев общества. С помощью них автор пытается донести безрезультатность моралистических диспутов, которые распространены были среди интеллигенции XIX столетия.

«Дикий помещик»

Теме крепостничества отведено немало места в творчестве Салтыкова-Щедрина. Ему было что сказать читателям на это счет. Однако написание публицистической статьи об отношениях помещиков к крестьянам либо издание художественного произведения в жанре реализма на эту тему было чревато для писателя неприятными последствиями. А потому приходилось прибегать к иносказаниям, легким юмористическим рассказам. В «Диком помещике» речь идет о типичном русском узурпаторе, не отличающемся образованностью и житейской мудростью.

Он ненавидит «мужиков» и мечтает их извести. При этом глупый помещик не понимает, что без крестьян он погибнет. Ведь делать он ничего не хочет, да и не умеет. Можно подумать, что прототипом героя сказки является некий помещик, которого, быть может, писатель встречал в реальной жизни. Но нет. Речь идет не о каком-то определенном барине. А о социальном слое в целом.

В полной мере, без иносказаний, эту тему Салтыков-Щедрин раскрыл в «Господах Головлевых». Герои романа - представители провинциального помещичьего рода - погибают один за другим. Причина их гибели - глупость, невежество, лень. Персонажа сказки «Дикий помещик» ожидает та же участь. Ведь от крестьян он избавился, чему сперва был рад, но вот к жизни без них оказался не готов.

«Орел-меценат»

Герои этой сказки - орлы и вороны. Первые символизируют помещиков. Вторые - крестьян. Писатель снова прибегает к приему иносказания, с помощью которого высмеивает пороки сильных мира сего. В сказке присутствует также Соловей, Сорока, Сова и Дятел. Каждая из птиц - аллегория на тип людей или социальный класс. Персонажи в «Орле-меценате» более очеловечены, чем, например, герои сказки «Карась-идеалист». Так, Дятел, имеющий обыкновение рассуждать, в завершении птичьей истории не становится жертвой хищника, но попадает за решетку.

«Премудрый пескарь»

Как и в произведениях, описанных выше, в этой сказке автор поднимает вопросы, актуальные для того времени. И здесь это становится понятным уже с первых строк. Но сатирические приемы Салтыкова-Щедрина - использование художественных средств для критического изображения пороков не только общественных, но и общечеловеческих. Повествование в «Премудром пескаре» автор ведет в типичном сказочном стиле: «Жил-был…». Героя своего автор характеризуется таким образом: «просвещенный, умеренно-либеральный».

Трусость и пассивность высмеивает в этой сказке великий мастер сатиры. Ведь именно эти пороки были свойственны большинству представителей интеллигенции в восьмидесятые годы XIX века. Пескарь не покидает ни разу своего убежища. Он проживает долгую жизнь, избегая встреч с опасными обитателями водного мира. Но лишь перед смертью понимает, сколь много упустил за свою долгую и никчемную жизнь.

Среди классиков русского критического реализма XIX в. М. Е. Салтыков‑Щедрин (1826–1889) занимает место непревзойденного художника слова в области социально‑политической сатиры. Этим определяется оригинальность и непреходящее значение его литературного наследия. Революционный демократ, социалист, просветитель по своим идейным убеждениям, он выступал горячим защитником угнетенного народа и бесстрашным обличителем привилегированных классов. Основной пафос его творчества заключается в бескомпромиссном отрицании всех форм угнетения человека человеком во имя победы идеалов демократии и социализма. В течение 50–80‑х гг. голос гениального сатирика, «прокурора русской общественной жизни», как называли его современники, громко и гневно звучал на всю Россию, вдохновляя лучшие силы нации на борьбу с социально‑политическим режимом самодержавия.

Идейно‑эстетические воззрения Салтыкова формировались, с одной стороны, под воздействием усвоенных им в молодости идей Белинского, идей французских утопических социалистов и вообще под влиянием широких философских, литературных и социальных исканий эпохи 40‑х гг., а с другой – в обстановке первого демократического подъема в России. Литературный сверстник Тургенева, Гончарова, Толстого, Достоевского, Салтыков‑Щедрин был, как и они, писателем высокой эстетической культуры, и в то же время он с исключительной чуткостью воспринял революционные веяния 60‑х гг., могучую идейную проповедь Чернышевского, дав в своем творчестве органический синтез качеств проникновенного художника, превосходно постигавшего социальную психологию всех слоев общества, и темпераментного политического мыслителя‑публициста, всегда страстно отдававшегося борьбе, происходившей на общественной арене.

Уже в лицейские годы Салтыков проявил влечение к литературе, испробовал свои силы в стихотворных опытах и испытал на себе сильное влияние статей Белинского. В период начавшейся после окончания Лицея четырехлетней службы в Петербурге (1844–1848) тяготение Салтыкова к литературной деятельности усилилось. Важным событием в идейной жизни Салтыкова этого времени явилось его участие в кружке революционно настроенной молодежи, руководимом М. В. Петрашевским. Члены кружка увлекались идеями утопического социализма Фурье, Сен‑Симона и других французских мыслителей, вели шумные и живые беседы по политическим и нравственным вопросам. «От этих бесед, – вспоминал Салтыков, – новая жизнь проносилась над душою, новые чувства охватывали сердце, новая кровь сладко закипала в жилах» (4, 273).

Приобщившись к учению о будущем идеальном строе, Салтыков навсегда остался его приверженцем. Вместе с тем он не разделил мнения тех мыслителей, которые считали, что для построения социалистического общества достаточно одного лишь нравственного перевоспитания людей. Салтыков был убежден, что для этого необходима еще и активная общественная борьба угнетенных масс за свои права.

Социалистические взгляды молодого Салтыкова нашли свое выражение в его первых повестях – «Противоречия» (1847) и «Запутанное дело» (1848), в которых он заявляет себя решительным противником социального неравенства и защитником униженных и оскорбленных.

В этих повестях идеологи самодержавия, напуганные февральской революцией 1848 г. во Франции, усмотрели «вредный образ мыслей и пагубное стремление к распространению идей, потрясших уже всю Западную Европу» (1, 14). В апреле 1848 г. Салтыков был выслан в Вятку.

Молодой литератор, страстно отдававшийся передовым идейным исканиям, оказался внезапно выброшенным из столицы в глухой провинциальный город. Резкая смена впечатлений тяжело отразилась на настроениях Салтыкова. Он чувствовал себя несчастным, горько жаловался на свою жизнь в грязном обывательском болоте, на отсутствие духовно родственной среды.

В условиях бурно начавшегося общественного подъема Салтыков создает на основе богатых жизненных впечатлений от вятской ссылки свои знаменитые «Губернские очерки» (1856–1857). Он первоначально печатал их в журнале «Русский вестник» под псевдонимом «Н. Щедрин», навсегда закрепившимся в творчестве писателя. Эти очерки, где впервые ярко обнаружилось сатирическое дарование Салтыкова, принесли автору шумный успех и сразу сделали его имя известным всей читающей России. О нем заговорили как о писателе, который воспринял лучшие реалистические традиции Гоголя и стал на путь еще более смелого и беспощадного осуждения социального зла.

В «Губернских очерках» Салтыков живописно представил все провинциальное чиновничество – от мелкого канцеляриста до губернатора – в образах взяточников, вымогателей, казнокрадов, бездельников, клеветников, безжалостно грабивших народ.

Чернышевский назвал первую сатирическую книгу Салтыкова «благородной и превосходной», а ее автора – писателем «скорбным и негодующим». «Никто, – писал он, – …не карал наших общественных пороков словом, более горьким, не выставлял перед нами наших общественных язв с большею беспощадностию». 7 Передовая русская интеллигенция, возглавлявшаяся Чернышевским и Добролюбовым, использовала «Губернские очерки» в своей борьбе против крепостного права и для пропаганды революционных идей.

«Губернские очерки» навсегда определили общественно‑литературную позицию Салтыкова‑Щедрина как сатирика‑демократа. Для дальнейшего идейного развития писателя на этом пути благотворным было все большее его сближение с вождями русской революционной демократии Чернышевским и Добролюбовым. Салтыков становится с 1860 г. их соратником в «Современнике», а после смерти Добролюбова и ареста Чернышевского входит в редакцию журнала (1863–1864) и вместе с Некрасовым возглавляет его, руководствуясь заветами своих идейных учителей.

Время работы в «Отечественных записках» – с января 1868 г. и до их закрытия в апреле 1884 г. – самая блестящая пора литературной деятельности Салтыкова‑Щедрина, период высшего расцвета его сатиры. На страницах журнала ежемесячно появлялись его произведения, привлекавшие к себе внимание всей читающей России. Писатель переживает небывалый творческий подъем. Он как бы не поспевает за огромным наплывом впечатлений, идей и картин. Продолжая ранее начатое, он торопится заглянуть в новые сферы, открывающиеся его сознанию, коснуться новых пластов, на которые наталкивается его углубляющаяся мысль, зафиксировать новые картины, рисующиеся его воображению, положить начало воплощению новых замыслов, возникающих в ходе работы над прежними темами. И все это – старое и новое – выливается в мощные параллельные тематические и жанровые потоки. Он создает целую серию публицистических и литературно‑критических статей и рецензий, циклы рассказов и очерков, повести и романы, пишет первые свои сказки. Во всем этом сказывается темперамент борца, стремящегося как бы охватить современность во всем многообразии ее сторон, отозваться немедленно на все вновь возникающее, тотчас же активно вмешаться в общественно‑политическую битву и повлиять на ее желательный исход всеми доступными ему средствами – художественной сатирой, публицистикой, литературной критикой.

В произведениях, опубликованных на страницах «Отечественных записок», Щедрин подверг полному отрицанию все принципы, на которых основывались представления эксплуататорских классов о государственности, собственности, семейственности. В формах все более резких он разоблачал бюрократию («Помпадуры и помпадурши», «Господа ташкентцы», «Господа Молчалины»). Со всей силой присущего ему сарказма он осудил монархию, предрекая ей неизбежную гибель и призывая к непримиримой борьбе с ней («История одного города»). Он вынес суровый приговор крепостникам, уже исторически обреченным, но все еще яростно пытавшимся сохранить свои привилегии («Господа Головлевы»). Он первый в русской литературе представил картины грядущих бедствий, которые несли народу хищники новой, буржуазной формации – Деруновы, Колупаевы и Разуваевы («Благонамеренные речи», «Убежище Монрепо»). Либеральных публицистов, приукрашивавших буржуазное хищничество, он заклеймил наименованием «пенкосниматели» («Дневник провинциала в Петербурге»). Он высмеял малодушие тех представителей «свободомыслящей» интеллигенции, которые в годы политической реакции действовали «применительно к подлости» («Современная идиллия»).

Салтыков‑Щедрин оставил большое литературное наследство. Собрание его сочинений – очерки, рассказы, повести, романы, пьесы, сказки, литературно‑критические и публицистические статьи, письма – составляет двадцать объемистых томов. Вот неполный перечень названий его произведений, перечень, в котором отдельное заглавие чаще всего обозначает целый цикл взаимно связанных сатирических рассказов: «Губернские очерки», «Невинные рассказы», «Сатиры в прозе», «Признаки времени», «Помпадуры и помпадурши», «История одного города», «Господа ташкентцы», «Дневник провинциала в Петербурге», «Благонамеренные речи», «Господа Головлевы», «Господа Молчалины», «Убежище Монрепо», «Круглый год», «Письма к тетеньке», «Современная идиллия», «Пошехонские рассказы», «Недоконченные беседы», «Сказки», «Пестрые письма», «Мелочи жизни», «Пошехонская старина».

числу самых выдающихся творений Салтыкова‑Щедрина, созданных после «Губернских очерков», принадлежат антимонархический роман «История одного города», социально‑психологический роман «Господа Головлевы», политический роман «Современная идиллия» и сатирические «Сказки». Они дают основное представление об идейно‑художественных особенностях творчества писателя.

«История одного города» (1869–1870) – самое резкое в щедринском творчестве и во всей русской литературе нападение на монархию. Если в «Губернских очерках» Салтыков‑Щедрин бичевал провинциальных губернских чиновников и бюрократов, то теперь он добрался до правительственных верхов. Открыто выступать против них было не только опасно, но и невозможно. Поэтому сатирик прибегнул к сложной художественной маскировке.

«История одного города» - первое крупное произведение Щед­рина, целиком напечатанное в «Отечественных записках» Н. Некра­сова. Оно посвящено философскому осмыслению исторических судеб самодержавной России, взаимоотношениям деспотической власти н темного, обездоленного народа. Рассказ о фантастическом Глупове, вы­росшем толи на «горах», толи на какой-то «болотине» и едва не «зат­мившем» собой славы Древнего Рима, в одной из заметок И, Тургенева был назван «странной и поразительной книгой».

Замысел «Истории одного города» вызревал в процессе работы Щедрина над циклом «Помпадуры и помпадурши», который писатель называл в письмах к Некрасову «губернаторскими» рассказами. Они были посвящены судьбам современной ему России и представляли со­бой очерки провинциальной жизни, материалом которых послужили наблюдения Щедрина-чиновника над нравами и «подвигами» бюрок­ратической среды самодержавной России. Жанр очерков Щедрин оп­ределял весьма своеобразно - «романс», что отражало иронический характер оценки писателем фактов, положенных в их основу. В письме к П. Анненкову, рассказав о неприглядной деятельности пензенского губернатора В. Александровского, Щедрин писал, что у него начинают «складываться очерки города Брюхова», т. е. очерки какого-то нового сатирического произведения о жизни условного, символического горо­да, находящегося во власти администратора-«помпадура». В воспоми­наниях современников мы находим сведения о том, что в конце 60-х годов многим близким знакомым писателя уже известен сказочно-фан­тастический по форме, но глубоко злободневный по содержанию «Рас­сказ о губернаторе с фаршированной головой».

Таким образом, разрабатывая прежнюю тематику «губернатор­ских» рассказов, Щедрин постепенно дополняет и уточняет образ фан- астического города Глупова. Губернаторы, превращаясь в «глуповских эпического замысла - рома на-гротеска «История одного города».

«История одного города» - первое крупное произведение Щед- | рниа, целиком напечатанное в «Отечественных записках» Н. Некрасова. Оно посвящено философскому осмыслению исторических судеб | самодержавной России, взаимоотношениям деспотической власти и \ темного, обездоленного народа. Рассказ о фантастическом Глупове, выросшем то ли на «горах», то ли на какой-то «болотине» и едва не «затмнвшем» собой славы Древнего Рима, в одной из заметок И. Тургенева был назван «странной и поразительной книгой».

Замысел «Истории одного города» вызревал в процессе работы Щедрина над циклом «Помпадуры и помпадурши», который писатель называл в письмах к Некрасову «губернаторскими» рассказами. Они были посвящены судьбам современной ему России и представляли со­бой очерки провинциальной жизни, материалом которых послужили к наблюдения Щедрина-чиновника над нравами и «подвигами» бюрократической среды самодержавной России. Жанр очерков Щедрин оп- щ ределял весьма своеобразно - «романс», что отражало иронический у характер оценки писателем фактов, положенных в их основу. В письме к П. Анненкову, рассказав о неприглядной деятельности пензенского губернатора В. Александровского, Щедрин писал, что у него начинают «складываться очерки города Брюхова», т. е. очерки какого-то нового сатирического произведения о жизни условного, символического горо­да, находящегося во власти администратора-«помпадура». В воспоми­наниях современников мы находим сведения о том, что в конце 60-х годов многим близким знакомым писателя уже известен сказочно-фан­тастический по форме, но глубоко злободневный по содержанию «Рас­сказ о губернаторе с фаршированной головой».

Таким образом, разрабатывая прежнюю тематику «губернатор­ских» рассказов, Щедрин постепенно дополняет и уточняет образ фантастического города Глупова. Губернаторы, превращаясь в «глуповски: градоначальников*, при всем их внешнем различии, стали наделяться чертами правителей русского самодержавного государства. Серьезное изменение в прежнем замысле связано также и с откровенным сбли­жением некоторых фантастических страниц глуповской «истории» с подлинной историей России XI-XIX столетий. Это сближение не только усиливало сатирическое звучание книги, но и сделало саму «Историю одного города», на чем позднее будет настаивать сам писатель, прямой пародией на историю России. Дальнейшее развитие замысла Щедрина показало, что он создавал произведение, направленное «против тех характеристических черт русской жизни», которые делали ее «не впол­не удобною» и которые существовали не только в XVIII, но и в XIX в.

Уже современники Щедрина не случайно увидели в «Истории...» зеркало, которое обращено и к настоящему, и к прошлому России. Дей­ствительно, многие «бесхитростные» рассказы глуповских летописцев содержат в себе намеки на действительные или легендарные события русской истории, как правило, уже хорошо знакомые образованному читателю из «Истории государства Российского» Н. Карамзина. Так, в главе «О корени происхождения глуповцев» Щедрин обращается к изложенной Карамзиным версии истока «исторических времен» рус­ской государственности. Согласно Карамзину, они начались «добро­вольным уничтожением своего древнего народного правления» и «требованием государей от варягов, которые были их неприятелями». Сюжет главы представляет собой интерпретацию исторических фактов из истории Руси, упоминаемых в «Повести временных лет», сведений, собранных известным этнографом И.П. Сахаровым в «Сказаниях рус­ского народа (1841-1849), хорошо известных Щедрину. Так, в рассказе о поисках единства народами, населявшими Русь, Щедрин использует прежде всего фольклорные источники, а не «Историю...» Карамзина, представляя читателю не официальную, а народную версию возникно­вения отечественной государственности. Перечисляя замечательней­шие независимые племена, окружавшие головотяпов, Щедрин в числе них называет, например, куралесов.

В «Сказаниях» Сахарова обнаруживаем этимологию слова, кото­рым именовали жителей Брянской 1убернии: «В старину Брянские по­селяне считались странными людьми у наших стариков. Бывало, поедут ли на торг, а приедут или к кружалу (кабаку), или на гумно. В этом ви­новаты были их лошадки, а поселянин, как выезжал из двора, так уже спокойно засыпал. Проезжие, видя их беспечность, прозвали их Кура- лесами».

Изображая процесс становления русской государственности, пи­сатель дает фольклорную версию такого значительного события, как объединение славянских племен. Сказочное «колдовство» головотяпов, «пустивших на кособрюхих солнышко», и ответный маневр кособрюхих, пытавшихся поймать его мешками, о которых рассказывается в романе Щедрина, также обнаруживаем в сюжете одного из сказаний русского народа, приведенного Сахаровым: «Когда-то рязанцы воева­ли с Москвичами <..,> а драться никому не хочется. Вот Москвичи и догадались: пустить солнышко на Рязанцев: «ослепнут-де они. Тогда и без бою одолеем их». Засветило солнышко с утра, а Москвичи и стали махать шапками на рязанскую сторону. Ровно в полдень поворотило солнце свой лик на Рязанцев <...> Несдобровать нам, говорят Рязан­цы. Попросим мира у Москвичей; пусть солнце возьмут назад. Сдума- ли и сделали».

Говоря о глуповских правителях, последний глуповский архивариус Павлушка Маслобойников называет их «числом двадцать два, следовав­ших непрерывно, в величественном порядке, один за другим, кроме се­мидневного пагубного безначалия...» Если вспомнить, что первым рус­ским «помазанником божьим», официально венчанным на царство в 1547 г. был Иван Грозный, присоединивший к титулу «великого князя» титул «царя», то ко времени выхода в свет «Истории одного города»; Россией правили двадцать два самодержца, если не считать так назы­ваемой «семибоярщины». Один из глуповских градоначальников - Бе­неволенский - неоднократно цитирует в «Летописце» письма М. Спе­ранского. Образ Угрюма-Бурчеева оказывается откровенно схожим с А. Аракчеевым, прославившимся в царствование Александра I своими военными поселениями. «Подвижник» Аракчеев наделяется Щедриным таким взором, «который не мог вынести ни один глуповец и который вызывал невольное опасение за человеческую природу вообще». По сви­детельству современников, Аракчеев «на улице, во дворце, со своими детьми и министрами, с вестовыми и фрейлинами пробовал беспрестан­но, имеет ли его взгляд свойство гремучей змеи - останавливать кровь в жилах». Таким образом, стремление критики связать историю Глупо- ва с подлинной историей России, казалось бы, опирается на текст про­изведения. Но перед нами не пародия на саму историю, или, как писал Щедрин в письмах к А. Пыпину и в редакцию «Вестника Европы», ис­пользование исторической формы» повествования в сатирических це­лях». Это -подтверждается и тем фактом, что в «Истории.,.» немало на­меков и на современную Россию, на тот «порядок вещей», который господствовал в России и в XVIII, и в XIX вв., и в первую очередь вэпоху 60-х годов, ставшую эпохой кризиса русского самодержавия.

Центральная проблема «Истории одного города» ^тема народа и власти. В этом произведении Щедрин пересматривает традиционные формы классического романа, подчиняя его содержание и структуру целям сатирического развенчания идеи о благотворности самодержа­вия как принципа правления для судьбы русского народа и государства.

Этот новый этап разработки прежней идеи представляет следующую ступень в формировании сатиры Щедрина, приобретающей ярко выра­женный гротесковый характер. Гротеск из элемента структуры произ­ведения превращается под пером Щедрина в общий принцип изображения действительности.

В первую очередь изменения коснулись характера подбора матери­ала, который писатель положил в основу сюжета и способов его ком­поновки. В «Истории» факты реальной истории России тесно переплетены с событиями вымышленными, фантастическими и грань, существующая между ними, хорошо осознавалась современным Щед­рину читателем. Именно этим соединением реального и фантастичес­кого и определяется движение сюжета романа. Безусловно, Шадрин опирается на гоголевскую традицию, и в начале 60-х годов остается в русле этой традиции, рисуя типичный губернский город в «Невинных рассказах» и «Сатирах в прозе», так же как Гоголь в «Ревизоре» - уездный, а в «Мертвых душах» - губернский. Город «Истории...» - принципиально иное.

Свое произведение он выдал за найденные в архиве тетради летописцев, будто бы живших в XVIII в., а себе отвел лишь скромную роль «издателя» их записок; царей и царских министров представил в образах градоначальников, а установленный ими государственный режим – в образе города Глупова. Все эти фантастические образы и остроумные выдумки потребовались сатирику, конечно, только для того, чтобы издевательски высмеять царское правительство своего времени.

Салтыков‑Щедрин применил все средства обличения, чтобы вызвать чувство отвращения к деятелям самодержавия. Это достигнуто уже в «Описи градоначальникам», предваряющей краткими биографическими справками подробное описание «подвигов» правителей города Глупова. Постоянное упоминание о неприглядных причинах смерти резко обнажает весь их отвратительный внутренний облик, подготовляя необходимое эмоциональное настроение читателя. Все градоначальники умирают, как бы следуя народной поговорке «Собаке и собачья смерть», от причин ничтожных, неестественных или курьезных, достойным образом увенчивающих их позорный жизненный путь. Один был растерзан собаками, другой заеден клопами, третий умер «от объядения», четвертый – от порчи головного инструмента, пятый умер от натуги, усиливаясь постичь некоторый сенатский указ, и т. д. Был еще градоначальник Прыщ, фаршированную голову которого откусил и проглотил прожорливый предводитель дворянства.

За краткой «Описью градоначальникам» следует развернутая сатирическая картина деятельности наиболее «отличившихся» правителей города Глупова. Их свирепость, бездушие и тупоумие с особой силой заклеймены сатириком в образах двух градоначальников – Брудастого‑Органчика и Угрюм‑Бурчеева, получивших громкую известность в читательской среде.

Салтыков‑Щедрин превосходно владел приемами художественного преувеличения, заострения образов, средствами фантастики и, в частности, сатирического гротеска, т. е. такого фантастического преувеличения, которое показывает явления реальной жизни в причудливой, невероятной форме, но позволяет ярче раскрыть их сущность. Брудастый‑Органчик – образец такого гротеска. Уподобив голову этого градоначальника примитивному инструменту, который исполнял лишь две пьесы – «раззорю!» и «не потерплю!», сатирик обнажил и представил в убийственно смешном виде всю тупость и ретивость царского сановника.

Еще более жестоким представителем глуповских властей был Угрюм‑Бурчеев – самая зловещая фигура во всей галерее градоначальников. Он не признавал ни разума, ни страстей, ни школ, ни грамотности, допуская только науку чисел, преподаваемую по пальцам. Идеалом человеческого общежития для Угрюм‑Бурчеева была пустыня. Он мечтал весь мир превратить в военную казарму, всех заставить маршировать по одной прямой линии, все население разделить на взводы, роты, полки, отдав их под строжайшее наблюдение командиров и шпионов, во всем навести единообразие форм – в построении помещений, в одежде, в поведении, в работе. Требованиям правильного фронта Угрюм‑Бурчеев хотел подчинить даже брачные союзы, допуская их только между молодыми людьми одинакового роста и телосложения.

Гротескный образ отвратительного деспота Угрюм‑Бурчеева показывает, с каким презрением и негодованием относился Салтыков‑Щедрин к царизму и с какой убийственной силой умел он пригвоздить к позорному столбу власть, враждебную народу.

Писатель‑демократ страстно и мужественно защищал бесправных людей от свирепых Угрюм‑Бурчеевых. К угнетенной народной массе он всегда относился с чувством глубокого сострадания. Этот гуманистический пафос одухотворяет всю «Историю одного города», особенно ярко проявляясь в таких ее главах, рисующих драматические картины народных бедствий, как «Голодный город» и «Соломенный город».

Вместе с тем позиция Салтыкова относительно крестьянства была позицией не прекраснодушного народолюбца‑мечтателя, а мудрого учителя, идеолога, не страшившегося высказывать самые горькие истины о рабской привычке масс к повиновению. Но никогда – ни до, ни после – щедринская критика слабых сторон крестьянства не достигала такой остроты, такой силы негодования, как именно в «Истории одного города». Своеобразие этого произведения в том и состоит, что оно представляет собою двустороннюю сатиру: на монархию и на политическую пассивность народной массы. Щедрин пояснял, что в данном случае речь идет не о коренных свойствах народа как «воплотителя идеи демократизма», не о его национальных и социальных достоинствах, а о «наносных атомах», т. е. о чертах рабской психологии, выработанных веками самодержавного деспотизма и крепостничества. Именно потому, что народная масса своим повиновением открывала свободу для безнаказанного произвола деспотизма, сатирик представил ее в обличительном образе глуповцев.

Щедрин, конечно, хорошо знал, что масса далеко не вся сплошь и не всегда покорна своим поработителям, что ее терпение нередко прорывается случаями одиночного или группового протеста против насилия. Это было показано сатириком в ряде рассказов 50–60‑х гг. («Развеселое житье», «Госпожа Падейкова», «Глуповское распутство», «Деревенская тишь») и отчасти в той же «Истории одного города». Но эти случаи в конечном счете не изменяли общей картины народной пассивности.

Автора «Истории одного города» интересовала не задача историка, стремящегося охватить сильные и слабые стороны крестьянского движения, а задача сатирика, поставившего себе целью показать губительные последствия пассивности народных масс, – это во‑первых. А во‑вторых, – и это особенно важно, – к оценке фактов народного протеста Щедрин подошел в «Истории одного города» с более высоким критерием. В предшествующих произведениях Щедрин касался преимущественно явлений антагонизма между крестьянами и помещиками. В отличие от этого в «Истории одного города» Щедрина интересует прежде всего отношение народа к власти, интересует не просто социальный протест против помещиков, а политический протест против самодержавия. Излишне доказывать, что до этого второго рода протеста крестьянство почти не поднималось. Бунтуя против отдельных помещиков и местных начальников, мужицкая масса выдвигала правдоискателей‑ходоков и посылала прошения, пытаясь найти правду в правительственных верхах. Царистские иллюзии наложили свою печать даже на самые крупные крестьянские движения. Путь от стихийного социального протеста против помещиков и буржуазии до сознательного политического протеста против самодержавия крестьянство преодолело лишь в начале XX в.

В «Истории одного города» Щедрин показывает, как в недрах масс зреет протест и как этот протест все еще не может прорваться сквозь кору «наносных атомов», т. е. рабской привычки к повиновению. В потрясающей по своему трагизму главе «Голодный город» представлена картина народного гнева, вызванного угрозой голодной смерти. Наступила такая минута, когда сердца обывателей ожесточились, «глуповцы взялись за ум». Стали они «судить да рядить и кончили тем, что выбрали из среды своей ходока – самого древнего в целом городе человека, Евсеича». Евсеич трижды ходил к градоначальнику Фердыщенко добиваться от него правды для мужиков, а добился всего лишь кандалов и «исчез без остатка, как умеют исчезать только „старатели“ русской земли» (8, 313, 315).

Казалось бы, это событие могло послужить достаточным уроком, чтобы поколебать веру глуповцев в свое начальство. Однако, собравшись опять, они ничего другого не могли придумать, как снова выбрать ходока. Новый ходок, Пахомыч, не желая повторять судьбу своего несчастного предшественника, решил, что самое верное средство – это начать «во все места просьбы писать». Послав прошение «в неведомую даль», глуповцы решили, что теперь «терпеть нам не долго!», «сидели на завалинках и ждали». И дождались – прибытия вооруженной карательной команды.

Так смирение переходит в ожесточение, ожесточение разрешается выбором ходока и посылкой прошения к начальству, а начальство присылает усмирительную команду. Все это очень верно воспроизводит историческую драму политической незрелости и неорганизованности масс, вследствие чего мужицкая «громадина» оказывалась бессильной перед кучкой своих притеснителей. Щедрин последовательно разъясняет несостоятельность наивной мужицкой веры в царя и добрых начальников. Все держится на одной нитке «начальстволюбия», но «как оборвать эту нитку?». Весь вопрос в том, чтобы заставить «громадину» осознать свою силу и перейти от пассивного сопротивления властям к активной массовой борьбе.

Основной идейный замысел Салтыкова, воплощенный в картинах и образах «Истории одного города», заключался в стремлении просветить народ, помочь ему освободиться от рабской психологии, порожденной веками гнета и бесправия, разбудить его гражданское самосознание для коллективной борьбы за свои права. Само соотношение образов в произведении – один градоначальник повелевает огромной массой людей – подчинено развитию мысли о том, что самодержавие, несмотря на всю свою жестокость и вооруженность, не так сильно, как это кажется устрашенному обывателю, смешивающему свирепость с могуществом, что правящие верхи являются, в сущности, ничтожеством в сравнении с народной «громадиной». Достаточно угнетенной массе преодолеть чувство покорности и страха, как от правящей верхушки не останется и следа.

Особенно ярко выражена эта мысль в сценах, рисующих последние дни градоначальствования Угрюм‑Бурчеева. Одержимый идиотской решимостью осуществить «всеобщее равенство перед шпицрутеном», он «единолично сокрушил целую массу мыслящих существ». Он разрушил город и, задумав «устранить реку», всех загнал в пучину водоворота. Однако, как ни старался властный идиот, река, символизирующая неистребимость народной жизни, не унималась. «По‑прежнему она текла, дышала, журчала и извивалась» (8, 412).

Несмотря на смертный бой, «глуповцы все‑таки продолжали жить». Изнуренные, обруганные, охваченные смертельным страхом, они наконец возмутились. Терпение их лопнуло. Потребность освободить душу была настолько сильна, что изменила и самый взгляд на значение Угрюм‑Бурчеева. Они увидели, что их притеснитель, который прежде казался страшным и всесильным, – «это подлинный идиот – и ничего более». Он раздражал, но уже не пугал. Крушение тирана было внезапным: налетел «смерч», и «прохвост моментально исчез, словно растаял в воздухе».

Символическая картина смерча, сметающего Угрюм‑Бурчеева, вызывала разные толкования (см.: 8, 545–547). Более основательно предположение, что в развязке произведения Щедрин намекал на грядущее стихийное народное восстание, независимо от сроков, в которые оно может произойти. Реальная обстановка 60‑х гг. не предвещала близкого конца народному терпению, она лишь давала достаточные основания считать, что это терпение не бессрочно и что оно может закончиться стихийным взрывом.

Из этого, однако, не следует, что Щедрин был сторонником стихийной революции. Массовые стихийные восстания, по его выражению, – это «гневные движения истории», которые проявляют себя разрушительно, захлестывая и правого и виноватого. Щедрина, просветителя по своим убеждениям, не покидала мысль о возможности бескровной революции. Он искал «тех драгоценных рамок, в которых хорошее могло бы упразднять дурное без заушений» (10, 29). Он был скорее склонен преувеличивать, нежели преуменьшать отрицательные стороны стихийного крестьянского движения. Конкретные пути революционного преобразования общества не вполне были ему ясны, и его поиски в этом направлении остались незавершенными. Все это и сказалось в финале романа.

«История одного города» – это и грозное пророчество неизбежной гибели монархического режима, и призыв к активной борьбе с ним, но призыв одновременно предостерегающий от разрушительных последствий стихийного восстания.

Правильное понимание идейного содержания «Истории одного города» невозможно без уяснения ее причудливого художественного своеобразия. Произведение написано в форме летописного повествования о лицах и событиях, приуроченных к 1731–1826 гг. Сатирик и в самом деле творчески преобразовал некоторые исторические факты указанных лет. В образах градоначальников угадываются черты сходства с реальными деятелями монархии: Негодяев напоминает Павла I, Грустилов – Александра I, Перехват‑Залихватский – Николая I. Вся глава об Угрюм‑Бурчееве полна намеков на деятельность Аракчеева – всесильного реакционнейшего сподвижника Павла I и Александра I. Однако «История одного города» – это вовсе не сатира на прошлое. Сам Салтыков‑Щедрин говорил, что ему не было никакого дела до истории, он имел в виду жизнь своего времени.

Обращение автора «Истории одного города» к фольклору, к поэтической образности народной речи было продиктовано, кроме стремления к народности формы, и еще одним принципиальным соображением. Как уже отмечалось выше, в «Истории одного города» Щедрин коснулся оружием своей сатиры непосредственно народной массы. Однако обратим внимание на то, как это сделано. Если презрение Щедрина к деспотической власти не знает границ, если здесь его кипящее негодование отлилось в самые резкие и беспощадные формы, то относительно народа он строго соблюдает границы той сатиры, которую сам народ создал на себя. Чтобы сказать горькие слова обличения о народе, он взял эти слова у самого же народа, от него получил санкцию быть его сатириком.

В «Истории одного города» Щедрин довел до высокого совершенства наиболее яркие черты своей сатирической манеры, в которой обычные приемы реалистического стиля свободно сочетались с гиперболой, гротеском, фантастикой, иносказанием. Творческая сила Щедрина в «Истории одного города» проявилась настолько ярко, что имя его впервые было названо в ряду мировых сатириков. Как известно, это было сделано И. С. Тургеневым в его рецензии на «Историю одного города», помещенной в английском журнале «The Academy» от 1 марта 1871 г. «Своей сатирической манерой Салтыков несколько напоминает Ювенала, – писал Тургенев. – Его смех горек и резок, его насмешка нередко оскорбляет <…> его негодование часто принимает форму карикатуры. Существует два рода карикатуры: одна преувеличивает истину, как бы посредством увеличительного стекла, но никогда не извращает полностью ее сущность, другая же более или менее сознательно отклоняется от естественной правды и реальных соотношений. Салтыков прибегает только к первому роду, который один только и допустим». 8

«История одного города» явилась итогом идейно‑творческого развития Салтыкова за все предыдущие годы его литературной деятельности и обозначила вступление его сатиры в пору высшей зрелости, открывающую длинный ряд новых блестящих завоеваний его таланта в 70‑е гг.

Головлевская хроника первоначально нс мыслилась Щедриным как самостоятельное произведение, а входила в цикл «Благонамеренные речи». Выделение отдельных очерков о «ветхих людях» в самостоятель­ное произведение было обусловлено теми изменениями в обществен­ной жизни страны, которые нагляднее всего проявились в сфере семейных отношений. К началу 70-х годов Щедрин утверждается в мысли о том, что «роман утратил свою прежнюю почву с тех пор, как семейственность и все, что принадлежит к ней, начинает изменять свой характер», что «разрабатывать по-прежнему помещичьи любовные дела сделалось немыслимым». Отказавшись от традиционного истол­кования семейной темы, от романического сюжета, писатель тем не менее имел право рассматривать «Головлевых» как роман. Несмотря на то что он составлен из отдельных рассказов, они представляют со­бой целое, обусловленное замыслом писателя и центральной фигурой Порфирия Головлева. Щедрин поставил перед собой сложную задачу: раскрыть внутренний механизм разложения семьи, обусловленный нравственной несостоятельностью как крепостнического, так и буржу­азного идеалов.

Композиция романа подчинена реализации основного сюжетного мотива «умертвия», проявляющегося в последовательном уходе из жизни каждого из членов головлевского семейства. В романе этот мо­тив сопряжен с мотивом мечты, фантазии, испытание которыми про­ходят все персонажи «Господ Головлевых». Сначала оно предстоит Степану Головлеву, для которого возвращение в отчий дом стало нача­лом конца, потому что мыслей о будущем не могло быть: «...течение всей жизни бесповоротно и в самых малейших подробностях уже решено в уме Арины Петровны». Щедрин восстанавливает процесс нравствен­ной гибели Степана, показывая, как постепенно герой теряет связь с реальной жизнью. Осеннее небо вызывает последний осознанный по­ток фантазий Головлева: ему кажется, что облако, которое висит пони­же других, - «точно поп в рясе с распростертыми врозь руками», то, которое подальше - угрожает задушить деревню Нагловку, «лапы кни­зу протянуло, словно вот-вот спрыгнуть хочет». Ему хочется освобо­диться и от этих фантазий, безвозвратно «окунуться в волну забвения до того, чтоб и выкарабкаться из нее было нельзя». Последний про­блеск сознания Степана Владимирыча - безусловное его молчание после побега: он «догорает», как сальная свечка. «Следя за нагаром* который постепенно образовывался на фитиле», Степан Владимирыч погружается в безрассветную мглу, в которой не было места не только для действител ьности, но и для фантазии.

Фантазии Петра Порфирьевича Головлева - иного рода. Приезд в Головлеводдя него - это инстинктивное, как замечает Щедрин, стрем­ление человека в «свое место». Он мечтает о свершении чуда, которое не имеет в его фантазиях конкретного воплощения: «Вдруг нынешнее ГЪловлево исчезнет, и на месте его очутится новое Головлево, с новою обстановкой...-*:...> так... вообще, будет новая “обстановка”». Утопичес­кие надежды получают дальнейшее развитие в фантазиях Петеньки, неожиданно перекликаясь с мотивом быстрой езды в Петербург размеч­тавшегося городничего из гоголевского «Ревизора». Планам Петра 1Ъловлева не суждено осуществиться, также как и переменам в Голов­леве: «обстановка» и этому сыну Иудушки готовит «гроб». Фантазии Петеньки связаны с надеждами на то, что его внутренне осознаваемая связь со своим местом окажется сильнее «обстановки», реальная жизнь окажется сильнее лицемерия Иудушки. Однако до этой победы жизни над «умертвиями» было еще далеко.

Мечты-фантазии Анниньки и Любиньки - еще один вариант раз­вития темы будущего в романе. Их надежды на освобождение от Пого- релковского «плена» не имеют ничего общего с реальной жизнью. Жизнь актрис провинциальных трупп полна грязи, лжи и обмана, столь же бессмысленна по своей сути, как и одинокая жизнь в деревне. Од­нако именно с Головлевым Аннинька связывает свои последние надеж­ды, именно в разговорах с нею происходит постепенное пробуждение- «воскресение» Иудушки, символически отнесенное писателем к пасхальным дням. В финале романа Порфирий Головлев освобождается от груза постоянно создаваемых им фантазий, которыми он загоражи­вался от реальной жизни. Но это освобождение происходит в тот мо­мент, когда герой осознает потребность произвести последний расчет с жизнью.

Важнейшей композиционной особенностью романа является то, что он состоит из ряда глав-биографий, в каждой из которой один из геро­ев занимает центральное положение. Главным героем главы «Семей­ный суд» становится Степан Головлев, «по-родственному» - Павел, в «Семейный итогах» духовное господство Арины Петровны завершается ее проклятием Иудушки, в главе «Племяннушка» появляется тема Евлраксеи. Эти «очерки» головлевских характеров объединены в це­лое авторским отношением к ним, как к типичным явлениям русской действительности. Так, глава «Семейные итоги» не только повествует

о событиях, завершающих жизненный путь Арины Петровны, но и со- держит авторское отступление, в котором Щедрин дает анализ социально-психологических причин такого явления, как лицемерие по-русски. Автор проводит четкую грань между лицемерием Тартюфа, типа европейского лицемерия, вырабатываемого воспитанием и составляющим «принадлежность «хороших манер» и почти всегда имеющим яркую политическую или социальную окраску», т. е. лицемерия сознательно­го, и лицемерием Иудушки. Источником бессознательного лицемерия, закрепившим природные наклонности героя ко лжи, пустословию и пакостям, было отсутствие каких-либо нравственных основ русского общества, воспитывающего личность, для которой деятельность заклю­чалась в «переливании из пустого в порожнее».

Глава «Расчет» также включает пространное философское обоб­щение автора, в котором слышатся отзвуки темы, поднятой Л. Толстым в романе «Анна Каренина». Однако, если в романе Толстого тема се­мьи предстает как тема преодоления семейной трагедии и имеет ярко выраженный психологический оттенок и нравственно-религиозный ас­пект, то в «Господах Головлевых» Щедрин ставит и решает ее прежде всего как социальную. Она звучит в романе как тема нравственного предательства, охватившего все слои общества, всесторонне рисует картину полного и окончательного разрушения семейных уз. Даже по­явление в среде русской жизни таких ярких личностей, как Арина Пет­ровна, «случайным метеоритом блеснувшая» посреди этой жизненной неурядицы, нс спасает головлевское семейство «от праздности, непри­годности к какому бы то ни было делу и запоя». После такого страш­ного объяснения причин гибели семьи в главе «По-родственному» ритм повествования в нем значительно ускоряется, одно «умертвие» сменя­ется другим и стремительно приближается закономерная трагическая развязка.

От главы к главе прослеживается трагический уход из семьи, а за­тем и из жизни Степки-балбеса, Павла, Петеньки, Володеньки, Лю- биньки, самой Арины Петровны. В каждом из героев писатель отмечает черты характера, порожденные крепостничеством: безалаберность и неспособность к осмысленному труду в Степане Головлеве, крайнее равнодушие к людям и цинизм в Павле, жажду приобретательства и ханжеское благолепие в Арине Петровне, лицемерие и пустословие в Иудушке. Наиболее полно и последовательно все характерное для про­цесса разрушения помещичьего клана представлено в образе Порфирия Головлева.

Главный герой «семейного» романа «Господа Головлевы», также как и другие его персонажи, показан вне семейных отношений. К тому времени, когда мы знакомимся с Иудушкой, он уже потерял жену, од­нако о его личной жизни автор не сообщает читателю. Впрочем, ни у одного из персонажей романа ее нет, как нет и любовной интриги, ко­торая характеризовала бы Арину Петровну, Степана, Павла, Аннинь- ку, Любиньку. Лишь один Иудушка Головлев проводится Щедриным через испытание, которое нельзя назвать любовью, - это его отноше­ния с Евпраксеей. Эта сюжетная линия в романе может показаться вто­ростепенной, поскольку возникает в той части повествования, когда суть героя уже достаточно прояснена читателем. Казалось бы, перед нами еще один рассказ о «барской любви», закончившейся трагичес­ки для молодой матери. Однако Щедрин сосредоточивает внимание не столько на самом факте разлучения Евпраксен и ребенка, сколько на изображении того внутреннего переворота, который произошел в со­знании героини. Ожидание материнства, пишет автор, «разрешило умственные узы, связывавшие ее», и даже «выражение ее лица, обык­новенно тупое и нескладное, как-то осмыслялось и засветилось». Гла­ва «Выморочный» посвящается Щедриным картине «бунта» Евпраксен. От еще «несознанного, - как пишет автор, - но уже не­победимого отвращения к Иудушке», она приходит к убеждению, что единственным оружием мщения ему может стать «война придирок, под­дразниваний, мелких уколов». Автор показывает, как постепенное ов­ладение Евпраксен «словом» изменяет ее положение в доме Головлевых: она открыто угрожает Иудушке, что уйдет к отцу-матери, постоянно напоминает ему о его грехе, словно шальная, мечется от Архипа-кучера к Игнату-конторщику, осмеливается вслух называть хозяина «кикиморой». Овладев силой хозяйского пустословия, она ло­мает перед Иудушкой комедию, подобную той, которую Порфирий Го­ловлев исполнял всю свою жизнь. Одним из сюжетов этой комедии был сюжет о сыне Володюшке, разыгрываемый Евпраксеей на разные лад ы. «1де-то Володюшка мой теперь? - начала она, придавая своему голо­су слезливый тон. Голос ее обретает решительность, когда она харак­теризует незавидное положение Иудушки словами народной поговорки: «сама себя раба бьет, коли плохо жнет!». Угроза слышится в словах Ев- праксеи, когда она говорит о намерении съездить в Москву и найти сына, не спросись ни у кого, «и никто запретить мне не может! Пото­му, я - мать!». Евпраксея сражается с Иудушкой его же оружием, но оно не лишает ее жизненной энергии. Образ Евпраксен получает глу­боко мотивированную психологическую основу, в известной степени «готовя» мотив нравственного пробуждения плавного героя.

; Образ Иудушки Щедрин создает, используя возможности психоло­гической сатиры. Одним из наиболее ярких проявлений внутреннего мира героя становится в романе его речь. «Обманное слово», по об­разному выражению Н. Михайловского, становится инструментом об­наружения весьма существенной черты эпохи - разительного противоречия между созданными десятилетиями общественными ми­фами и реальностью. Поэтому обиходные словесные формулы, узако­ненные благонамеренные слова, которые произносит Иудушка в той или иной ситуации, оказываются ложью, бессодержательной фразой, пустословием. Слова, сказанные Иудушкой, забывшем о дне помино­вения сына Володи («ах, Володя, Володя! Недобрый ты сын! Дурной! Видно, не молишься богу за папу, что он даже память у него отнял!»), вовсе не свидетельство душевных переживаний героя. Гораздо больше его волнует обрядовая сторона события, необходимость соблюсти при­личия даже перед маменькой: «Ах, грех какой! Хорошо еще, что лам­падки в образной зажжены». Самооправдание Иудушки строится на наборе расхожих моральных формул, которые, соединяясь в образе-пе­реживании героя, изобличают в нем лицемера бессознательного, впи­тавшего в себя лицемерие общественное, оправдывающее жестокость отца по отношению к сыну-самоубийце: «Жил хорошохонько да смир- нехонько...чего ему недоставало? Денег, что ли? Коли мало денег-умей себя сдерживать. Не все сладенького, не все с сахарцом, часком иг&. кваском покушай!» Слово Иудушки имитирует благородные идеи, вы­сокие душевные побуждения, но слова эти утрачивают настоящее со­держание, потому что Иудушка не испытывает мук слова. Он не ищет слова, чтобы выразить чувства, он берет готовое чужое. Утрата словом своего значения происходит еще и потому, что Щедрин вводит в речь героя обилие уменьшительно-ласкательных суффиксов, тем самым под­черкивая «масштаб» обмана и самообмана Иудушки.

Речевая характеристика героя становится важнейшей составляю­щей психологической характеристики типа Порфирия Головлева (гл. «Семейные итоги», «Расчет»), которого критика после появления пер­вых глав стала именовать «русским Тартюфом». Автор ставит перед собой задачу показать принципиальную разницу между двумя типами лицемеров: сознательным (Тартюф) и бессознательным (Иудушка). Бессознательное лицемерие, пустословие и ложь в сатире Щедрина приобретают характер особой формы социального и духовного обнища­ния. Поэтому столь важным в психологической характеристике героя оказывается «нетартюфский» финал Иудушки.

Путь Иудушки к прозрению в финале - путь совершенствования героем «запоя празднословия», когда из формы жизни он становится ее целью. Последний всплеск его сопровождал удаление сына Евпрак- сеющки из Головлева. «Агония» Иудушки, пишет Щедрин, началась с того, что «ресурс празднословия, которым он до снх пор так охотно зло­употреблял, стал видимо сокращаться». Главы «Выморочный» и «Рас­чет» постепенно раскрывают трагедию Порфирия Головлева, обретающего наконец человеческий язык именно потому, что все, что он мог уничтожить, уничтожено, исчезли даже предметы его фантазий. Последнее, что произносит герой, обращаясь к Анниньке, воспринима­ется как прощание с жизнью: «Надо меня простить! - продолжал ом, - за всех...И за себя... и за тех, которых уж нет...Что такое! что такое сде­лалось?!..где...все?» Пробудившееся на минуту сознание заставило Иудушку почувствовать себя человеком и понять, что никаких возмож­ностей для «воскресения» у него нет. Толчком к «расчету» героя с жиз­нью стала прослушанная Иудушкой евангельская притча об искуплении вины страданием, ее нравственный эффект совпал с переживаемой Иудушкой душевной смутой, и решение пришло само собой.

Не следует видеть в сентиментально-христианском финале романа стремление Щедрина «простить» своего героя. Не надо забывать, что демократизм Щедрина был характерным явлением для 60-х годов, когда в социальной среде видели источник формирования человеческой лич­ности. Поэтому лицемерие Иудушки имело корни в социальных усло­виях его жизни, а не в дурных наклонностях его личности. Однако не меньшее значение в «оправдании» героя имеет и понимание Щедри­ным значения нравственного суда, «совести», которые предстают в финале не только как характеристики личности, но и как символичес­кая форма пробуждения сознания.

Семья Головлевых, взятая в целом, головлевская усадьба, где развертываются основные эпизоды романа, – это собирательный художественный образ, обобщивший типические черты быта, нравов, психологии помещиков, весь деспотический уклад их жизни накануне отмены крепостного права в 1861 г. и после этой реформы.

Всем смыслом своим роман Щедрина напрашивается на сближение с «Мертвыми душами» Гоголя. Тесная близость двух гениальных творений критического реализма обусловлена родственностью выведенных в них социальных типов и единством пафоса отрицания. «Господа Головлевы» воспитывали народ в той школе ненависти к классу господ, основание которой положено «Мертвыми душами».

Щедрин показывал «мертвые души» на более поздней стадии их исторического разложения и как революционный демократ‑просветитель отрицал их с высоты более высоких общественных идеалов.

Ни одной смягчающей или примиряющей ноты – таков расчет Салтыкова‑Щедрина с головлевщиной. Не только конкретным содержанием, но и всей своей художественной тональностью, порождающей ощущение гнетущего мрака, роман «Господа Головлевы» вызывает у читателя чувство глубокого нравственного и физического отвращения к владельцам «дворянских гнезд».

В коллекции слабосильных и никчемных людишек головлевской семьи случайным метеором блеснула Арина Петровна. Эта властная женщина в течение длительного времени единолично и бесконтрольно управляла обширным головлевским имением и благодаря личной энергии успела удесятерить свое состояние. Страсть к накоплению господствовала в Арине Петровне над материнским чувством. Дети «не затрагивали ни одной струны ее внутреннего существа, всецело отдавшегося бесчисленным подробностям жизнестроительства» (13, 11).

В кого уродились такие изверги? – спрашивала себя Арина Петровна на склоне лет своих, видя, как ее сыновья пожирают друг друга и как рушится созданная ее руками «семейная твердыня». Перед ней предстали итоги ее собственной жизни – жизни, которая была подчинена бессердечному стяжательству и формировала «извергов». Самый отвратительный из них – Порфирий, прозванный в семье еще с детства Иудушкой.

Свойственные Арине Петровне и всему головлевскому роду черты бессердечного стяжательства развились в Иудушке до предельного выражения. Если чувство жалости к сыновьям и сиротам‑внучкам временами все‑таки посещало черствую душу Арины Петровны, то Иудушка был «неспособен не только на привязанность, но и на простое жаленье». Его нравственное одеревенение было так велико, что он без малейшего содрогания обрекал на гибель поочередно каждого из троих своих сыновей – Владимира, Петра и внебрачного младенца Володьку.

В категории людей‑хищников Иудушка представляет наиболее отвратительную разновидность, являясь хищником‑лицемером. Каждая из этих двух основных особенностей его характера в свою очередь отягощена дополнительными чертами. Он хищник‑садист. Он любит «пососать кровь», находя в страданиях других наслаждение. Неоднократно повторенное сатириком сравнение Иудушки с пауком, ловко расставляющим сети и сосущим кровь попадающих в них жертв, чрезвычайно метко характеризует хищную Иудушкину манеру. Он лицемер‑пустослов, прикрывающий свои коварные замыслы притворно‑ласковой болтовней о пустяках. Его хищные вожделения и «кровопийственные» махинации всегда глубоко спрятаны, замаскированы сладеньким пустословием и выражением внешней преданности и почтительности к тем, кого он наметил в качестве своей очередной жертвы. Мать, братья, сыновья, племянницы – все, кто соприкасался с Иудушкой, чувствовали, что его «добродушное» празднословие страшно своим неуловимым коварством.

Особенность Иудушки как социально‑психологического типа в том именно и состоит, что это хищник, предатель, лютый враг, прикидывающийся ласковым другом. Он совершал свои злодейства как самые обыкновенные дела, «потихонечку да полегонечку», с большим искусством используя такие прописные истины своей среды, как почитание семьи, религии и закона. Он изводил людей тихим манером, действуя «по‑родственному», «по‑божески», «по закону».

Иудушка во всех отношениях личность ничтожная, скудоумная, мелкая даже в смысле своих отрицательных качеств. И вместе с тем это полное олицетворение ничтожества держит в страхе окружающих, господствует над ними, побеждает их и несет им гибель. Ничтожество приобретает значение страшной, гнетущей силы, и происходит это потому, что оно опирается на крепостническую мораль, на закон и религию.

Показывая защищенность Иудушки‑«кровопивца» догматами религии и законами власти, Щедрин тем самым наносил удар нравственности собственников‑эксплуататоров вообще, именно той зоологической нравственности, которая опирается на общепринятую, официально санкционированную ложь, на лицемерие, вошедшее в каждодневный обиход привилегированных классов. Другими словами, в «Господах Головлевых» в границах «семейного» романа разоблачались и отрицались социальные, политические и нравственные принципы дворянско‑буржуазного общества.

Попрание Иудушкой всех норм человечности несло ему возмездие, неизбежно вело ко все большему разрушению личности. В своей деградации он прошел три стадии нравственного распада: запой празднословия, запой праздномыслия и пьяный запой, завершивший позорное существование «кровопивца». Сначала Иудушка предавался безграничному пустословию, отравляя окружающих ядом своих сладеньких речей. Затем, когда вокруг него никого не осталось, пустословие сменилось пустомыслием.

В трагическом финале романа некоторые критики либерально‑народнического лагеря усматривали склонность Щедрина к идее всепрощения, примирения классов и моралистическому оправданию носителей социального зла обстоятельствами окружающей среды. В наше время нет нужды опровергать эту явно неверную трактовку социальных воззрений сатирика и идейного смысла «Господ Головлевых». Весь социально‑психологический комплекс романа освещен идеей неумолимого отрицания головлевщины.

Конечно, оставаясь непримиримым в своем отрицании дворянско‑буржуазных принципов семьи, собственности и государства, Щедрин как великий гуманист не мог не скорбеть по поводу испорченности людей, находившихся во власти пагубных принципов. Эти переживания гуманиста дают себя знать в описании как всего головлевского мартиролога, так и предсмертной агонии Иудушки, но они продиктованы не чувством снисхождения к преступнику как таковому, а болью за попранный образ человеческий. И вообще в социально‑психологическом содержании романа отразились сложные философские раздумья писателя‑мыслителя над судьбами человека и общества, над проблемами взаимодействия среды и личности, социальной психологии и нравственности. Щедрин не был моралистом в понимании как причин социального зла, так и путей его искоренения. Он отдавал себе полный отчет в том, что источник социальных бедствий заключается не в злой воле отдельных лиц, а в общем порядке вещей, что нравственная испорченность – не причина, а следствие господствующего в обществе неравенства. Однако сатирик отнюдь не был склонен фаталистически оправдывать ссылками на среду то зло, которое причиняли народной массе отдельные представители и целые слои привилегированной части общества. Ему были понятны обратимость явлений, взаимодействие причины и следствия: среда порождает и формирует соответственные ей человеческие характеры и типы, но сами эти типы в свою очередь воздействуют на среду в том или ином смысле. Отсюда непримиримая воинственность сатирика по отношению к правящим кастам, страстное стремление обличать их гневным словом.

Вместе с тем Щедрину не была чужда и мысль о воздействии на «эмбрион стыдливости» представителей господствующих классов, в его произведениях неоднократны апелляции к их совести. Эти же идейно‑нравственные соображения просветителя‑гуманиста, глубоко верившего в торжество разума, справедливости и человечности, сказались и в финале романа «Господа Головлевы». Позднее пробуждение совести у Иудушки не влечет за собой других последствий, кроме бесплодных предсмертных мучений. Не исключая случаев «своевременного» пробуждения сознания вины и чувства нравственной ответственности, Щедрин картиной трагического конца Порфирия Головлева давал живым соответствующий урок.

Однако сатирик вовсе не разделял мелкобуржуазных утопических иллюзий о возможности достижения идеала социальной справедливости путем морального исправления эксплуататоров. Сознавая огромное значение морального фактора в судьбах общества, Щедрин всегда оставался сторонником признания решающей роли коренных социально‑политических преобразований. В этом состоит принципиальное отличие Щедрина как моралиста от современных ему великих писателей‑моралистов – Толстого и Достоевского.

В богатейшей щедринской типологии Иудушка Головлев – это такое же аккордное слово сатирика о русских помещиках, как образ Угрюм‑Бурчеева – о царской бюрократии. Иудушка – символ социального и морального распада дворянства. Но этим не исчерпывается идейно‑художественный смысл образа.

Всесторонним раскрытием социального генезиса лицемерия Иудушки Щедрин подчеркнул широкую историческую значимость созданного им типа. В обществе, которое порождает Иудушек Головлевых, возможны всякие сорта иудушек. В этом смысле Иудушка оказался подлинным родоначальником многих других иудушек, последующих представителей этого «бессмертного» рода. Образ Иудушки явился той емкой художественной психологической формулой, которая обобщала все формы и виды лицемерия правящих классов и партий эксплуататорского общества. Иудушкины патриархальные принципы «по‑родственному», «по‑божески», «по закону» у позднейших буржуазных лицемеров видоизменились, приобрели вполне современную формулировку – «во имя порядка», «во имя свободы личности», «во имя блага», «во имя спасения цивилизации от революционных варваров» и т. д., но идеологическая функция их осталась прежней, иудушкиной: служить прикрытием своекорыстных интересов эксплуататоров. Иудушки более позднего времени сбросили свой старозаветный халат, выработали отличные культурные манеры и в таком обличье успешно подвизались на политической арене.

Использование образа Иудушки Головлева в сочинениях В. И. Ленина служит ярким доказательством огромной художественной масштабности созданного Щедриным типа. С образом Иудушки Головлева В. И. Ленин сближает царское правительство, которое «прикрывает соображениями высшей политики свое иудушкино стремление – отнять кусок у голодающего»; 9 бюрократию, которая, подобно опаснейшему лицемеру Иудушке, «искусно прячет свои аракчеевские вожделения под фиговые листочки народолюбивых фраз»; 10 буржуазного помещика, сильного «умением прикрывать свое нутро Иудушки целой доктриной романтизма и великодушия». 11 В сочинениях В. И. Ленина представлены кадетский Иудушка и либеральный Иудушка, предатели революции Иудушка Троцкий и Иудушка Каутский; встречаются здесь и профессор Иудушка Головлев, и Иудушка Головлев самой новейшей капиталистической формации, и другие разновидности лицемеров, речи которых «похожи, как две капли воды, на бессмертные речи бессмертного Иудушки Головлева». 12

Возводя всех этих позднейших дворянских и буржуазных лицемеров, подвизавшихся в области политики, к «бессмертному» Иудушке Головлеву, В. И. Ленин тем самым раскрывал широчайший социально‑политический диапазон гениального щедринского художественного обобщения. Ленинская интерпретация красноречиво свидетельствует о том, что тип лицемера Иудушки Головлева по своему значению выходит за рамки своей первоначальной классовой принадлежности и за рамки своего исторического периода. Лицемерие, т. е. замаскированное благими намерениями хищничество, и есть та основная черта, которая обеспечивает иудушкам живучесть за пределами отведенного им историей времени, длительное существование в условиях борьбы классов. До тех пор пока существует эксплуататорский строй, всегда остается место для лицемеров, пустословов и предателей иудушек; они видоизменяются, но не исчезают. Источник их долговечности, их «бессмертия» – это порядок вещей, основанный на господстве эксплуататорских классов.

Художественным раскрытием лицемерия Иудушки Головлева Щедрин дал гениальное определение сущности всякого лицемерия и всякого предательства вообще, в каких бы масштабах, формах и на каком бы поприще это ни проявлялось. Отсюда огромная потенциальная обличительная сила образа. Иудушка Головлев – поистине общечеловеческое обобщение всей внутренней мерзости, порождаемой господством эксплуататоров, глубокая расшифровка сущности буржуазно‑дворянского лицемерия, психологии вражеских замыслов, прикрытых благонамеренными речами. Как литературный тип Иудушка Головлев служил и долго еще будет служить мерилом определенного рода явлений и острым оружием общественной борьбы.

Роман «Господа Головлевы» относится к высшим художественным достижениям Салтыкова‑Щедрина. Если «История одного города» в 1870 г. знаменовала собой итог развития щедринской сатиры за 60‑е гг., то «Господа Головлевы», появившиеся в законченном виде в 1880 г., обозначают рост щедринского реализма за 70‑е гг.

В «Истории одного города» главным оружием сатирика служил смех, обусловивший преобладание приемов гиперболы, гротеска, фантастики. В «Господах Головлевых» Салтыков показал, каких блистательных результатов он может достичь путем психологического анализа, не прибегая к оружию смеха.

Недаром появление романа было воспринято читателями, критиками и виднейшими писателями (Некрасовым, Тургеневым, Гончаровым) как обнаружение новых сторон могучего дарования Салтыкова‑Щедрина. «Господа Головлевы» выделились на фоне всего ранее созданного Салтыковым как крупное достижение, во‑первых, в области психологического мастерства, а во‑вторых, в жанре социально‑бытового романа. В этих двух отношениях «Господа Головлевы» сохраняют за собой первое место во всем творчестве писателя.

«Сказки».

Выдающимся достижением последнего десятилетия творческой деятельности Салтыкова‑Щедрина является книга «Сказки», включающая тридцать два произведения. Это – одно из самых ярких и наиболее популярных творений великого сатирика. За небольшим исключением сказки создавались в течение четырех лет (1883–1886), на завершающем этапе творческого пути писателя. Сказка представляет собою лишь один из жанров щедринского творчества, но она органически близка художественному методу сатирика.

Выдающимся достижением последних десяти лет творчества Щед­рина является книга сказок, включающая в себя тридцать два произ­ведения. За небольшим исключением сказки создавались в течение четырех лет с 1883 по 1886 г. Сказка - вполне самостоятельный жанр в творчестве Щедрина: появление его обусловлено развитием творчес­кого метода сатирика. Приемы художественного преувеличения, фан­тастики, иносказания, сближения обличаемых социальных явлений с явлениями животного мира активно использовались сатириком в «Гу­бернских очерках», «Истории одного города», «Господах Головлевых». Эти приемы, во многом связанные со сказочной фольклорной фантас­тикой, привели к появлению в творчестве Щедрина отдельных сказоч­ных эпизодов (Сказка об Иванушке в «Губернских очерках»), затем к включению сказочных элементов в структуру большого эпического за­мысла («История одного города») и наконец к созданию цикла сказок.

Обращение Щедрина к жанру сказки в первой половине 80-х го­дов объясняется, конечно, не только тем, что в обстановке правитель ственной реакции сказочная фантастика маскировала наиболее острые идейно-политические замыслы писателя. Приближение формы сатиры к поэтике народной сказки открывало Щедрину путь к широкой чита­тельской аудитории.

Материалом для сказок Щедрина послужила современная действи­тельность: они были актуальны и злободневны в сатирическом освеще­нии основной проблемы творчества Щедрина - проблемы народа и власти. В сложном идейном богатстве сказок Щедрина можно выделить три основные темы: сатиру на высшие эшелоны власти и самодержа­вие, изображение быта и нравов народной массы и обличение социаль­ной психологии обывателя. Но строгое разграничение тем провести невозможно, поскольку избранная сатириком сфера жизни предпола­гала рассмотрение ее в связи с основной проблемой - народа и влас­ти. Поэтому сказки Щедрина, используя фольклорные образы и приемы, отличаются от своего «первоисточника» не только содержа­нием, но и структурой, а также функциями традиционных поэтических приемов.

Новаторство Щедрина проявляется в том, что в основе сюжетной ситуации многих сказок автор переосмысляет традицию народной сказ­ки о животных и литературной басни, популярного жанра XVIII столе­тия, персонажами которых были представители зоологического мира. Если герои народной сказки или басни являлись носителями определен­ных нравственных черт (лживость, порочность, глупость и т.д), свой­ственных человеку вообще, то Щедрин был очень избирателен и остроумен в выборе зверей и распределении между ними «ролей», ха­рактерных для определенного социально-психологического типа. Так, в сатирическом «зверинце» Щедрина зайцы изучают «статистические таблицы, при министерстве внутренних дел издаваемые» и пишут кор­респонденции в газеты. Медведи ездят в командировки, получают про­гонные деньги и стремятся попасть «на скрижали истории»; Рыбы толкуют о конституции и ведут диспуты о социализме.

Щедрин наделяет своих героев определенным положением на со­циальной лестнице, постоянно переключая действие из мира фантас­тического в мир реальный, сопровождает аллегории прямыми намеками на действительность. «Ворона, - пишет автор, - птица плодущая и на все согласная. Главным же образом, тем она хороша, что сословие «му­жиков» представлять мастерица». («Орел- меценат»). Вот как коммен­тирует автор поступок Топтыгина, который чижика съел: «Все равно, как если бы кто бедного крохотного гимназистика педагогическими ме рами до самоубийства довел...» («Медведь на воеводстве»). Поводом для такого комментария стали административные меры по отношению к передовой учащейся молодежи.

Важным отличием сказок Щедрина является особая сатирическая поэтика, цель которой - возбуждение чувства негодования и протеста против социального неравенства и произвола властей. Поэтому палитра сатиры Щедрина богата смысловыми и эмоциональными оттенками. Это и гротеск, к которому Щедрин прибегает в создании звериной та­бели о рангах («Медведь на воеводстве», «Орел-меценат»), и ирония, пронизывающая все повествование в «Повести о том, как один мужик двух генералов прокормил», и юмор в сочетании с сарказмом в «Ди­ком помещике». Особенно часто Щедрин прибегает к иронии - тон­кой скрытой насмешке, облекая ее в формулу похвалы, притворной солидарности с противником. Мужик из «Повести...» возмутил голод­ных генералов тем, что «спал и самым нахальным образом уклонялся от работы». А распорядительный Топтыгин («Медведь на воеводстве») не мог привести свои распоряжения в жизнь потому, что во вверенном ему лесу «звери - рыскали, птицы - летали, насекомые - ползали, а никто в ногу маршировать не хотел».

В сказках сатирик вырабатывает целую систему приемов иноска­зания, продолжая традицию создания образов-обобщений в названиях явлений, именах героев: Ташкент и ташкентство, глуповское распут­ство, помпадуры, Угрюм-Бурчеев и т.д. В сказках Щедрин доводит до совершенства эзопов язык как систему иносказаний. В сказочном мире Щедрина «порядок вещей» обозначал произвол самодержавия, «серд­цеведом» назывался соглядатай и шпион, изящное словечко «фюить» надо было понимать как внезапное крушение карьеры и ссылку, «пен­коснимателями» сатирик называл литераторов-приспособленцев, ко­торые печатались в изданиях «Чего изволите?», «Помои», «Нюхайте на здоровье».

Эзопов язык явился образцом великолепного художественного обобщения, так как совместил в себе традицию народно-поэтическую и традицию литературную. «Сказки для детей изрядного возраста» -4 именно так определил Щедрин их адресата встали не только замет­ным явлением в истории отечественной литературы, но и сыграли зна­чительную роль в формировании национального самосознания в один из смутных периодов российской истории.

Для сатиры вообще, и в частности для сатиры Щедрина, обычными являются приемы художественного преувеличения, фантастики, иносказания, сближения обличаемых социальных явлений с явлениями животного мира. Эти приемы, связанные с народной сказочной фантастикой, в своем развитии вели к появлению в творчестве Щедрина отдельных сказочных эпизодов и «вставных» сказок внутри произведений, далее – к первым обособленным сказкам и, наконец, к созданию цикла сказок. Написание целой книги сказок в первой половине 80‑х гг. объясняется, конечно, не только тем, что к этому времени сатирик творчески овладел жанром сказки. В обстановке правительственной реакции сказочная фантастика в какой‑то мере служила средством художественной маскировки наиболее острых идейно‑политических замыслов сатирика. Приближение формы сатирических произведений к народной сказке открывало также писателю путь к более широкой читательской аудитории. Поэтому в течение нескольких лет Щедрин с увлечением работает над сказками. В эту форму, наиболее доступную народным массам и любимую ими, он как бы переливает все идейно‑тематическое богатство своей сатиры и создает своеобразную малую сатирическую энциклопедию для народа.

В сложном идейном содержании сказок Салтыкова‑Щедрина можно выделить три основные темы: сатира на правительственные верхи самодержавия и на эксплуататорские классы, изображение жизни народных масс в царской России и обличение поведения и психологии обывательски настроенной интеллигенции. Но, конечно, строгое тематическое разграничение щедринских сказок провести невозможно и в этом нет надобности. Обычно одна и та же сказка наряду со своей главной темой затрагивает и другие. Так, почти в каждой сказке писатель касается жизни народа, противопоставляя ее жизни привилегированных слоев общества.

Резкостью сатирического нападения непосредственно на правительственные верхи самодержавия выделяется «Медведь на воеводстве». Сказка, издевательски высмеивающая царя, министров, губернаторов, напоминает тему «Истории одного города», но на этот раз царские сановники преобразованы в сказочных медведей, свирепствующих в лесных трущобах.

В сказке выведены трое Топтыгиных. Первые два ознаменовали свою деятельность по усмирению «внутренних врагов» разного рода злодействами. Топтыгин 3‑й отличался от своих предшественников, жаждавших «блеска кровопролитий», добродушным нравом. Он ограничил свою деятельность только соблюдением «исстари заведенного порядка», довольствовался злодействами «натуральными». Однако и при воеводстве Топтыгина 3‑го ни разу лес не изменил своей прежней физиономии. «И днем, и ночью он гремел миллионами голосов, из которых одни представляли агонизирующий вопль, другие – победный клик» (16, кн. 1, 59).

Причина народных бедствий заключается, следовательно, не в злоупотреблении принципами власти, а в самом принципе самодержавной системы. Спасение не в замене злых Топтыгиных добрыми, а в устранении их вообще, т. е. в свержении самодержавия, как антинародной и деспотической государственной формы. Такова основная идея сказки.

По резкости и смелости сатиры на монархию рядом с «Медведем на воеводстве» может быть поставлена сказка «Орел‑меценат», в которой изобличается деятельность царизма на поприще просвещения. В отличие от Топтыгина, свалившего «произведения ума человеческого в отхожую яму», орел решил заняться не искоренением, а водворением наук и искусств, учредить «золотой век» просвещения. Заводя просвещенную дворню, орел так определял ее назначение: «…она меня утешать будет, а я ее в страхе держать стану. Вот и все». Однако полного повиновения не было. Кое‑кто из дворни осмеливался обучать грамоте самого орла. Он ответил на это расправой и погромом. Вскоре от недавнего «золотого века» не осталось и следа. Основная идея сказки выражена в словах: «орлы для просвещения вредны» (16, кн. 1, 55, 73, 79).

Сказки «Медведь на воеводстве» и «Орел‑меценат», метившие в высшие административные сферы, при жизни писателя не были допущены цензурой к опубликованию, но они распространялись в русских и зарубежных нелегальных изданиях и сыграли свою революционную роль.

С едким сарказмом обрушивался Щедрин на представителей массового хищничества – дворянство и буржуазию, действовавших под покровительством правящей политической верхушки и в союзе с нею. Они выступают в сказках то в обычном социальном облике помещика («Дикий помещик»), генерала («Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил»), купца («Верный Трезор»), кулака («Соседи»), то – и это чаще – в образах волков, лисиц, щук, ястребов и т. д.

Что же было бы, если бы не нашелся мужик? Это досказано в повествовании о диком помещике, изгнавшем из своего имения всех мужиков. Он одичал, с головы до ног оброс волосами, «ходил же все больше на четвереньках», «утратил даже способность произносить членораздельные звуки» (16, кн. 1, 28–29).

Наряду с сатирическим обличением привилегированных классов и сословий Салтыков‑Щедрин затрагивает в сказке о двух генералах и вторую основную тему произведений сказочного цикла – положение народа в эксплуататорском обществе. С горькой иронией изобразил сатирик рабское поведение мужика. Среди обилия плодов, дичи и рыбы никчемные генералы погибали на острове от голода, так как могли овладеть куропаткой только в изжаренном виде. Беспомощно блуждая, они наконец набрели на спящего «лежебоку» и заставили его работать. Это был громаднейший мужичина, мастер на все руки. Он и яблок достал с дерева, и картофеля в земле добыл, и силок для ловли рябчиков из собственных волос изготовил, и огонь извлек, и разной провизии напек, чтобы накормить прожорливых тунеядцев, и пуха лебяжьего набрал, чтобы им мягко спалось. Да, это сильный мужичина! Перед силой его не устояли бы генералы. А между тем он безропотно подчинился своим поработителям. Дал им по десятку яблок, а себе взял «одно, кислое». Сам же веревку свил, чтобы генералы держали его ночью на привязи. Да еще благодарен был «генералам за то, что они мужицким его трудом не гнушалися» (16, кн. 1, 13). Трудно себе представить более рельефное изображение силы и слабости русского крестьянства в эпоху самодержавия.

Кричащее противоречие между огромной потенциальной силой и классовой пассивностью крестьянства представлено на страницах многих других щедринских сказок. С горечью и глубоким состраданием воспроизводил писатель картины нищеты, забитости, долготерпения, массового разорения крестьянства, изнывавшего под тройным ярмом – чиновников, помещиков и капиталистов.

Никогда не утихавшая боль писателя‑демократа за русского мужика, вся горечь его раздумий о судьбах своего народа, родной страны сконцентрировались в тесных границах сказки «Коняга» и высказались в волнующих образах и исполненных высокой поэтичности картинах. Сказка рисует, с одной стороны, трагедию жизни русского крестьянства – этой громадной, но порабощенной силы, а с другой – скорбные переживания автора, связанные с безуспешными поисками ответа на важнейший вопрос: «Кто освободит эту силу из плена? Кто вызовет ее на свет?».

В сказке о Коняге выражено стремление писателя поднять сознание народных масс до уровня их исторического призвания, вооружить их мужеством, разбудить их огромные дремлющие силы для коллективной самозащиты и активной освободительной борьбы. Салтыков‑Щедрин верил в победу народа, хотя ему как крестьянскому демократу‑социалисту не вполне были ясны конкретные пути к этой победе. До понимания исторической роли пролетариата он не дошел, закончил свою литературную деятельность в преддверии пролетарского этапа освободительной борьбы.

Значительная часть щедринских сказок посвящена разоблачению поведения и психологии интеллигенции, запуганной правительственными преследованиями и поддавшейся в годы политической реакции настроениям постыдной паники. Представители этой категории людей нашли в зеркале щедринских сказок сатирическое отражение в образах премудрого пискаря, вяленой воблы, самоотверженного зайца, здравомысленного зайца, российского либерала.

Изображением жалкой участи обезумевшего от страха героя сказки «Премудрый пискарь», пожизненно замуровавшего себя в темную нору, сатирик выставил на публичный позор интеллигента‑обывателя, высказал презрение к тем, кто, покоряясь инстинкту самосохранения, уходил от активной общественной борьбы в узкий мир личных интересов.

С «Премудрым пискарем» по теме сближается одна из самых едких сатир на либерализм – сказка «Либерал». Благородно мыслящий либерал сначала робко выпрашивал у правительства реформ «по возможности», затем – «хоть что‑нибудь», а кончил тем, что стал действовать «применительно к подлости». В. И. Ленин неоднократно использовал эту знаменитую щедринскую сказку для характеристики эволюции буржуазного либерализма, легко отступавшего от «идеала» к «подлости», т. е. к примирению с реакционной политикой.

Щедрин всегда с ненавистью относился к трусливым, продажным либералам, ко всем тем людям, которые лицемерно маскировали свои жалкие общественные претензии громкими словами. Он не испытывал к ним другого чувства, кроме открытого презрения. Более сложным было отношение сатирика к тем честным, но заблуждающимся наивным мечтателям, представителем которых является заглавный герой знаменитой сказки «Карась‑идеалист». Как искренний и самоотверженный поборник социального равенства, карась‑идеалист выступает выразителем социалистических идеалов самого Щедрина и вообще передовой части русской интеллигенции. Но наивная вера карася в возможность достижения социальной гармонии путем одного морального перевоспитания хищников обрекает на неминуемый провал все его высокие мечтания. Горячий проповедник чаемого будущего жестоко поплатился за свои иллюзии: он был проглочен щукой.

Беспощадным обнажением непримиримости классовых интересов, изобличением пагубности либерального соглашательства с реакцией, высмеиванием наивной веры простаков в пробуждение великодушия хищников – всем этим щедринские сказки объективно подводили читателя к осознанию необходимости и неизбежности социальной революции.

Богатое идейное содержание щедринских сказок выражено в общедоступной и яркой художественной форме. «Сказка, – говорил Н. В. Гоголь, – может быть созданием высоким, когда служит аллегорическою одеждою, облекающею высокую духовную истину, когда обнаруживает ощутительно и видимо даже простолюдину дело, доступное только мудрецу». 14 Таковы именно щедринские сказки. Они написаны настоящим народным языком – простым, сжатым и выразительным.

Слова и образы для своих чудесных сказок сатирик подслушал в народных сказках и легендах, в пословицах и поговорках, в живописном говоре толпы, во всей поэтической стихии живого народного языка.

И все же, несмотря на обилие фольклорных элементов, щедринская сказка, взятая в целом, непохожа на народные сказки, она ни в композиции, ни в сюжете не повторяет традиционных фольклорных схем. Сатирик не подражал фольклорным образцам, а свободно творил на основе их и в духе их, творчески раскрывал и развивал их глубокий смысл, брал их у народа, чтобы вернуть народу же идейно и художественно обогащенными. Поэтому даже в тех случаях, когда темы или отдельные образы щедринских сказок находят себе соответствие в ранее известных фольклорных сюжетах, они всегда отличаются оригинальностью истолкования традиционных мотивов, новизной идейного содержания и высоким художественным совершенством. Здесь, как и в сказках Пушкина и Андерсена, ярко проявляется обогащающее воздействие художника на жанры народной поэтической словесности.

Опираясь на фольклорно‑сказочную и литературно‑басенную традицию, Щедрин дал непревзойденные образцы лаконизма в художественном истолковании сложных общественных явлений. В этом отношении особенно примечательны те сказки, в которых действуют представители зоологического мира.

Образы животного царства были издавна присущи басне и сатирической сказке о животных, являвшейся, как правило, творчеством социальных низов. Под видом повествования о животных народ обретал некоторую свободу для нападения на своих притеснителей и возможность говорить в доходчивой, забавной, остроумной манере о серьезных вещах. Эта любимая народом форма художественного повествования нашла в щедринских сказках широкое применение. Мастерским воплощением обличаемых социальных типов в образах зверей Щедрин достигал яркого сатирического эффекта. Уже самим фактом уподобления представителей господствующих классов и правящей касты самодержавия хищным зверям сатирик заявлял о своем глубочайшем презрении к ним.

Смысл иносказаний Щедрина без особого труда постигается как из самих образных картин, соответствующих поэтическому строю народных сказок, так и благодаря тому что сатирик нередко сопровождает свои аллегории прямыми намеками на их скрытое значение, переключает повествование из плана фантастического в реалистический, из сферы зоологической в человеческую.

«Ворона – птица плодущая и на все согласная. Главным же образом, тем она хороша, что сословие „мужиков“ представлять мастерица» («Орел‑меценат») (16, кн. 1, 73).

Топтыгин чижика съел. «Все равно, как если б кто бедного крохотного гимназистика педагогическими мерами до самоубийства довел…» («Медведь на воеводстве») (16, кн. 1, 53). Из одного этого намека думающему читателю становилось ясно, что речь идет об административных полицейских гонениях на передовую учащуюся молодежь.

Сатирик был изобретателен и остроумен в выборе образов зверей и в распределении между ними тех ролей, которые они должны были разыгрывать в маленьких социальных комедиях и трагедиях.

В «зверинце», представленном в щедринских сказках, зайцы изучают «статистические таблицы, при министерстве внутренних дел издаваемые», и пишут корреспонденции в газеты; медведи ездят в командировки, получают прогонные деньги и стремятся попасть на «скрижали истории»; птицы разговаривают о капиталисте‑железнодорожнике Губошлепове; рыбы толкуют о конституции и даже ведут диспуты о социализме. Но в том‑то и состоит поэтическая прелесть и неотразимая художественная убедительность щедринских сказок, что, как бы ни «очеловечивал» сатирик свои зоологические картины, какие бы сложные социальные роли ни поручал он своим «хвостатым» героям, последние всегда сохраняют за собой основные свои натуральные свойства.

Салтыков-Щедрин принадлежит к числу тех великих писателей, творчество которых отличается высокой идейностью, народностью, реализмом, художественным совершенством.

Наряду с другими классиками русской литературы он превосходно владел мастерством изображения быта и психологии людей, социальных и нравственных явлений общественной жизни. Но он, как и каждый из его выдающихся литературных современников — Некрасов, Тургенев, Гончаров, Достоевский, Толстой, — был по-своему оригинален, социально-политическая сатира стала его призванием, и в эту область он внес свой неповторимый вклад.

Произведения Салтыкова-Щедрина, как бы они ни были разнообразны в проблемно-тематическом и жанровом отношениях, составляют единый художественный мир, отмеченный печатью яркой творческой индивидуальности писателя.

Своеобразие Щедрина-художника наиболее наглядно проявляется прежде всего в таких особенностях его сатирической поэтики, как искусство применения юмора, гиперболы, гротеска, фантастики, иносказания для реалистического воспроизведения действительности и ее оценки с прогрессивных общественных позиций.

Смех — основное оружие сатиры. «Это оружие очень сильное, — говорил Щедрин, — ибо ничто так не обескураживает порока, как сознание, что он угадан и что по поводу его уже раздался смех». Этим оружием боролись с социальными и нравственными пороками общества Фонвизин в «Недоросле», Крылов в баснях, Грибоедов в «Горе от ума», Гоголь в «Мертвых душах» и «Ревизоре». Щедрин развивал их традицию. По его собственному признанию, юмор всегда составлял его главную силу.

Щедрин — самый яркий продолжатель гоголевской традиции сатирического смеха. Гоголь и Щедрин обладали неистощимым остроумием в изобличении общественных пороков. И вместе с тем есть большая разница в идейных мотивах и формах художественного проявления юмора у этих двух крупнейших русских сатириков.

Белинский, характеризуя юмор Гоголя как юмор «спокойный, спокойный в самом своем негодовании, добродушный в самом своем лукавстве», в то же время говорил, что бывает еще другой юмор, «грозный и открытый», «желчный, ядовитый, беспощадный». Таков именно юмор Щедрина.

Отмечая в горьком и резком смехе Щедрина «нечто свифтовское», Тургенев писал: «Я видел, как слушатели корчились от смеха при чтении некоторых очерков Салтыкова.

Было что-то почти страшное в этом смехе, потому что публика, смеясь, в то же время чувствовала, как бич хлещет ее самое». По определению М. Горького, смех Щедрина — «это не смех Гоголя, а нечто гораздо более оглушительно-правдивое, более глубокое и могучее». Если к гоголевскому юмору приложима формула «смех сквозь слезы», то более соответствующей щедринскому юмору будет формула «смех сквозь презрение и негодование».

В характере щедринского юмора сказались, конечно, и свойства личной биографии и дарования писателя, но прежде всего — новые общественные условия и новые идеи, верным представителем которых он был. За годы, разделяющие сатирическую деятельность Гоголя и Щедрина, совершился крупный шаг в общественной жизни России и в развитии русской освободительной мысли.

Смех Щедрина, почерпавший свою силу в росте демократического движения и в идеалах демократии и социализма, глубже проникал в источник социального зла, нежели смех Гоголя. Разумеется, речь идет не о художественном превосходстве Щедрина над Гоголем, а о том, что по сравнению со своим великим предшественником Щедрин как сатирик ушел дальше, движимый временем и идеями. Что же касается собственно гоголевской творческой силы, то Щедрин признавал за нею значение высшего образца.

Если Гоголь видел в сатирическом смехе средство нравственного исправления людей, то Щедрин, не чуждаясь этих намерений, считал главным назначением смеха возбуждение чувства негодования и активного протеста против социального неравенства и политического деспотизма. Щедринский смех отличался от гоголевского прежде всего своим, так сказать, политическим прицелом.

Сатирический смех в щедринской концепции призван быть не целителем, а могильщиком устаревшего социального организма, призван накладывать последнее позорное клеймо на те явления, которые закончили свой цикл развития и признаны на суде истории несостоятельными.

В смехе Щедрина, преимущественно грозном и негодующем, не исключены и другие эмоциональные тона и оттенки, обусловленные разнообразием идейных замыслов, объектов изображения и сменяющихся душевных настроений сатирика. «Сказки», где представлены картины жизни всех социальных слоев общества, могут служить как бы хрестоматией образцов щедринского юмора во всем богатстве его художественного проявления.

Салтыков-Щедрин был великим мастером иронии — тонкой, скрытой насмешки, облеченной в форму похвалы, лести, притворной солидарности с противником. В этой ядовитейшей разновидности юмора Щедрина превосходил в русской литературе только один Гоголь. В «Сказках» щедринская ирония блещет всеми красками.

Сатирик то восхищается преумным здравомысленным зайцем, который «так здраво рассуждал, что и ослу в пору», то вдруг вместе с генералами возмущается поведением тунеядца-мужика, который спал «и самым нахальным образом уклонялся от работы», то будто бы соглашается с необходимостью приезда медведя-усмирителя в лесную трущобу, потому что «такая в ту пору вольница между лесными мужиками шла, что всякий по-своему норовил. Звери — рыскали, птицы — летали, насекомые — ползали, а в ногу никто маршировать не хотел».

Издевательски высмеивая носителей социального зла, сатирик возбуждал к ним в обществе чувство активной ненависти, воодушевлял народную массу на борьбу с ними, поднимал ее настроение и веру в свои силы, учил ее пониманию своей роли в жизни. По верному определению А. В. Луначарского, Щедрин — «мастер такого смеха, смеясь которым, человек становится мудрым».

Для произведений Салтыкова-Щедрина характерно широкое применение приемов гиперболы, гротеска, фантастики, посредством которых писатель резко обнажал сущность отрицаемых явлений общественной жизни и казнил их оружием смеха.

Разоблачая те или иные черты социальных типов, сатирик очень часто находил для них какой-либо эквивалент в мире, стоящем за пределами человеческой природы, создавал поэтические аллегории, в которых место людей занимали куклы и звери, выполнявшие роль сатирической пародии.

Такая фантастика нашла свое блистательное применение в сказках, где вся табель о рангах остроумно замещена разными представителями фауны. Фантастическая костюмировка в одно и то же время и ярко оттеняет отрицательные черты типов, и выставляет их в смешном виде. Человек, действия которого приравнены к действиям низшего организма или примитивного механизма, вызывает смех.

Гипербола, гротеск, фантастика, являвшиеся эффективными приемами изображения и осмеяния социального зла, попутно выполняли также свою роль и в сложной системе художественных средств, применявшихся сатириком в борьбе с цензурой.

Передовая русская литература жестоко преследовалась самодержавием. В борьбе с цензурными гонениями писатели прибегали к обманным средствам. «С одной стороны, — говорит Щедрин, — появились аллегории, с другой — искусство понимать эти аллегории, искусство читать между строками. Создалась особенная рабская манера писать, которая может быть названа Езоповскою, — манера, обнаруживавшая замечательную изворотливость в изобретении оговорок, недомолвок, иносказаний и прочих обманных средств».

Салтыков-Щедрин, до конца дней своих остававшийся на боевом посту политического сатирика, довел эзоповскую манеру до высшего совершенства и стал самым ярким ее представителем в русской литературе. Действуя под гнетом цензуры, вынужденный постоянно преодолевать трудные барьеры, сатирик не отступал от своих демократических убеждений, а боролся с препятствиями художественными средствами.

Он выработал целую систему иносказательных приемов, наименований, выражений, образов, эпитетов, метафор, которые позволяли ему одерживать идейную победу над врагом. Так, например, в эзоповском языке Щедрина порядок вещей обозначает произвол самодержавия, сердцевед — шпиона, фюить — внезапную административную ссылку в отдаленные места. Продажных литераторов-приспособленцев сатирик именовал пенкоснимателями, а их газетам присвоил названия: «Пенкоснимательница», «Чего изволите?», «Помои», «Нюхайте на здоровье».

Русскую действительность своего времени Щедрин нередко изображал в форме повествования о прошлом (яркий образец — «История одного города») или о зарубежных странах.

В «Сказках» эти иносказательные приемы нашли широкое применение, видоизменяясь соответственно жанру. Иногда сказка начинается указанием, что речь будет идти о старом времени, хотя весь смысл дальнейшею повествования относится к современности.

Например: «Нынче этого нет, а было такое время...» («Праздный разговор»); «В старые годы, при царе Горохе это было...» («Дурак»). Для умышленного отнесения изображаемых событий к не определенным странам и временам сатирик удачно использовал традиционные зачины народных сказок: «...В некотором царстве, в некотором государстве жил-был помещик...» («Дикий помещик»); «В некоторой стране жил-был либерал...» («Либерал»).

Иносказания в сатире Щедрина предназначены не только для обмана цензуры. Они являются эффективным средством сатирического изображения жизни, позволяющим подойти к предмету с неожиданной стороны и остроумно осветить его. Для сатиры это особенно важно, она тем успешнее достигает своей цели, чем неожиданнее ее нападение на противника и чем остроумнее очерчены его комические черты.

Образ медведя Топтыгина, обозначающий губернатора, избран, конечно, не без цензурных соображений, вместе с тем найденныйпсевдоним имел все достоинства меткой, остроумной художественной метафоры, которая усиливала сатирическое нападение на правящую касту самодержавия. Этот пример может служить яркой иллюстрацией к признанию сатирика, что иногда благодаря обязательности эзоповской манеры ему удавалось отыскивать такие черты и краски, которые более врезаются в память читателя.

Салтыков-Щедрин сумел подчинить приемы письма, навязанные ему цензурными обстоятельствами, требованиям художественной изобразительности. Конечно, царская цензура распознавала замаскированные замыслы сатирика, но нередко не имела возможности предъявить ему формальное обвинение.

Эзоповский язык, помогая Щедрину ускользать от когтей царских цензоров и позволяя порой представлять явления жизни в живописном и остроумном виде, имел вместе с тем и свою отрицательную сторону. Он не всегда был понятен широкому кругу читателей.

Поэтому сатирик, совершенствуя свою иносказательную манеру, все больше стремился сблизить ее с традициями народнопоэтического творчества. В своих сказках он достиг такой формы, которая оказывалась наименее уловимой для цензуры и в то же время отличалась высоким художественным совершенством и доступностью. Это была победа гения, обладавшего даром неистощимой изобретательности в области искусства слова.

История русской литературы: в 4 томах / Под редакцией Н.И. Пруцкова и других - Л., 1980-1983 гг.

«Дабы предотвратить в столь важном предмете всякие
разногласия, всего натуральнее было бы постановить,
что только те науки распространяют свет, кои способствуют
выполнению начальственных предписаний…»

Салтыков-Щедрин М.Е., Дневник провинциала в Петербурге.

Русский писатель-сатирик, публицист.

Получил домашнее образование. Был принят в Царскосельский лицей на казённый счёт.

«Молчаливый, насупленный мальчик поступил в Царскосельский лицей, где когда-то учился Пушкин . Вскоре оказалось, что он пишет стихи. Начальник и учителя всполошились. Изобличённый поэт был наказан. Но он не раскаялся и продолжал стихотворствовать, пряча свои стихи то в рукав, то в сапог. Их с торжеством извлекали оттуда и снова присуждали преступника к заслуженной каре. Звали его Михаил Салтыков. Впоследствии, уже великим писателем, он не раз вспоминал, как усердно гасила в нём поэтический дар эта хвалёная школа. Из автобиографии Салтыкова мы знаем, что за «стихотворную деятельность», а «равным образом за чтение книг» его особенно преследовал учитель русского языка, тот самый, которому больше всего надлежало бы радоваться литературным тяготениям даровитого мальчика. В ту пору Царскосельский лицей кичился своей верностью «традициям Пушкина», и если уж он преследовал детское поэтическое творчество, как недопустимый порок, что же сказать о школах обычного уровня, но притязавших на «литературный уклон»! Одарённых детей и тогда было множество, но в тех условиях, в которых они находились тогда, только чудо могло спасти их таланты от гибели».

Чуковский К.И., От двух до пяти, М., «Советский писатель», 1960 г., с. 323-324.

В наказание за «вольнодумие», высказанное в своих первых публикациях, в 1848 году М.Е. Салтыков-Щедрин был выслан из Санкт-Петербурга в Вятку и определён канцелярским чиновником при Вятском губернском правлении. Позже он служил вице-губернатором в Рязани и в Твери.

Масарский М.В.: «Когда Александр II назначал своим указом Салтыкова-Щедрина на пост вице-губернатора Тверского, он произнёс слова: «Пусть едет и делает, как пишет».
Удалось ли Салтыкову-Щедрину, став властью, внедрить либерализм в отдельно взятом уезде, как он любил потом говорить?
Вот его либеральные действия: он предписал всем чиновникам работать с раннего утра до тёмного вечера. И они, разувшись, чтобы поберечь обувь, ранним утром брели по немощёным и неосвещённым улицам губернского города Тверь, а потом сидели до ночи.
Об этом написал некий столичный журнал. Что же делает бывший столичный журналист Салтыков-Щедрин? Он едет, узнает имя корреспондента из Твери, посылает к нему жандарма, а известно, как писал Герцен , в России визит жандарма подобен кирпичу, упавшему на голову. Узнав адрес корреспондента, Салтыков-Щедрин является к нему и извиняется.
Вот и все его подвиги на административном поприще, он ушёл оттуда, ибо художник он был гениальный, а власть он был никудышная».

Обсуждение: «Художник и время. Художник и власть», в Сб.: Свободное слово: интеллектуальная хроника. Альманах-2001, М., «Прогресс-Традиция», 2003 г., с. 119.

«Подобно тому как в стране, переходящей из низшего фазиса общественности в высший, бывает спрос на людей талантливых, убеждённых и энергетических, которые обыкновенно и являются на призыв, - так точно и в стране, мечтающей о блаженстве неподвижности, бывает спрос на людей ограниченных, которые также не упускают откликнуться без замедления. А как скоро есть спрос, то, значит, есть и нужда в таких людях, нужду же, в свою очередь, приносит за собой силу, авторитетность, почёт».

Салтыков-Щедрин М.Е., Самодовольная современность / Полное собрание сочинений в 20-ти томах, Том 19, М.-Л., «Художественная литература», 1933-1941 гг., с. 441.

М.Е. Салтыков-Щедрин «…скептически относился к всемогуществу таланта, особенно если талантливые люди были слишком проникнуты самоуверенностью и думали выезжать на одном только таланте, без труда и знаний. Признавая их талантливость, он, однако же, довольно часто иронизировал над ними, когда представлялся какой-нибудь повод, говоря: «Это гениальные натуры, которых простые смертные даже понять не могут. Я тоже не понимаю, потому что я не гениальный писатель, - и с гордостью добавлял, - зато я работник». Если он работал для журнала из месяца в месяц, если он не любил, чтобы произведения его залёживались, то это не мешало ему тщательно обдумывать их, по нескольку раз переписывать и переделывать рукописи. Работник он, действительно, был замечательный. Вот что сам он говорит в одном наброске, найденном в его бумагах: «Я никогда не мог похвалиться ни хорошим здоровьем, ни физической силой, но с 1875 года не проходило почти ни одного дня, в который я мог бы сказать, что чувствую себя изрядно».

Кривенко С.Н., М.Е. Салтыков-Щедрин: его жизнь и литературная деятельность / Достоевский. Островский. Салтыков-Щедрин. Лев Толстой: Биографические очерки (переиздание книг биографической библиотеки Ф.Ф. Павленкова), СПб, «ЛИО Редактор», 1996 г., с. 235.