Литература киевской руси 11 века. Система жанров литературы киевской руси

Важнейшее место в культуре Киевской Руси занимала литература. Развитие литературы и книжности было тесно связано с принятием православия. Византийскими, а позднее и русскими священниками, прежде всего, переводились и переписывались книги, необходимые для церковных служб. До нас дошло более 130 книг, из которых около 80 являются богослужебными. Рукописные книги создавались на пергаменте, так называлась особо выделанная телячья кожа (иначе ее называли хартией). В литературных памятниках преобладало уставное письмо -- геометрическое написание букв, не связанных между собой. Многие рукописи были богато иллюстрированы. Это придавало книгам нарядный вид, поэтому древние хартии внешне воспринимаются как прекрасные произведения прикладного искусства.

Главными литературными источниками христианского вероучения являются Ветхий и Новый Заветы Библии (Священное Писание). Целиком Библия была переведена на русский язык только в XV в., но отдельные части Писания были переведены уже в древнем Киеве. Наибольшее распространение получили Евангелие и Псалтырь, но наряду с религиозными книгами были и светские.

Древнерусской литературе были известны разнообразные жанры. Мы можем назвать: агиографии -- литература, посвященная житию святых (древнейшим памятником этого жанра является:

«Житие Антония Печерского», повествующее о жизни монаха, основавшего первый скит на территории будущего Киево-Печер-ского монастыря, а из сохранившихся сочинений следует назвать «Житие Бориса и Глеба» Нестора, которое посвящено первым русским, канонизированным святым); апокрифы -- предания о героях библейских историй, которые не входили в канонические книги; хроники, или хронографы, повествующие об истории мира. Большинство книг были переводные -- это сочинения римских и византийских богословов, так, например, одним из великолепных переводов был перевод знаменитой книги Иосифа Флавия «История Иудейской войны». По свидетельству летописи, великий князь Ярослав Мудрый приказал собрать писцов для перевода и переписывания множества книг. (Известно, что при нем в Киеве уже был введен алфавит -- кириллица, который создали великие болгарские просветители -- монахи Кирилл и Мефодий.)

Самым значительным жанром молодой русской словесности, безусловно, следует считать летопись, которая рождалась под влиянием традиций народного славянского эпоса и богатого устного народного творчества. Именно благодаря летописям развивалась самобытность и неповторимость русского языка. В истории летописей Киевской Руси можно отметить определенные этапы. Первый приходится на годы княжения Ярослава Мудрого (1019--1054), второй этап -- на 60-е -- 70-е гг. XI в., он связан с деятельностью монаха Киево-Печерского монастыря Никона. Около 1095 г. создается новый летописный свод, так называемый «Начальный свод». В начале XII в. можно отметить самое значительное событие для развития русской летописи древнекиевского периода, появление «Повести временных лет», написанной монахом Киево-Печерского монастыря -- Нестором. Около 1113 г. Нестор закончил сочинение, дав ему пространное название: «Се повести времянных (прошедших) лет, откуда есть пошла Русская земля, кто в Киеве нача первое княжити, и откуду Руская земля стала есть» (10; 36). Нестор поставил задачу -- ввести историю Руси во всемирно-исторический процесс. Он начинает свое произведение библейским рассказом о Ное, от одного из сыновей которого ведет начало славянский род. Нестор повествует о возникновении династии Рюриковичей, о крещении Руси, о военных походах киевских князей, о междоусобицах. Для «Повести», как и других русских летописей, характерно свободное сочетание элементов жития, поучения, повести, похвального слова. Сочинение Нестора имеет огромную историческую ценность, именно благодаря ему мы имеем сегодня бесценные сведения о глубоком прошлом нашей Родины.

Наряду с летописью, в древнерусской литературе развивался жанр «слова», отразивший пафос торжественного и поучающего красноречия. Известным сочинением этого жанра является «Слово о Законе и Благодати», написанное первым русским митрополитом Иларионом, который был образованнейшим человеком своего времени и создал произведение, отличающееся не только философской глубиной, но и высокой эмоциональной насыщенностью.

Самым выдающимся, дошедшим до нас произведением литературы Киевской Руси является знаменитое «Слово о полку Игореве». О нем написано множество книг и статей на самых разных языках. Русские поэты разных эпох переводили «Слово» на современную поэтическую речь, открывая в нем все более глубокие пласты художественной выразительности. Сюжетную канву «Слова» составили подлинные события 1185 г. Автор не просто рассказал нам о воинском походе, он поставил перед собой сверхзадачу -- донести до читателя боль и тревогу за будущее Руси, раздираемую междуусобицами. Не сам сюжет, а скорее отношение к нему, оценка событий на фоне истории определили в «Слове» своеобразие его композиции. Конечно, «Слово» было не единственным памятником такого рода в литературе древнего Киева, и хотя из оригинальной литературы сохранилось очень мало, мы можем судить о степени ее масштабности и самобытности.

В киевский период, после введения на Руси христианства и появления письменных текстов, литературное искусство развивалось двумя путями. «На протяжении многих столетий русская письменная литература почти полностью оставалась прерогативой Церкви: при всем её богатстве и высокой художественности древнерусское литературное наследство почти все состоит из жизнеописаний святых и благочестивых людей, религиозных сказаний, молитв, проповедей, богословских рассуждений и летописей в монастырском стиле. Однако древний русский народ обладал богатейшей, оригинальной, разнообразной и высокохудожественной литературой, но единственным средством ее распространения было устное изложение. Идея использовать буквы для светской поэзии была абсолютно чужда русской традиции, и выразительные средства этой поэзии были неотделимы от устного наследия и устной традиции».

Одним из видов народного литературного творчества были эпические песни (старины, былины). В них рассказывалось о том, что «было» и одновременно повествовалось о всяких небылицах, сказочных героях, фантастических чудищах. Большинство персонажей киевских былин -- это дружинники Владимира Святого (Илья Муромец, Алеша Попович, Добрыня Никитич), могучие богатыри, защищавшие русскую землю от степных кочевников и совершающие подвиги в самых необычных ситуациях. Они всегда готовы встать на защиту князя, но обращение их с князем дружеское, без подобострастия, каждый из них изображается как яркая личность со своим характером. Текст былин пелся. Сказитель брал в руки гусли и, перебирая струны, вел неспешный рассказ о «делах давно минувших дней, преданьях старины глубокой». Порой и сами герои былин играли на «гусельках яровчатых».

Популярны были народные сказания о Чуриле Пленковиче, перед которым не могла устоять ни одна девушка, о Волхе Всеславиче, прототипом которого был князь Всеслав Полоцкий, поэма о Дюке Степановиче, сложенная в Галиции и отражавшая тесные связи этого княжества с Византийской империей. Знаменитая поэма «Садко», ранний вариант которой видимо был создан в двенадцатом веке. «Садко» -- типично новгородское произведение. Ее герой -- не степной богатырь, а купец-путешественник; богатство которого, а не военная доблесть придает колорит истории. Другая новгородская былина -- о Василии Буслаеве -- совсем другого рода. Васька всегда ищет приключений и не признает никаких авторитетов. Свободомыслящий, он не благоговеет перед церковью, не суеверен, как говорит поэт: «не верит ни в сон, ни в чох».

Необходимо сказать несколько слов о русской сказке. Сказка была необычайно популярна в русском народе на протяжении всей истории страны. Как составная часть русского фольклора она богата и разнообразна. Существует два главных жанра сказки: волшебная и сатирическая. Волшебные сказки, в которых рассказывается о чудесах: коврах-самолетах, скатертях-самобранках и т. п., корнями, возможно, уходят к языческому колдовству. Их популярность объясняется мечтой людей о вещах, которые сделали бы жизнь легче. Сатирические сказки дают выход народному недовольству политической и социальной несправедливостью. Интересно, что некоторые сказочные персонажи, например Баба-Яга, упоминаются в летописи, что свидетельствует о популярности сказок в киевский период.

Литература Киевской Руси на первых же порах своего суще­ствования достигла высокой степени развития, что соответ­ствовало высокому уровню общей культуры Киевского государства. Высота его культуры сказалась, помимо народ­но-поэтического и литературного творчества, и в памятниках цер­ковного зодчества, большей частью сохранившихся до нашего времени (киевская София, София новгородская, Спас черниговский и др.), а также зодчества гражданского (княжий дворец, воздвигнутый в Киеве в X в., киевские Золотые ворота), и живописи (фрески киевской Софии, новгородской церкви Спаса Нередицы), и в музыкальном искусстве, и в блестящих достижениях древне­русского художественною ремесла.

Культурный расцвет Киевской Руси подготовлен был всем предшествовавшим развитием культуры восточных славян, о кото­ром свидетельствуют памятники материальной культуры начиная ещё с VI в., но быстрому росту её содействовало приобщение Руси в конце X в. к христианству, диктовавшееся государственными и общественными потребностями феодализировавшегося государ­ства. Одновременно с принятием христианства на Руси заведено было школьное обучение. Летопись сообщает о том, что Владимир после возвращения из Греции в Киев «нача поимати у нарочитые чади дети и даяти нача на учение книжное». Как правильно ука­зывает Б. Д. Греков, «учение книжное» было не простым обуче­нием элементарной грамотности, а чем-то гораздо более сложным и серьёзным, приближавшимся к системе обучения в греческих школах ". «Учение книжное» получило у нас дальнейшее развитие при Ярославе Мудром, великом книголюбце, организаторе школы в Новгороде для трёхсот детей.

Только допустив, что в Киевской Руси широко было поставлено школьное дело, можно понять, каким образом в очень короткий срок, через несколько десятилетий после принятия христианства, на Руси возникли такие замечательные литературные памятники, как древнейший летописный свод или «Слово о законе и благо­дати» священника, впоследствии митрополита Илариона, а также такие выдающиеся по языку и по богатству образных средств самостоятельные русские переводы с греческого, как перевод «Иудейской войны» Иосифа Флавия.

Древнейшее летописание

На самой заре нашего письменного творчества у нас возникает летописание, которому суждено было стать в идейно-политическом отношении господствующим и ведущим явлением в русской лите­ратуре старого времени. Очень раннее возникновение летописного дела на Руси является лучшим показателем высоты культурного уровня, достигнутого древней Русью спустя небольшой промежу­ток, протекший со времени, когда русская народно-поэтическая культура стала стремительно обогащаться культурой книжной.

Живой интерес русского человека - ещё в самые отдалённые времена - к своему историческому прошлому очень показателен для характеристики духовного облика образованного русского человека, во все эпохи стремящегося познавать настоящее путём сопоставления его с прошлым. Ни в какой другой литературе ле­тописание не занимало такого большого места и не играло такой большой роли, как в русской. Ни прочие славянские литературы, ни литературы европейского Запада не создали ничего равноцен­ного нашей летописи. Такой видный для своего времени знаток древнерусского летописания, как немецкий учёный Шлецер, кото­рого трудно заподозрить в пристрастии к русской культуре, обо­зрев древние иностранные летописи, в том числе и немецкие, писал: «Теперь пусть сравнят беспристрастно русское богатство с бедно­стью всей верхнесеверной истории; Нестерову древность с моло­достью скандинавов, прочих славен и венгров; полноту и связь в русской истории с отрывками других; её правдивость и важность с легкомысленными выдумками первых скандинавских, славенских и венгерских временников и всеми их продолжениями до XVI сто­летия!.. Долгое время Нестор остаётся единственным летописате-лем между своими сотоварищами». И далее: «Нестор, ещё раз повторяю, на всём этом обширном поприще есть один только настоящий, в своём роде полный и справедливый (выключая чу­дес) летописатель» ".

Метод составления летописи заключался в том, что отдельные лица, в большинстве принадлежавшие к княжеско-боярской или к монастырской среде, записывали те или иные события, свидетелями которых они были или о которых они от кого-либо слы­хали. Эти записи вместе с легендами, повестями или сказаниями о различных лицах или событиях были сведены в отдельные своды, в дальнейшем пополнявшиеся и видоизменявшиеся до тех пор, пока не составился тот первый дошедший до нас свод, который носит заглавие: «Се повести времяньных лет, откуду есть пошла Руская земля, кто в Киеве нача первее княжити и откуду Руская земля стала есть». Этот свод дошёл до нас в позднейших летопис­ных памятниках, где он вошёл в соединение с последующими сводами. Старшими и наиболее ценными списками таких летописных памятников являются: Лаврентьевский 1377 г., содержащий в себе вслед за «Повестью временных лет» севернорусский лето­писный свод, повествующий преимущественно о событиях в Суз­дальской Руси до 1305 г., и Ипатьевский, написанный в 20-х годах XV в. и, помимо «Повести временных лет», заключающий в себе южнорусский свод, рассказывающий главным образом о событиях в Киевской и Галицко-Волынской Руси и доводящий изложение до 1292 г. В списке XIII-XIV вв. дошла до нас Новгородская первая летопись старшего извода, излагающая судьбы северо-за­падной Руси. Ни первоначальные летописные записи, ни повести, легенды и сказания в записях долетописной редакции, ни, наконец, древнейшие своды, предшествовавшие «Повести временных лет», до нас не дошли.

Вопрос о генезисе ранних летописных сводов до сих пор ещё не может считаться окончательно решённым, несмотря на суще­ствование большой литературы, посвященной изучению летописей. Наиболее ценными работами по этому вопросу являются труды А. А. Шахматова ". Он с несомненностью установил и доказал, что «Повесть временных лет» не является древнейшим летописным сводом. В этом убеждает нас как сопоставление её с Первой Нов­городской летописью, в основе которой лежит свод более древний, чем «Повесть временных лет», так и наличие в самой «Повести» очевидных вставок, нарушающих логическое развитие рассказа. Путём последовательного вычитания вставок и изменений из ле­тописных текстов, предшествовавших составлению «Повести временных лет», Шахматов пришёл к следующим выводам, по необ­ходимости, разумеется, в той или иной мере гипотетическим. В 1039 г. в Киеве в связи с учреждением митрополии был состав­лен Древнейший Киевский свод, доведённый до 1037 г., под кото­рым сделана была запись о покровительстве Ярослава книжному и переводческому делу. На основе этого свода, а также Новгород­ской летописи 1036 г. возник в 1050 г. Древний Новгородский свод. В 1073 г. в Киево-Печерском монастыре трудами игумена Никона составляется Первый Киево-Печерский свод, вобравший в себя Древнейший Киевский свод 1039 г., дополненный кое-каки­ми вставками и продолженный статьями о событиях, начиная с кончины Ярослава Мудрого (1054). Около 1095 г. Первый Киево-Печерский свод, дополненный Древним Новгородским сво­дом и его продолжением, материалом не дошедшего до нас жития Антония Печерского, греческого Хронографа и Паримийника, составил Второй Киево-Печерский свод, иначе Начальный свод, как назвал его Шахматов, когда он ещё не предполагал существо­вания предшествующих сводов. Начальный свод лёг в основу «Повести временных лет», имевшей три редакции.

Возникновение русского летописания необходимо связывать с ранним проявлением на Руси народного самосознания. Приняв христианство в его византийской форме, Русь подвергалась опас­ности попасть в зависимость от византийской церковной иерархии и тем самым от византийской государственной власти, поскольку византийская иерархия являлась проводником политических домо­гательств Империи.

При Ярославе Мудром, в пору государственного и культурного усиления Руси, эта зависимость не могла не сознаваться как противоречившая государственным интересам русского народа. Ярослав для поднятия авторитета русской церкви добился учреж­дения в Киеве в 1039 г. высшей церковной организации - митро­полии - сперва во главе с митрополитом греком, а потом, в 1051 г., даже во главе с митрополитом из русских - выдающимся про­поведником Иларионом. С той же целью он добился у Византии канонизации двух своих братьев, Бориса и Глеба, убитых третьим его братом Святополком.

Для идеологического обоснования стремления Руси к церков­ной и политической независимости от Византии, по инициативе Ярослава, и создаётся в конце 30-х годов XI в. (быть может, в начале 40-х) древнейший летописный свод, вобравший в себя ещё до этого возникшие записи, отдельные статьи, предания и легенды. Мы не можем с большей или меньшей точностью определить, каков был состав этого наиболее раннего летописного свода. Во всяком случае, он содержал в себе ряд статей церковного характера, ста­вивших задачу укрепить идею о независимом от Византии утвер­ждении христианства на Руси и о религиозном равноправии «новых людей», т. е. приобщённого к христианству русского народа, с ви­зантийскими христианами. Следует полагать, что уже в этом древнейшем своде излагалась и светская история Руси в значитель­ной степени на основании устных преданий, эпических народных песен и легенд". Уже здесь лексическое и образное богатство русского литературного языка нашло своё воплощение. Не в мень­шей мере сказалась тут и идейная высота первого обобщающего исторического произведения древней Руси, поставившего себе за­дачу упрочить церковный и тем самым политический авторитет Русской земли как равноправной со всеми другими землями.

Возникнув при киевской митрополии, летописание не нашло тут благоприятной почвы для своего дальнейшего развития, так как в конце концов в киевской митрополии возобладало греческое влияние. Летописное дело возобновляется в Киево-Печерском монастыре, возникшем в 1051 г. и сразу же ставшем средоточием русской национальной идеи в её борьбе с византийскими притяза­ниями и в стремлении отстоять независимость русской церкви от византийской иерархии. Это был монастырь, организованный его основателями - монахами, в большинстве, видимо, выходцами из городских верхов - без участия княжеской власти и киевских митрополитов - греков. Благодаря этому он чувствовал себя на первых порах независимым по отношению и к светской и к духов­ной власти и смело выступал как оппозиционная сила против той и другой, когда они нарушали интересы Русской земли. Так, Кие-во-Печерская летопись неоднократно обличала князей за их меж­доусобия, последствием которых было усиление степных кочев­ников, пользовавшихся княжескими раздорами и причинявших тяжёлые бедствия русским людям. Деятельный участник киево-печерского летописания в начальную пору его развития, печерский инок Никон, прозванный «великим», подпав под княжескую опалу, дважды должен был бежать в Тьмутаракань, где он основал мона­стырь и где собирал специально тьмутараканские известия и пре­дания, введённые им в летописный свод, завершённый в 1073 г. Нужно думать, что инициативе и собственной работе Никона должно быть приписано то высокое идейное звучание Первого Киево-Печерского свода, которое обнаруживается и в патриотиче­ском отношении его к своей земле, к её чести и достоинству, и в за­ботах летописца о благополучии русского народа, интересами ко­торого часто пренебрегали князья в своих корыстных расчётах.

Ещё большей оппозиционностью по отношению к поведению князей, не заботящихся о благе народа, проникнут Начальный, или Второй, Киево-Печерский свод, доводящий изложение собы­тий до 1093 г., когда разразилось опустошительное половецкое нашествие на Русь. Это тяжёлое событие совпало с восшествием на киевский престол князя Святополка Изяславича, не оказав­шего половцам надлежащего отпора, за что летописец обруши­вается на него с суровыми упрёками, обвиняя его в том, что он пренебрегал интересами народа «несытства ради, богатства и на­силия ради». Оппозиция корыстным князьям особенно проявляется в предисловии к этому своду, где тогдашним князьям, не пеку­щимся о Русской земле и попустительствующим своей дружине, притесняющей народ, противопоставляются прежние князья, ра­девшие о её благе и процветании. Порицая нерадивых князей, Начальный свод, как и предыдущие, не только не выступал в прин­ципе против княжеской власти, но, наоборот, всячески её поддер­живал в её положительных действиях - в интересах единства и крепости русской государственности.

В качестве важного источника сведений, приводимых в На­чальном, Втором Киево-Печерском своде, следует назвать родовые предания, которые сообщены были составителю свода новгородцем Яном Вышатичем, точно так же, как одним из таких источников для Первого Киево-Печерского свода послужили родовые преда­ния, сообщённые его отцом Вышатой ".

В 1098 г. происходит примирение Святополка с Киево-Печер-ским монастырём. Святополк, будучи принуждён в борьбе с мо­настырём уступить ему, с тех пор оказывает поддержку как самому монастырю, так и печерскому летописанию. Ликвидация враждебных отношений между князем и монастырём приводит к тому, что дальнейшее летописание утрачивает свой оппозицион­ный по отношению к князю характер и летопись становится бла­гожелательной к Святополку. В таком именно духе составлена около 1113 г., видимо Нестором, монахом Киево-Печерского мо­настыря, первая, не дошедшая до нас редакция «Повести вре­менных лет». Когда после смерти Святополка (1113) киевский престол занял Владимир Мономах, враждебно относившийся к Свя­тополку, он перенёс летописание в соседний с Киево-Печерским свой княжий Выдубецкий монастырь, игумен которого Сильвестр в 1116 г. переработал несторову редакцию «Повести временных лет», преимущественно в той её части, которая повествовала о княжении Святополка (1093-1113). В этой переделке личность Святополка отодвинута в тень, зато выдвинута личность Владими­ра Мономаха особенно благодаря его энергичной борьбе с полов­цами. Редакция эта лучше всего сохранилась в Лаврентьевской летописи. К 1118 г. относится третья редакция «Повести времен­ных лет», сохранившаяся лучше всего в Ипатьевской летописи. Изложение в ней заканчивается 1117 г. 2 .

Она, видимо, составлена была также в Выдубецком монастыре неизвестным редактором 3 .

Характеризуя далее древнейшее русское летописание, мы ис­ходим из текста «Повести временных лет», в самых существенных своих особенностях отразившей длительный процесс становления первого дошедшего до нас летописного свода.

Русская летопись, как и огромное большинство других памят- * ников древнерусской литературы, проникнута определённой публицистической тенденцией. «Рукой летописца,- пишет А. А. Шахматов,- управлял в большинстве случаев не высокий идеал далёкого от жизни и мирской суеты благочестивого отшель­ника, умеющего дать правдивую оценку событиям, развёртываю­щимся вокруг него, и лицам, руководящим этими событиями,- оценку религиозного мыслителя, чающего водворения царства божия в земельной юдоли,- рукой летописца управляли политиче­ские страсти и мирские интересы; если летописец был монахом, то тем большую свободу давал он своей пристрастной оценке, ко­гда она совпадала с интересами родной обители и чернеческого стада, её населявшего» ". Далее Шахматов указывает на то, что многие монастыри были связаны с тем или иным князем уже при самом своём основании, и поэтому они становились «вотчинными архивами и политическими канцеляриями князя». Не представлял в этом отношении исключения и относительно наиболее независи­мый Киево-Печерский монастырь, время от времени заявлявший протесты против политики отдельных князей, но в конце концов подчинившийся княжеской власти и морально её санкционировав­ший. Со своей стороны князья, блюдя свои политические интере­сы, оказывали определённое воздействие на общее направление летописного дела и на освещение в летописи исторических фактов в желательном для данного князя смысле.

Основная политическая тенденция, пронизывающая летопись, сводится к утверждению идеи единства Русской земли, осуще­ствляемого князьями рюрикова дома.

Несмотря на неизбежную пристрастность оценок летописца, идея славянского единства, с одной стороны, и идея общности целей и интересов всей Русской земли - с другой, проходят в ле­тописи через всё изложение событий. «Замечательно,- говорит Ключевский,- что в обществе, где сто лет с чем-нибудь назад ещё приносились идолам человеческие жертвы, мысль уже училась подниматься до сознания связи мировых явлений. Идея славянско­го единства в начале XII в. требовала тем большего напряжения мысли, что совсем не поддерживалась современной действительно­стью». И далее Ключевский подчёркивает, что для XI-XII вв. характерно «пробуждение во всём обществе мысли о Русской зем­ле как о чём-то цельном, об общем земском деле как о неизбежном, обязательном деле всех и каждого, о котором так часто говорят и князья и летописцы» 1 .

Русская летопись, начиная с древнейшей поры, проникнута высокой идеей служения родной земле, заботой о её благополу­чии, ревностным отношением к её чести и достоинству. У русского летописца сильно чувство родины и сознание кровного единства всех русских племён. В своём патриотическом отношении к Русской земле он умеет подниматься над частными, эгоистическими и пре­ходящими интересами до высоты сознания интересов общерусских. К этому побуждают его, в первую очередь, задачи обороны Руси от внешних врагов, посягающих на её целостность и единство. Тут он отражает те настроения, которыми жили передовые обществен­ные слои Киевской Руси, когда «киевлянин всё чаще думал о чер-ниговце, а черниговец о новгородце и все вместе о Русской земле, об общем земском деле» 2 . Свои мысли о благе родной земли лето­писец влагает большей частью в уста князей, иногда их советников, «смысленных» мужей, и со своей стороны с благожелательностью говорит почти всегда лишь о тех князьях, которые пекутся о своей земле и которые, как Владимир Мономах, являются «добрыми страдальцами за Русскую землю».

Призывы постоять за родную землю, «поберечь» её находят себе в летописи часто прекрасное стилистическое выражение, дости­гающее порой большой словесной выразительности и художествен­ной чеканки речи. Ярослав Мудрый в своём предсмертном завеща­нии детям, призывая их жить в мире и любви, предупреждает, что в противном случае они погубят сами себя и «землю отець своих я дед своих, юже налезоша трудомь своим великым» (1054). «Мужи смысленные» обращаются с такими словами к князьям Владимиру Мономаху и Святополку, враждующим друг с другом в пору половецких набегов на Русь: «Почто вы распря имата межи собою? А погании губять землю Русьскую; последи ся уладита, а ныне поидита противу поганым любо с миром, любо ратью» (1093). Южные князья на Любечском съезде говорят друг другу: «Почто губим Русьскую землю, сами на ся котору (распри) дею-ще? А половци землю нашю несуть розно и ради суть, оже межю нами рати; да ныне отселе имейся в едино сердце и блюдем Рускые земли» (1097). Мать Владимира Мономаха и митрополит Никола, отправившись в качестве послов к Владимиру, просят его: «Мо­лимся, княже, тобе и братома твоима, не мозете погубити Русь-скые земли; аще бо возмете рать межю собою, погании имуть радо-ватися и возмуть землю нашю, иже беша стяжали отци ваши и деди ваши трудом великим и храбрьствомь, побарающе по Русь-скей земли, ины земли приискываху, а вы хочете погубити землю Русьскую». И в ответ на это Владимир Мономах, расплакавшись, сказал: «Поистине отци наши и деди наши зблюли землю Русь­скую, а мы хочем погубити» (1097), и внял обращенной к нему просьбе.

Все эти цитаты взяты из «Повести временных лет». Сходные по духу и выражению слова найдём и в Киевской летописи и в ле­тописи Галицко-Волынской, явившихся органическим продолже­нием «Повести временных лет».

Стояние за Русскую землю - до страдания и смерти за неё - неразрывно связывается в летописи с сознанием рыцарской чести и жаждой воинской славы, вдохновляющих на подвиг и на борьбу, а также с уважением к доблестным традициям отцов и дедов. «Поискати отець своих и дед своих пути и своей чести» - таков заветпотомкам и наследникам тех, кто своими ратными подвигами крепил и возвеличивал Русскую землю.

Через всю летопись проходит настойчивая проповедь брато­любия среди князей и единения их в борьбе с внешними врагами. Образцовый пример братской любви дан уже в летописной повести «Об убьеньи Борисове», излагающей обстоятельства гибели Бориса и Глеба от руки их старшего брата Святополка.

Ярослав Мудрый завещал своим сыновьям жить в любви и мире и, поручая свой киевский стол старшему сыну Изяславу, говорит ему: «Если кто захочет обидеть брата своего, ты помогай тому, кого обидят». В дальнейшем летописец с горестью говорит о том, что сыновья Ярослава нарушили завещание отца, по дья­вольскому наущению стали враждовать между собой и пошли друг на друга войной. И всё же, когда на Всеволода Ярославича обру­шилась беда и он потерпел поражение от половцев, то, придя к брату Изяславу в Киев, он находит у него горячее сочувствие и поддержку: «Брат, не тужи,- говорит ему Изяслав,- видишь, что со мною приключилось: первое - не выгнали ли меня и не разграбили ли моё имущество? И второе - в чём я провинился, когда изгнан был вами, братьями моими? Не блуждал ли я по чужим землям и не лишился ли имущества, не сделав никакого зла? И ныне, брат, не будем тужить. Если будет нам часть в Рус­ской земле, то обоим, если лишимся, то оба. Я сложу голову свою за тебя».

В летописи нашла своё отражение классовая борьба, происхо­дившая в Киевском государстве. Так, под 1068 г. рассказывается о восстании народных масс в Киеве, вызванном поражением трёх русских князей Ярославичей - Изяслава, Всеволода и Святосла­ва - в их столкновении с половцами на реке Альте. Изяслав и Всеволод после этого бежали в Киев, а Святослав - в Чернигов. «Люди киевские» прибежали в Киев, собрали вече на торгу и по­требовали от Изяслава дать им оружие и коней, чтобы биться с половцами. Князь отказал им в этом. Киевляне недовольны были не только князем, но и его воеводой Коснячком и двинулись к его двору, но не нашли там Коснячка. Затем восставшие разделились на две части: одна пошла освобождать из тюрьмы заключённого там полоцкого князя Всеслава, в котором народ видел защитника своих интересов, а другая пошла на княжеский двор и стала воз­буждённо препираться с Изяславом. Дружина, охранявшая его, советовала ему заманить Всеслава и убить его, но Изяслав отказал­ся сделать это. Когда Всеслав был освобождён, Изяслав вместе с Всеволодом бежали, а Всеслав сел на киевском столе. Княжеский двор был разграблен, и восставшим досталось множество золота, серебра, денег и шкур. Между тем Изяслав, который бежал в Поль­шу, с поляками подошёл к Киеву. Всеслав, пользуясь темнотой, бросил оборонявшее город войско и бежал в Полоцк. Оставшись без своего предводителя, киевляне вызвали Святослава из Черни­гова и Всеволода и заставили их вступить в переговоры с Изясла­вом, чтобы предотвратить нападение поляков на Киев, угрожая в противном случае сжечь город и уйти в Греческую землю. Взяв с собой небольшой отряд поляков, Изяслав послал впереди себя сына Мстислава, очень жестоко расправившегося с теми, кто освобо­дил Всеслава: семьдесят человек он убил, других ослепил, третьих погубил без вины, даже не расследовав дела. Восстание было подавлено; киевляне с поклоном приняли своего князя, об изгна­нии которого они пожалели ещё тогда, когда узнали, что он с поляками идёт на Киев. Торг, где собиралось вече, Изяслав перенёс на гору, где жила княжеская аристократия и где легче мог быть дан отпор недовольным, если бы они вновь подняли восстание.

Летописец прямо не выказывает своего отношения к восстав­шим киевлянам, но, судя по всему, он на их стороне прежде всего потому, что побудительной причиной восстания было стремление защитить Киевскую землю от степных врагов, причинивших пер­вый серьёзный урон русским силам. Он очень сочувствует осво­бождению Всеслава из тюрьмы и тому, что тот сел на киевском столе: заключив в тюрьму Всеслава, Изяслав нарушил данное ему крестное целование, за что, по словам летописца, должен принять наказание и в нынешнем и в будущем веке. Говоря о расправе сына Изяслава с киевлянами, летописец также косвенно выражает осуж­дение по этому поводу, когда указывает на то, что Мстислав погу­бил иных невинных, даже без суда над ними.

Гораздо более определённую позицию занимает летописец (и притом позицию прямо противоположную) по отношению к крестьянскому мятежу под предводительством волхвов. В «Пове­сти временных лет» под 1071 г. рассказывается о том, что, когда в Ростовской земле случился голод, пришли из Ярославля два вол­хва, объявившие, что всякие запасы - хлеб, мёд, рыбу, меха - скрывают богатые женщины. И идя вверх по Волге, волхвы уби­вали много женщин, заподозренных в сокрытии запасов, а запасы присваивали себе. Когда подошли к Белоозеру, то с волхвами оказался уже отряд в триста человек. Случилось тут быть воеводе князя Святослава Яну Вышатичу. Узнав, что волхвы - смерды его князя, он потребовал от сопровождавших их, чтобы они были выданы, но его не послушались. Тогда Ян вместе с отроками смело двинулся против мятежников. Завязалась схватка, угрожавшая жизни Яна, мятежники отступили и принуждены были выдать Яну волхвов. С ними у него завязывается спор о вере, во время кото­рого волхвы защищают богомильский догмат о сотворении тела человека сатаной, а души его богом и заявляют, что веруют они в антихриста, сидящего в бездне. Ян, велев избить волхвов и вы­дернуть им бороды, отдал их в руки родственников убитых ими матерей, жён и дочерей. Волхвы были убиты и повешены на дубах, получив от бога наказание по заслугам, как сообщает об этом с большим удовлетворением летописец. Судя, между прочим, по своей принадлежности к богомильской ереси, волхвы выражали настроение оппозиционно настроенного крестьянства. Летописец непримиримо относится к еретикам, откликнувшимся на народное бедствие, но не уважающим христианской веры.

Под тем же годом рассказывается в летописи о появлении вол­хва, очевидно, также причастного к богомильству, в Новгороде при князе Глебе. Волхв и тут возбудил мятеж, чуть было не приведший к убийству епископа. И когда отличавшийся самообладанием епи­скоп предложил тем, кто верит в волхва, идти за волхвом, а тем, кто верит в крест, идти за епископом,- оказалось, что за еписко­пом пошли только князь и его дружина, а все «людие» пошли за волхвом, «и бысть мятежь велик межю ими». Но когда Глеб убил топором волхва, люди разошлись. Рассказ заканчивается настави­тельным замечанием летописца, что волхв погиб, телом и душой предавшись дьяволу.

В третьей редакции «Повести временных лет» под 1113 г. уже без каких бы то ни было сопроводительных соображений летописца сообщается, что, когда после смерти князя Святополка Владимир Мономах отказался занять киевский стол, киевляне как раз в это время разграбили двор тысяцкого Путяты и ростовщиков. Киев­ская знать пригрозила Мономаху, что, если он будет упорствовать в своём отказе, мятежники пойдут грабить ещё невестку князя, и его бояр, и монастырь. После этого Владимир сел на киевском столе.

Для начального периода русской истории в распоряжении ле­тописца не было достаточного фактического материала, и он дол­жен был пользоваться преданиями, легендами, эпическими сказа­ниями о прошлом, песенной традицией, возникавшей в связи с теми или иными памятными историческими лицами и событиями. «Аскетический взгляд на жизнь наших монахов-летописцев,- пи­шет Вс. Миллер,- не отвратил их пера от языческого периода Руси. Они с чувством патриотизма и с глубоким интересом относи­лись к этому языческому прошлому, гордились удачными походами варяжских князей-язычников на православную Византию, униже­нием православного царя. Они старались восстановить отдалённое прошлое по народному преданию, по киевской саге о первых князьях» ".

С другой стороны, ввиду отсутствия древнейших записей про­изведений нашей народной поэзии, многие страницы начальной части «Повести временных лет» позволяют нам составить себе представление о характере русского народно-поэтического творче­ства древнейшей поры. Прав был Буслаев, говоря о том, что «за неимением древнейших памятников чисто народной русской поэзии достаточно одних этих сказок Несторовой летописи, чтобы соста­вить довольно полное обозрение древнерусского народного эпоса» 2 . Действительно, целый ряд летописных рассказов, относящихся к самой ранней эпохе русской истории, выдаёт своё народно-поэти­ческое происхождение.

Значительная часть повествовательного материала летописи в большей или меньшей степени отличается всеми признаками по­этического изложения, ведущего своё происхождение главным образом от фольклора. Порой художественные достоинства этого материала очень незаурядны. Возникнув в существеннейшей своей доле независимо от летописи, он был использован ею уже в готовом виде, подвергшись специальной обработке под рукой редакторов летописных сводов; но отдельно от летописной компиляции он до нас не дошёл, знакомимся мы с ним только по летописным сводам, и этим обусловливается большая ценность летописи с точки зрения специально историко-литературной.

В отличие от византийских хроник, начинающих изложение от «сотворения мира» и далее переходящих к истории еврейского народа, «Повесть временных лет» начинается с рассказа о раз­делении земли между сыновьями Ноя и смешении языков после вавилонского столпотворения. Вслед за тем речь идёт о выделении из племени сына Ноя, Иафета, славянского народа, одной из вет­вей которого, племени полян, преимущественно уделяют внимание первые страницы «Повести». Как бы введением к истории Русской земли, точнее - племени полян, является легенда о посещении апостолом Андреем Киева и Новгорода. Проповедуя в Синопе и придя в Корсунь (Херсонес), Андрей, узнав, что близ Корсуня находится устье Днепра, захотел Днепром пойти в Рим. Подни­маясь вверх по реке, он остановился под горами на том месте, где позднее основан был Киев, и сказал ученикам своим, что на этих горах воссияет благодать божия, будет создан большой город со многими церквами. Благословив горы и водрузив на них крест, Андрей продолжал свой путь вверх по Днепру и пришёл «в слове-ны», в то место, где ныне стоит Новгород. Там он поражён был обычаем жителей мыться в жарко натопленных банях и при этом хлестать себя прутьями почти до бесчувствия; ему непонятно было, почему люди сами себя мучат. Об этом он рассказал в Риме, и слу­шавшие дивились его рассказу.

Древнейшие русские памятники, в том числе «Слово о законе и благодати» Илариона и, по-видимому, предшествовавшие «Повести временных лет» своды, не только ничего не говорили о посещении апостолами Руси, но, наоборот, ставили в заслугу Владимиру принятие им христианской веры, несмотря на то, что апостолы никогда по Русской земле не ходили и, следовательно, никак не подготовили русских людей к крещению. Мало того, в самой «По­вести временных лет», в рассказе о первых мучениках - варягах, принесённых в Киеве в жертву языческим богам, в противоречие с легендой о посещении Руси апостолом Андреем, говорится сле­дующее: «Аще бо и телом апостоли не суть сьде были, но учения их акы трубы гласять по вселеней в церквах». Дальше в рассказе о крещении киевлян передаются жалобы дьявола, которого креще­ние русских прогоняет с насиженного места, где он рассчитывал жить постоянно, «яко сьде ни суть учения апостольска, ни суть ведущие бога». Нужно думать, что легенда об Андрее была поз­днейшей вставкой, которую редактор «Повести воеменных лет», как видим, не согласовал с последующим изложением. Вряд ли, однако, есть основания вслед за М. Д. Присёлковым " и В. М. Ист-риным 2 толковать эту легенду как выражение грекофильских тенденций русского летописца, тем более что апостол Андрей, как к конечной цели своего путешествия, направляется в Рим, т. е. в по­ру составления летописи в католический центр. Правильнее, наобо­рот, ставить её в связь с тенденцией русской церкви эмансипиро­ваться от византийской опеки. Смысл её, очевидно, таков, что ещё до того, как Византия официально приобщила Русь к христианству, фактически Русь приближена была к нему учеником Христа, его апостолом, авторитет которого был в глазах летописца, разумеется, нисколько не ниже авторитета византийской церкви. Так именно осмыслял легенду об Андрее в XVI в. Иван Грозный в споре с пап­ским послом Антонием Поссевином, склонявшим его к соединению с католической церковью: Грозный указывал на то, что русские приняли христианство не от греков, а от самого апостола Андрея. На то же указывал грекам столетием позже иеромонах Арсений Суханов, посланный царём Алексеем Михайловичем в Грецию по церковным делам 3 .

Рассказав о пути апостола Андрея из Херсонеса в Рим через Русь, легенда как раз стремилась убедить в том, что ещё в апо­стольские времена Русь получила то зерно христианства, которое лишь позднее взращено было при помощи греков.

В то же время легенда, созданная в пределах Киева, проник­нута явно ироническим, насмешливым отношением к новгородцам: пребывание Андрея на юге Руси ознаменовалось лестным для южан предсказанием его о том, что над будущим Киевом воссияет бла­годать божия, посещение же апостолом Новгородской земли не вызвало у него ничего, кроме воспоминания о несуразном, на его взгляд, обычае самоистязания в банях. Любопытно, что позже в пределах Новгорода, для опровержения компрометирующей его легенды, создаётся другая легенда, умалчивающая о банях и гово­рящая о проповеди Андрея в Новгороде и об оставлении им там своего жезла. Литературным источником легенды о посещении апостолом Андреем Киева и Новгорода могли быть так называе-* мые «Апостольские обходы», рассказывавшие о странствиях апо­столов с проповедью по разным землям.

Видимо, наша легенда отразилась впоследствии в рассказе ли­вонского историка XVI-XVII вв. Фабриция о том, что монахи одного доминиканского монастыря, терпя нужду, обратились к папе с просьбой о вспомоществовании. Папа, прежде чем удовле­творить просьбу монахов, отправил к ним своего легата, чтобы тот посмотрел, как они подвизаются. Монахи напоили папского посла пивом, а затем повели его в баню, где он увидел приблизительно то же непривычное для южанина усердное парение, какое видел апостол Андрей в Новгороде. Посол заключил, что монахи умерщ­вляют свою плоть, о чём и сообщил папе, после чего доминикан­ские монахи получили от папы вспомоществование, о котором они перед ним ходатайствовали 1 .

Непосредственно вслед за легендой об апостоле Андрее рас­сказывается о трёх братьях - предводителях родов у полян - Кии, Щеке и Хориве и сестре их Лыбеди. Братья построили го­род, который по имени старшего брата назвали Киевом. Тут же опровергается слух, будто Кий был перевозчиком: если бы он был перевозчиком, он не ходил бы в Царьград и не был бы принят с честью царём; нет, Кий был не перевозчиком, он княжил в роде своём. В этом сказании даёт себя знать отзвук доваряжской версии о происхождении княжеской власти на Руси: эта власть связы­вается не с рюриковым домом, осевшим первоначально в Новго­роде, а с княжеским родом, утвердившимся в Южной Руси, в пле­мени полян. Одновременно сказание является отражением распро­странённого фольклорного мотива о трёх братьях - основателях городов, лежащего в основе, например, сербской песни об основа­нии тремя братьями города Скадра. Осмысление географических названий через приурочение к ним живых персонажей, от которых идут эти названия,- обычное явление в области древних преданий. О радимичах и вятичах летописец рассказывает, что они происхо­дят от двух братьев - Радима и Вятка; позже основание Харькова связывалось с именем мифического Харька.

Говоря далее о народах, воевавших со славянами, летописец упоминает об обрах, ходивших на греческого царя Ираклия и едва его не победивших. Особенно тяжело от обров приходилось славянскому племени дулебов: если обрину куда-либо нужно было ехать, он впрягал в телегу не коня или вола, а трёх, четырёх или пятерых дулебских жён, и так мучили обры дулебов. Были обры телом велики и умом горды, заключает летописец, и бог истребил их, и перемерли они все, и не осталось ни одного обрина; есть и теперь поговорка на Руси: «погибоша, аки обре; их же несть племени, ни наследка». Обры - авары, воинственное племя, тес­нившее славян и окончательно разгромленное Карлом Великим. В славянских языках обр означает великан, исполин (чешское obr, польское olbrzym). Народные предания о великанах, обречённых на погибель, принадлежат к числу общераспространённых. Рас­пространены в устном народном творчестве и легенды о запрягании поработителями женщин. Отзвуком этих легенд является сообще­ние украинской летописи Велички (нач. XVIII в.) о том, что поляки запрягали в плуги женщин - матерей, сестёр и жён. О ко­роле венгерском Стефане существовало предание, что он после победы над поляками заставил их распахивать поле победы, на котором потом насадил буковый лес (отсюда название местности - Буковина); о Романе Галицком ходил рассказ, что он запрягал литовцев, отчего и возникла поговорка: «Романе, худым живеши, литвою ореши».

Воспользовавшись для начальных страниц «Повести временных лет» источником, написанным в сочувственном для полян духе, летописец характеризует полян как племя тихое и кроткое, относя­щееся с уважением к снохам, сестрам, матерям и родителям, имею­щее брачные обычаи. Судя по тому, что говорится о полянах, они были христиане. В противоположность им древляне, радимичи, вятичи, северяне и кривичи изображаются как язычники, живущие «звериньским образом», «скотьски», убивая друг друга, употребляя в пищу всё нечистое и срамословя перед отцами и снохами. Браков у них не было, а девиц, предварительно сговорившись с ними, они умыкали во время игрищ, сопровождавшихся плясками и бесовски­ми песнями, и было у них по две и по три жены. По мертвецам творили они тризну, а потом сжигали их на костре.

Образцом для таких этнографических экскурсов летописи, по­мимо устных преданий, послужило описание нравов и быта раз­личных народов, данное в Хронике Георгия Амартола и приводи­мое летописцем вслед за тем, как он рассказал об обычаях славян­ских племён.

Продолжая повествование о полянах, летописец сообщает, что после смерти Кия, Щека и Хорива на полян пошли хазары и по­требовали от них дань. Поляне дали по мечу от дыма, т. е. от жилища. Когда хазары отнесли эту дань своему князю и старей­шинам, сказали старейшины хазарские: «Нехорошая это дань, князь; мы победили их оружием, заострённым с одной стороны, т. е. саблями, а их оружие обоюдоострое, меч; будут они брать дань с нас и с других стран». И от себя летописец прибавляет, что так на самом деле и сбылось; сказали хазары не по своей воле, а по божьему повелению: как погибли египтяне от Моисея, хоть сначала евреи были в подчинении у египтян, так и хазары сперва сами владели, а потом ими стали владеть; так владеют хазарами русские князья и доныне. Это предание по самому своему складу представляет несомненный отзвук песни, сложившейся, однако, уже после того, как русские освободились от владычества хазар Об этом можно судить хотя бы по тому, что несколько ниже в «По­вести временных лет» говорится о том, что поляне безропотно пла­тили хазарам дань по белке от дыма.

До сих пор изложение в «Повести временных лет» не приурочивалось к каким-либо годам. Вслед за этим находим первое такое приурочение (852), связанное с началом царствования визан­тийского императора Михаила, когда «начался прозывати Руская земля». При этом царе, сообщает летописец, русские приходили в Царьград, как об этом говорится в греческом летописании. Вслед за этим в «Повести временных лет» отмечаются основные хроно­логические вехи по летосчислению от «сотворения мира». Дальней­шие сведения уже сообщаются под определённым годом, причём в ряде случаев мы имеем пустые года, т. е. такие, которые обозна­чены, но не заполнены никакими известиями. Остальная часть «Повести временных лет» излагает тенденциозную легенду о при­звании северными русскими славянами варяжских князей во главе с Рюриком, возникшую в княжеско-боярскои среде вследствие клас­совой борьбы, рассказывает о занятии Киева воеводами Рюрика Аскольдом и Диром, о княжении Олега, Игоря, Ольги, Святосла­ва, Ярополка, Владимира, Ярослава и других князей вплоть до Святополка II. Здесь использован в очень большой мере материал народно-поэтических преданий и литературно-сказочных мотивов. С легендой о трёх братьях - Кии, Щеке и Хориве, родоначальни­ках племени полян, мы встречались выше; славянское предание говорило также о Лехе, Русе и Чехе, родоначальниках трёх сла­вянских племён.

Народно-поэтические предания об Олеге преимущественно на­ходятся в связи с его походом на Царьград и его смертью от своего коня. Олег направляется на Царьград со множеством народов, на конях и на кораблях; кораблей у него было 2000. Придя к Царь-граду, он побил много греков и причинил им много зла. Затем он велел своим воинам поставить корабли на колёса и на кораблях при попутном ветре пошёл к городу. Греки испугались и попросили пощады, обещая платить Олегу какую угодно дань. Они вынеслп ему пищу и вино, но Олег не принял угощения, потому что оно было отравлено. Греки испугались и сказали: «Это не Олег, а свя­той Димитрий послан против нас богом». И дали греки Олегу по уговору на 2000 кораблей по 12 гривен на человека, а в каждом корабле было по 40 воинов, и дали греки ещё дань на русские го­рода - на Киев, на Чернигов, на Переяславль, на Полоцк, на Ростов и на Любечь и на прочие города; договор был скреплён клятвой: греки целовали крест, а русские клялись по русскому за­кону своим оружием и своими богами - Перуном и Волосом, скотьим богом. Вслед за текстом договора Олега с греками гово­рится о том, что Олег велел руси, т. е. киевлянам, приготовить шёлковые паруса, а славянам, т. е. новгородцам,- полотняные и, повесив в знак победы щит на вратах Царьграда, двинулся в обратный путь. В пути паруса новгородцев были изодраны вет­ром, и они, решив, что полотно не годится для их парусов, прибегли к своим старым холстинам. И пришёл Олег в Киев, неся с собой золото, шелка, фрукты, вина и всякие драгоценные ткани. И про­звали люди Олега вещим, так как были они язычники и невежды.

Как указал в своё время ещё Костомаров, в подробностях этого рассказа очень сильно дают себя знать следы народно-поэтических преданий. Тут и обычное в героических песнопениях перечисление народов, отправляющихся с Олегом на Византию, и частью даже таких, которые ему не были подчинены, и огром­ное количество олеговых кораблей, на каждом из которых по 40 че­ловек - цифра также обычная в устнопоэтических сказаниях, и на­ходящее себе параллели в фольклоре установление кораблей на колёса, и отравленные пища и питьё, фигурирующие во многих народных сказаниях, и обильная дань с побеждённых, и символи­ческий знак одержанной победы - щит на вратах Царьграда. На­конец, в эпизоде с парусами, когда незадачливые новгородцы терпят неудачу,- отзвук того же иронически-насмешливого отно­шения киевлян к новгородцам, какое мы встретили и в легенде о посещении Русской земли апостолом Андреем и какое здесь, как и там, является отражением мотивов исторического фольклора.

Общеизвестна летописная легенда о смерти Олега от своего коня, использованная в пушкинской «Песни о вещем Олеге». В основе легенды лежит идея о неизбежности рокового конца для незаурядной личности, вознесённой судьбой и избалованной уда­чами. Смысл её в том, что человеку, как бы ни был он мудр и могуществен, не миновать тяжёлой расплаты за свою самона­деянность и пренебрежение к установившимся нормам жизни. Судьба Олега та же, что и Васьки Буслаева, пренебрегающего предсказанием бабы залесной, перепрыгивающего через запрет­ный бел-горюч камень и убивающегося до смерти, или Алексан­дра Македонского, отравленного в расцвете его жизненных сил и успехов, как рассказывает повесть о нём. Олег, заслуживший в народе прозвание «вещего», сродни и вещему полоцкому князю Всеславу, поминаемому автором «Слова о полку Игореве» и вы­звавшему припевку певца Бояна: «Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду суда божия не минути».

Легенда об Олеге находит себе близкую параллель в сканди­навском сказании о гибели от своего коня Факси норвежского витязя Орвара-Одда, по сказанию, большую часть жизни провед­шего на Руси. С уверенностью можно говорить, что в данном слу­чае сказалось влияние русской легенды на скандинавскую, а не наоборот. На это же указывал в 80-е годы прошлого столетия А. А. Куник, утверждая, что на Одда «были перенесены отдель­ные черты первого киевского князя, который сам довольно рано сделался лицом романтических сказаний» ".

Что касается основной темы легенды о смерти Олега от своего коНЯ - пророчества о смерти героя от животного или предмета, принадлежащего герою, то эта тема знакома фольклору многих народов, в том числе славянскому и скандинавскому.

Сознавая, очевидно, соблазнительность рассказа о власти над человеком прорицаний волхва, летописец вслед за этим рассказом приводит из Хроники Георгия Амартола сообщение о силе волхво-вания, обнаруженной при римском императоре Домициане волхвом Аполлонием Тианским.

Под 945 и 946 гг. рассказывается о смерти Игоря и о том. как жена его Ольга отомстила виновникам гибели своего мужа - древлянам. В первом рассказе, являющемся отзвуком дружинного сказания, прежде всего изображаются взаимоотношения князя и дружины. Дружина Игоря стала жаловаться ему на то, что дружинники одного из его воевод - Свенельда - снабжены ору­жием и одеждой, а они голы, и предложили князю пойти с ними за данью: «ты добудешь и мы». Послушался Игорь дружины, пошёл на древлян и, взяв с них дань, отпустил большую часть своих вои­нов, а с малой дружиной вновь отправился к древлянам, чтобы взять с них новую дань. Услышав о новом приходе Игоря, древля­не порешили с князем своим Малом: «Повадится волк к овцам, то вынесет всё стадо, если не убьют его; так и этот: если не убьём его, то всех нас погубит». Не послушался Игорь предупреждения древлян, и они убили Игоря и дружинников его. После смерти Игоря древляне через своих послов предлагают Ольге выйти за­муж за их князя Мала. Ольга притворно соглашается принять предложение древлян, на деле же затаивает месть против них. Сначала она умерщвляет древлянских послов, одних засыпав зем­лёй в яме, других уморив в зажжённой бане, третьих перебив после того, как они опьянели. Четвёртая месть Ольги состояла в том, что, потребовав от осаждённых ею в Искоростене древлян по три голубя и по три воробья и пообещав после этого снять осаду, она велела привязать к птицам серу и затем выпустила их. Птицы, вернувшись в свои гнёзда, сожгли весь Искоростень, а бежавших из города древлян Ольга велела своим воинам частью перебить, частью взять в рабство, на остальных же наложила большую дань. Все четыре рассказа о мести Ольги написаны в живой форме художественно­го эпического повествования и обильно уснащены диалогической речью.

В летописной трактовке Ольга - образ мудрой женщины, на­делённой красотой, сильной волей, настойчивостью и находчи­востью. Она - преданная супруга, дорогой ценой заставившая врагов своего мужа заплатить за расправу с ним, попечительная мать, устроительница Русской земли, отважная воительница и - после крещения - столп христианской веры, первая в русском княжеском роде принявшая крещение, жадно, «аки губа напаяема», слушающая в Царьграде поучение патриарха и по возвращении на Русь становящаяся, по выражению летописи, духовной «началь­ницей» Русской земли, предтечей её христианского обновления. Светящаяся среди язычников, как бисер в грязи, как луна в ночи, она подобна «деннице перед солнцем и заре перед светом».

В характеристике Святослава, сына Ольги, проступают отзвуки эпического сказания, сложенного, несомненно, в идеализировавшей князя дружинной среде. Он, по летописи, «легко ходя, аки пардус, войны многи творяше; ходя же, воз по собе не возяше, ни котьла, ни мяс варя, но, потонку изрезав конину ли, зверину ли или говя­дину, на углех испек, ядяше; ни шатра имеяше, но подклад (потник под седлом) постлав и седло в головах; такоже и прочий вой его вси бяху. И посылаше к странам, глаголя: «хочю на вы ити». В ле­тописи Святослав выступает едва ли не как самый воинственный русский князь. Война - его обычная стихия. Одним своим именем он наводит страх на врагов: печенеги разбегаются в разные сто­роны, услышав, что на них идёт Святослав. Он одолевает хазар, вятичей, дунайских болгар, у которых берёт город Переяславец, греков; против стотысячной греческой рати он выступает лишь с десятью тысячами воинов. Когда русские испугались такого оби­лия вражеской силы, Святослав обращается к ним со следующей речью: «Уже нам некамо ся дети, волею и неволею стати противу; да не посрамим земле Руские, но ляжем костьми ту: мертвый бо срама не имам; аще ли побегнем, то срам имам; и не имам убежати, но станем крепко, аз же пред вами пойду; аще моя глава ляжет, то промыслите о собе». В ответ на это воины говорят: «Идеже глава твоя, ту и свои главы сложим». И была сеча великая, и одолел Святослав, и побежали греки, а Святослав пошёл к Царьграду, воюя и разбивая города, которые пустыми стоят и доныне.

Далее следует выразительная картина переговоров Святослава с греческим царём Иоанном Цимисхием. Царь в смятении, ибо Святослав приблизился к самому Царьграду. Собрав своих бояр, царь спрашивает: «Что нам делать? Не можем противостоять ему». И говорят бояре: «Пошли ему дары. Испытаем его - что ему дороже - золото или дорогие ткани». И послал царь Свято­славу и золото, и ткани, и мудрого мужа и сказал ему: «Наблюдай за его глазами, и за лицом, и за смыслом его речей». Когда Свято­слава известили, что пришли греки с поклоном, он сказал: «Введите их сюда». Посланцы пришли, поклонились ему и положили перед ним золото и ткани. Глядя в сторону, Святослав сказал своим отрокам: «Спрячьте». Посланцы вернулись к царю и в присутствии бояр сказали ему: «Пришли мы к нему и дали дары, и, не посмо­трев на них, он велел их спрятать». И сказал один боярин: «Испы­тай его ещё, пошли ему оружие». Послушал его царь и послал Святославу меч и другое оружие. Он же, приняв это, стал хвалить и любить царя и приветствовал его. Вернулись опять посланцы к царю и поведали ему всё бывшее, и сказали бояре: «Лют будет этот муж, ибо дарами небрежёт, а оружие берёт. Дай ему дань».

Взяв от греков большую дань, также и за убитых и для родствен­ников их, Святослав с великою славою возвратился в Переяславец. Сообразив, что у него осталось мало дружины, он сначала наме­ревается пойти на Русь, чтобы привести с собой больше дружины, а пока предлагает греческому царю мир, на который тот с радостью соглашается. Получив новые дары и вновь приняв в расчёт мало­численность своего войска, отдалённость Русской земли и угрозу ей со стороны печенегов, Святослав, посоветовавшись с дружиной, окончательно закрепляет мир с царём, решив, что, если царь не будет исправно платить ему дань, он, собрав больше войска, опять пойдёт на Царьград. Мир скрепляется торжественным до­говором.

Погибает Святослав в войне с печенегами, которые раньше страшились даже одного его имени. Из черепа его печенеги делают чашу, оковывают её серебром и пьют из неё. Так эпически спокой­но заключается повествование летописи о жизни и подвигах князя-воина, до самой смерти не знавшего поражений и неудач. Летописец не сопровождает никакими размышлениями своё сообщение о тра­гической гибели Святослава, но всем ходом предшествовавшего повествования о нём он очень искусно подготовляет своего чита­теля к драматической развязке. Ольга, приняв христианство, естественно, хочет, чтобы и сын последовал её примеру, но он глух к её увещеваниям. Другим он не препятствует креститься, но по­прекает их за это. Словами «священного писания» летописец осуждает тех, для кого «вера христианская уродство есть» и чьи сердца огрубели, а очи ослепли, и далее, сказав ещё раз, что Свя­тослав не слушался Ольги и гневался на неё, он грозит за непови­новение матери бедой и смертью. Искусство летописца как раз в том и состоит, что, дав уже раньше нравственную оценку пове­дения Святослава по отношению к христианской вере, он воздер­живается от навязчивой морализации тогда, когда сообщает о том, что Святослав не только трагически погиб, но и из черепа его была сделана чаша для питья - в утеху его врагам. Летописец предо­ставляет самому читателю делать неизбежные выводы и заклю­чения.

Но как это можно понять из летописи, не одна лишь глухота к материнским увещеваниям приводит Святослава к роковому и бесславному концу. Уже без всяких наставительных умозаклю­чений летописец изображает Святослава как жадного и неуимчиво-го искателя подвигов и воинской славы. Он стремится завоевать как можно больше чужих земель, не обеспечивая при этом как следует безопасности своей земли и порой слишком полагаясь на себя и на свой разум. Когда он завоёвывал болгарский Переясла-вец, печенеги напали на Киев и причинили киевлянам, в том числе Ольге и его сыновьям, много страданий. Киевляне посылают к Святославу посланцев, говоря: «Ты, князь, чужой земли ищешь и заботишься о ней, а своей лишился. Едва нас не пленили печенеги, и мать твою, и детей твоих. Если не придёшь и не защитишь нас, они возьмут нас в плен. Разве не жаль тебе отчизны твоей, и матери-старухи, и детей своих?» И только тогда Святослав по­спешил в Киев и прогнал печенегов. Здесь явный упрёк Свято­славу, но он выражен устами не летописца, а пострадавших киевлян.

Не прямо, а также косвенно выражен летописцем упрёк Свято­славу и за то, что он самонадеянно отверг предложение опытного воеводы Свенельда, советовавшего ему на конях обойти днепров­ские пороги, где засели печенеги, подстерегая русского князя, воз­вращавшегося из Греции с большой добычей. Святослав не послу­шался Свенельда, направился к порогам на лодках и поплатился жизнью за пренебрежение разумным советом.

Таков образ Святослава в летописном освещении. Монолитная фигура его выступает тут очень живо. Однако не только завоева­ние чужих земель воодушевляет его, но и достоинство Русской земли, которую он не хочет посрамить и за честь которой готов сложить голову. Честь и достоинство воина также дороги ему, и бегство с поля битвы для него - несмываемый позор, горше смерти. В своих потребностях он столь же непритязателен, как и любой его дружинник, с которым он связан чувством воинского братства. С дружиной он совещается о своих военных планах и мнением её дорожит настолько, что отказывает в просьбе матери принять христианство, опасаясь, как бы дружина не засмеяла его. И дружина кровно связана с ним, она готова сложить свою голову там, где ляжет голова князя. Заставляя трепетать перед собой окрестные страны, Святослав в то же время благородно преду­преждает их о том, что он готовится идти на них. Заключив мир с побеждёнными греками, он обещает не только никогда не воевать с ними, но и защищать их, если они подвергнутся нападению с чьей-либо стороны.

Перед нами воин, во всём облике которого уже явственно ска­зываются те черты рыцарственности, какие в дальнейшем обнару­жатся в поведении и образе мыслей ряда поколений русских кня­зей. Нет сомнений в том, что летописное изображение Святосла­ва - отголосок дружинных песен и преданий, сложившихся вокруг его личности.

Ещё за два года до смерти, перед вторым походом на Переяс-лавец, Святослав, по летописи, раздаёт уделы своим сыновьям: Ярополку он даёт Киев, Олега сажает в Древлянской земле, а Вла­димира посылает в Новгород. Через три года после смерти отца встаёт усобица между Ярополком и Олегом, поводом к которой послужило убийство Олегом Люта, сына Свенельда, ставшего пер­вым воеводой Ярополка. По наущению Свенельда Ярополк мстит Олегу за это убийство. Из летописного рассказа не ясно, почему князь принимает близко к сердцу убийство Люта: очевидно, между ними существовало что-нибудь вроде побратимства или тесной дружбы. Рассказ об этом эпизоде княжеских междоусобиц, явно отражающий народно-поэтическое предание или песню, по своей за­конченности и выразительности является одним из лучших образ­цов летописного рассказа: Свенельдич, именем Лют, охотясь, вышел из Киева и гнался за зверями по лесу. И увидел его Олег и спросил: «Кто это?» И ответили ему: «Свенельдич». И, насти­гнув, убил его Олег, ибо он тоже охотился. И оттого встала вражда у Ярополка против Олега, и говорил всегда Ярополку Свенельд, желая отомстить за сына: «Пойди на брата своего и отними у него волость». Проходит после этого два года. Ярополк отправляется против Олега в Древлянскую землю и побеждает его. Олег со своим войском бежит по мосту через ров в город Вручий (Овруч). У городских ворот воины в тесноте сталкивают друг друга в ров. Столкнули в числе других и Олега, и давили кони людей. Войдя в город и захватив власть, Ярополк посылает воинов искать брата, но его не находят. Один из древлян сказал: «Я видел, что вчера сбросили его с моста». Вновь Ярополк велит искать Олега. С утра до полудня извлекают трупы изо рва и находят труп Олега на дне рва и кладут на ковёр. И пришёл Ярополк, и плакался над братом, и сказал Свенельду: «Смотри, ты этого хотел». Рассказ заканчи­вается обычной лаконической концовкой: «И погребли Олега на месте у города Вручего, и есть могила его и доныне у Вручего». Концовка эта, сходная с той, какая заключает и рассказы о смерти Олега Вещего и Игоря, в сущности, единственная эмоционально окрашенная фраза, которую допускает летописец в своём скорбном, но предельно сдержанном повествовании о драматическом событии русской истории.

Победа Ярополка над Олегом и гибель Олега непосредственно предваряют летописное повествование о княжении Владимира Святославича. Сидя в Новгороде и узнав о судьбе Олега, Влади­мир, опасаясь Ярополка, бежит за море, а Ярополк, княживший в Киеве, сажает в Новгороде своих посадников и становится еди­ноличным властителем Руси. Через три года Владимир с варяж­ской дружиной возвращается в Новгород и говорит посадникам ярополковым: «Идите к брату моему и скажите ему: Владимир идёт на тебя; приготовься биться с ним». И сел Владимир в Нов­городе.

Дальнейший рассказ о войне Владимира с Ярополком переби­вается в «Повести временных лет» рассказом о женитьбе Влади­мира на Рогнеде, дочери полоцкого князя Рогвольда. Сев в Нов­городе, Владимир посылает к Рогвольду своих отроков со словами: «Хочю пояти дщерь твою собе жене» (т. е. в жёны). На вопрос Рогвольда Рогнеде, хочет ли она пойти за Владимира, Рогнеда отвечает: «Не хочю розути робичича, но Ярополка хочю». Влади­мир, по летописи, был сыном рабыни, и гордая полоцкая княжна отказывается поэтому стать его женой и выполнить при этом, в знак покорности мужу, обряд его разувания. Она предпочитает Владимиру его брата Ярополка, рождённого от свободной женщины. Когда вернувшиеся отроки передают Владимиру ответ Рогне-ды, он собирает большое войско из варягов, новгородцев, чуди и кривичей, идёт на Рогвольда и приходит в Полоцк как раз тогда, когда Рогнеду собирались везти к Ярополку. Владимир убивает Рогвольда и двух его сыновей, а Рогнеду насильно берёт себе в жёны.

Этот рассказ, прерывающий последовательное повествование о походе Владимира на Ярополка, является, несомненно, поздней­шей вставкой. Он, как и рассказ о походе Владимира на Ярополка, помещён под 980 г. В Суздальской летописи под 1128 г., где гово­рится о Всеславичах, помещено позднейшее продолжение этого рассказа. В нём в качестве свата Владимира, отправляющегося к Рогвольду, выступает дядя Владимира Добрыня. Когда взятая насильно в жёны Рогнеда, прозванная после этого Гориславой, родила Владимиру сына Изяслава, Владимир охладел к ней и взял себе многих других жён. Однажды, когда он, пришедши к Рогнеде, уснул, она хотела его зарезать, но, проснувшись, Владимир схватил её за руку. Рогнеда объяснила ему своё намерение убить его обидой на него за то, что он убил её отца, полонил его землю, всё из-за неё, и теперь не любит ни её, ни сына. Владимир, велев Рогнеде надеть на себя весь царский убор, как в день свадьбы, и сесть на постель, собирается пронзить её мечом. Рогнеда сделала, как велел ей князь, и, дав в руку сына Изяслава обнажённый меч, сказала ему: «Когда войдёт твой отец, ты, выступив, скажи: не думаешь ли ты, отец, что ты здесь один?» Услышав эти слова от сына, Владимир бросил меч свой и по совету бояр, просивших его не убивать Рогнеду ради ребёнка, восстановил отчину Рогнеды и построил ей и сыну город, который назвал Изяславлем. Рассказ заканчивается следующими словами летописца: «И оттоле мечь взимають Роговоложи внуци против Ярославлим внуком». Судя по тому, что эта версия о Вла­димире и Рогнеде читается лишь в общерусском своде, она возник­ла не ранее XIV в. В основе обеих этих очень поэтических лето­писных версий лежит, несомненно, дружинное эпическое предание. Они находят себе параллели в северных побывальщинах и русских и украинских сказках.

С помощью воеводы Ярополка - изменника Блуда, которого Владимир льстиво соблазняет наградами и который столь же льстиво обещает князю: «Аз буду тобе в сердце и в приязньство», Владимир коварно убивает Ярополка, берёт себе в жёны его вдову, уже беременную сыном Святополком, и садится на киевском столе. Он ставит в Киеве языческих идолов, приносит им жертвы, особен­но после удачных походов, и предаётся распутству, как Соломон, с многочисленными жёнами; с его ведома приносят идолам в жерт­ву сына варяга-христианина. Как коварство Блуда, так и сласто­любие Владимира и убийство варяга-христианина вызывают суро­вое осуждение летописца, подкрепляемое текстами «священного писания».

Постепенно вслед за этим летописец подготовляет нас к при­нятию Владимиром христианства. К Владимиру приходят пропо­ведники из различных стран, предлагая принять их веру. Он вы­слушивает их, но его не удовлетворяет ни вера волжских болгар-магометан, ни вера «немцев», пришедших от римского папы, ни, наконец, вера хазар, исповедующих иудейство. В особенности характерны мотивы, по которым он отвергает магометанскую веру: его, как женолюбца, прельщает Магометов рай, «бе бо сам любя жены и блуженье многое», и он «послушаше сладко» то, что гово­рят ему магометане-болгары о посмертных плотских наслаждениях и о многом другом, о чём и писать нельзя «срама ради», но требо­вание обрезания, запрещение есть свинину и в особенности пить вино ему явно не по душе. «Руси есть веселье питье, не можем без того быти»,- говорит он решительно. В конце концов победа ока­зывается на стороне греческой веры, в преимуществе которой перед Другими верами Владимира убеждает обширная речь грече­ского философа, а затем речь десяти мужей «добрых и смыслен-ных», проверивших на месте богослужебный обряд у болгар, «немцев» и у греков и отдавших предпочтение греческому обряду ". Владимир крестится в греческом городе Корсуне, предварительно его завоевав и выговорив себе в жёны, как победитель, греческую царевну.

0 новой женитьбе Владимира, уже в связи с принятием им христианства, в «Повести временных лет» говорится под 988 г., вслед за рассказом об испытании вер. Владимир идёт на Корсунь и останавливается вдали от города, в гавани, на расстоянии одно­го выстрела. Граждане корсунские в осаждённом городе крепко борются, изнемогая от лишений. Владимир угрожает стоять под городом три года, если жители не сдадут его, но они не сдаются; насыпь, которую Владимир устраивает перед городом, корсунцы путём подкопа постепенно разрушают, унося землю к себе в го­род. Тогда некий корсунский муж, по имени Анастас, на стреле, пущенной в лагерь Владимира, послал ему совет перенять воду в колодце, который стоит позади русского войска и из которого вода по трубе течёт в Корсунь. Взглянув на небо, Владимир по­обещал креститься, если ему удастся сделать то, что советовал Анастас. Трубы были перекопаны, корсунцы стали томиться жаждой и сдались. Владимир с дружиной вошёл в город и затем послал в Царьград к царям Василию и Константину требование отдать за него замуж их сестру, угрожая в противном случае сде­лать с Царьградом то же, что он сделал с Корсунем. Цари согла­шаются выдать за Владимира сестру лишь при условии, что он крестится. Владимир соглашается, так как он ещё раньше проведал про греческую веру и она «люба» ему. С трудом братья-цари уго­варивают сестру стать женой Владимира, ссылаясь на то, что этим она приобщит Русскую землю к христианству и спасёт Грецию от разорения. Анна отправляется в Корсунь. В это время Владимир разболелся глазами, так что совсем потерял зрение. Анна советует ему поскорее креститься, чтобы избавиться от болезни. Владимир так и делает, и как только епископ корсунский возложил на него руку, он тотчас же прозрел и прославил «истинного бога». Вместе с царевной, Анастасом и корсунскими попами, взяв мощи святого Климента и его ученика Фива, церковные сосуды, две медные статуи и четыре медных коня, Владимир вернулся в Киев, возвра­тив грекам Корсунь, как «вено» за невесту. Вслед за тем идёт речь о ниспровержении в Киеве идолов, о крещении корсунскими попами русских и о построении Владимиром церквей на тех местах, где раньше стояли идолы.

Эта версия крещения Владимира, заменившая собой первона­чальную версию Древнейшего свода 1039 г. о крещении русского князя в Киеве, восходит к книжному произведению, возникшему независимо от летописи и использовавшему народно-поэтические предания о добывании удалым молодцем невесты при помощи покорения города. Это книжное произведение, текст которого уста­новлен Шахматовым ", известно под именем «Корсунской легенды». В нём сперва говорилось об идолопоклонстве Владимира, потом об его ненасытном блуде, в чём он сравнивается с Соломоном: помимо законных жён, у него было 800 наложниц (эти сведения о Влади­мире вошли и в «Повесть временных лет»). Затем, судя по позд­нейшим сборникам, в «Корсунской легенде» шла речь о том, что Владимир посылает к корсунскому князю просить за себя его дочь. Когда же корсунский князь отклоняет эту просьбу, ссы­лаясь на «поганство» жениха, Владимир идёт на Корсунь войной и берёт его благодаря помощи варяга Ждьберна, надписью на стре­ле подавшего Владимиру совет взять город с суши. Владимир бес­честит княжескую дочь в присутствии её родителей, которых потом убивает, обесчещенную девушку выдаёт замуж за Ждьберна и де­лает его наместником Корсуня, а сам через Ждьберна и Олега, который в «Корсунской легенде» оказывается воеводой не Игоря, но Владимира, сватается к сестре византийских императоров. В дальнейшем рассказывается приблизительно то же, что в «Пове­сти временных лет».

«Корсунская легенда», как сказано, представляет собой книж­ную обработку народно-поэтических мотивов о добывании молодцем невесты, присутствующих, как указал ещё Костомаров, в колядках и других, преимущественно украинских, песнях. Угроза Владимира стоять три года под Корсунем, если город не сдастся, судя по тому уже, что называетя эпическое число три, является также отзвуком устной поэтической традиции. То же нужно сказать и об эпизоде пускания стрелы с надписью, являющемся обычным в народной поэзии. К песенной традиции нужно, видимо, отнести и рассказ о посылке сватов в Царьград - Олега и Ждьберна, и т. д. В осно­ву «Корсунской легенды», видимо, принадлежащей перу грека-корсунца, легли исторические факты, засвидетельствованные и ви­зантийскими и арабскими источниками: поход Владимира на Кор-сунь, взятие им города и женитьба на греческой царевне. Но всё это превратилось в литературное сказание, «слившее в одно разно­временные события, придавшее единство тому, что на самом деле такого единства не имело. И обработка этого всё же в существен­ных чертах своих исторического сказания уклонилась в сторону легенды и былины» ".

Крестившись сам и приобщив к христианству Русскую землю, Владимир становится примерным христианином, нищелюбцем, ра­детелем о процветании Руси, не утратив, однако, характерных черт воина, тесными узами связанного со своей дружиной, с помощью которой он крепит военную мощь своей земли.

Былины, посвященные Владимиру, уделяют значительное место его щедрым пирам. Упоминания об этих пирах находим и в «Пове­сти временных лет». Их устраивал Владимир каждую неделю, и было на них множество мяса от скота и от зверины, и всего было в изобилии. Когда же пирующие напивались, то начинали роп­тать на то, что едят они деревянными, а не серебряными ложками. И, услыхав это, Владимир велел сковать серебряные ложки, гово­ря: «Серебром и золотом не добуду дружины, а с дружиною добу­ду и серебро и золото, как добыли с дружиною золото и серебро дед мой и отец мой». Владимир любил дружину и совещался с не"й о строе государственном, и о походах, и об уставе государствен­ном. Ясно, что такого рода характеристика Владимира могла быть дана дружинной средой, быть может, в назидание другим князьям.

К княжению Владимира приурочены следующие две легенды, из которых одна повествует о победе русского юноши над пече­негом, а другая - о белгородском киселе. В первой легенде рас­сказывается о том, что при встрече Владимира с печенегами, по предложению печенежского князя, решено было прибегнуть к еди­ноборству русского с печенегом: если победит русский, то не будет войны три года, если же победит печенег, то будет война в течение трёх лет. Долго не находился охотник с русской стороны, но, нако­нец, к Владимиру пришёл старик, сказавший, что у него есть сын, который во время ссоры с ним разорвал руками крепкую кожу. Юношу подвергли испытанию: на него напустили раздразнённого горячим железом сильного быка, и юноша, схватив рукой бежав­шего быка за бок, вырвал у него кожу с мясом. Тогда Владимир решил, что нашёлся противник печенегу, и на следующий день состоялось единоборство. Печенег был велик ростом и страшен и стал смеяться над своим противником, потому что тот был роста среднего. Но русский схватил печенега, удавил его руками до смер­ти и ударил им о землю. Печенеги с криком побежали, а русские погнались за ними, избивая их. На месте поединка Владимир заложил город и назвал его Переяславль, «зане перея славу отрок тъ», или, как предлагал читать Соболевский, «зане Переяслав отрок тъ». Наградив победителя и отца его, сделав их «великими мужами», Владимир с победой и великой славой вернулся в Киев. Для летописного рассказа о борьбе русского юноши с печенегом характерно выдвижение героя из простого народа. Именно он, безвестный до тех пор человек, а не приближённый к князю дру­жинник, оказывается победителем врага-великана, как и крестьян­ский сын Илья Муромец победителем Соловья-разбойника. Он * посрамляет своим подвигом княжескую дружину. Совершенно оче­видно, что такое сказание, направленное к умалению роли дружи­ны, могло возникнуть лишь в народной среде.

В рассказе о белгородском киселе подчёркивается глупость печенегов, как она ранее подчёркивалась в летописном же рас­сказе об осаде печенегами Киева при Святославе. На Белгород нападают печенеги. Владимир не может помочь ему, так как на­ходится в Новгороде и имеет слишком мало воинов. Измученные белгородцы готовы сдаться печенегам, но один старик решил одура­чить врагов. Он велит принести хотя бы по горсти овса, или пше­ницы, или отрубей, из этих продуктов сделать кисель и, выкопав колодец, опустить туда кадку с киселём. В другой колодец он велит поставить кадку с мёдом, разбавленным водой, а затем зовёт пече­негов посмотреть, что делается в осаждённом городе. Печенежских посланцев, пришедших в город, белгородцы уверили, что, сколько бы осада ни продолжалась, они её выдержат, потому что их кормит сама земля. Удивлённые посланцы отведали сами киселя и мёду, а затем отнесли того и другого в корчаге своим князьям, и пече­неги, убедившись в неисчерпаемости съестных припасов у белго-родцев, ушли восвояси. В русском фольклоре очень распространены народные анекдоты о простаках, которых легко надувают смышлё­ные плуты и хитрецы.

Древнерусская летопись многократно с удовлетворением отме­чает тех, кто хитростью и остроумием добивается успеха. Олег хит­ростью добывает себе Киев у Аскольда и Дира; он же, хитроумно поставив корабли на колёса, двигается со своим войском к Царь-граду. Ольга четырежды перехитрила простодушных и недально­видных древлян и дважды - самого византийского царя. Отрок Святослава, хитростью пробравшись сквозь печенежское войско, обложившее Киев, переплывает на другой берег Днепра и побуждает находившееся там русское войско прийти на помощь осаж­дённым киевлянам. Воевода Претич, стоящий во главе русского войска, сражающегося с печенегами, запугивает печенежского кня- З я, говоря, что за Претичем идёт Святослав с многочисленными дойнами; тогда как на самом деле Святослав был тогда в Перея-славце Дунайском, и печенеги отступают. Сам Святослав, идя на Царьград, оповещает греков, чтобы запугать их, что у него 20 ты­сяч воинов, тогда как в действительности их было только 10 тысяч.

Насколько хитрость, проявляемая по отношению к противнику, получает у летописца одобрение, настолько же коварство в отноше­нии к своим же вызывает у летописца резкое и гневное осуждение. Так, с негодованием говорит он о воеводе Блуде, предавшем в руки Владимира своего же князя Ярополка, о Святополке Владимиро­виче, обманом погубившем своих братьев Бориса и Глеба, о князьях Давиде Игоревиче и Святополке Святославиче, коварно ослепив­ших князя теребовльского Василька, вообще о князьях, нарушаю­щих крестное целование.

Приведёнными примерами далеко не исчерпываются случаи использования летописью народно-поэтических преданий, суще­ствовавших в форме преимущественно эпических сказаний и ли­рических песен, бытовавших в народе, а также создававшихся пев­цами-поэтами вроде того Бояна, о котором упоминает «Слово о полку Игореве». В литературной обработке редактора-монаха поэтический стиль этих преданий в значительной степени подверг­ся обезличению, но всё же не настолько, чтобы совсем утратить связь с той устнопоэтической традицией, которая лежит в их осно­ве. В дальнейшем в «Повести временных лет» поэтические народ­ные предания использованы в меньшем количестве, потому что последующие события, рассказанные в летописи, для редактора её были делом частью, так сказать, только вчерашнего дня, частью сегодняшнего ".

Впрочем, и позднее летописец не избегал иногда привлекать материал, первоисточником которого была устнопоэтическая тра­диция, связанная с темой воинской героики, что явствует хотя бы из знакомства с летописными известиями о воинских делах Мсти­слава тьмутараканского. Под 1022 г. в «Повести временных лет» описано единоборство Мстислава с касожским князем Редедей, воспетое, судя по «Слову о полку Игореве», и вещим Бояном.

Мстислав, сидевший тогда в Тьмутаракани, пошёл на касогов. Услышав об этом, касожский князь Редедя вышел против него, и, когда оба войска стали друг против друга, сказал Редедя Мсти­славу: «К чему нам губить нашу дружину? Сойдёмся друг с другом и поборемся. Если ты одолеешь, то возьмёшь всё, что я имею, и жену мою, и детей моих, и землю мою; если же одолею я, то возьму всё твоё». И сказал Мстислав: «Пусть будет так». Редедя же сказал Мстиславу: «Померяемся не оружием, а борьбой». И стали они крепко бороться, и долго боролись, и стал изнемогать Мстислав, ибо велик ростом и силен был Редедя. И произнёс Мсти­слав: «О пречистая богородица, помоги мне! Если я одолею его, го созижду церковь во имя твоё». Сказав это, ударил Редедю о землю, извлёк нож и заколол его. И войдя в землю его, взял всё имущество его, и жену его, и детей и наложил дань на касогов. Придя в Тьмутаракань, он заложил церковь святой богородицы и построил её, и стоит она и доныне в Тьмутаракани.

Ещё во времена Ярослава, во всяком случае в конце его княже­ния, русское летописание, как мы уже знаем, переходит от киевской митрополии, где оно зародилось, к Киево-Печерскому монастырю, ставшему центром древнерусской духовной культуры и образован­ности, а в начале XII в.- и к соседнему Выдубецкому монастырю. При этом редакторы нескольких летописных сводов, вплоть до того, который известен под именем «Повести временных лет», не только продолжают изложение событий русской истории до нача­ла XII в., но и пополняют дошедший до них текст новыми мате­риалами, в частности также и такими, которые почерпнуты были из народно-поэтических источников. Естественно, однако, что переход летописания в Печерский монастырь не мог не повлечь за собой внесения в летопись материала, тесно связанного с историей и судь­бами самого монастыря, прославившегося и подвижничеством его созидателей и обитателей, монахов, и своей книжной деятельно­стью. Авторитет Печерской обители в глазах летописца стоял очень высоко. Имея в виду именно её, он писал: «Мнози бо мана-стыри от цесарь и от бояр и от богатьства поставлени, но не суть таци, каци суть поставлени слезами, пощеньемь, молитвою, бденьемь», и наиболее выдающимся инокам своей обители, во главе с Феодосией Печерским, которые «сияют и по смерти, яко светила», он посвятил несколько прочувствованных статей. Он же с большой теплотой отмечал высокие душевные качества отдель­ных князей: их благочестие, повиновение отцовской воле, брато­любие, нищелюбие, прилежание к монастырям и церквам, покро­вительство духовенству.

Таков, например, задушевно-лирический некролог князя Все­волода Ярославича, помещённый в «Повести временных лет» под 1093 г. и перекликающийся в своём оппозиционном отношении к подручным князя с предисловием к Начальному своду (см. стр. 50): «В год 6601 скончался великий князь Всеволод, сын Ярослава, внук Владимира, месяца апреля в 13-й день, а погребен в 14-й день, в четверг страстной недели, и положен был в гроб в великой церкви святой Софии. Благоверный этот князь Всеволод с детства был боголюбив, любя правду, оделяя убогих, почитая епископов и священников; особенно же любил монахов и давал, что им было на потребу. Сам же он воздерживался от пьянства и от похоти, и потому любил его отец и говорил ему: «Сын мой, благо тебе, что слышу о твоей кротости, и радуюсь, что ты по­коишь старость мою. Если бог даст принять тебе стол мой после братьев твоих правдою, а не насилием, то, когда он призовёт тебя от сей жизни, пусть положат тебя там, где я лягу, у гроба моего, потому что люблю тебя больше братьев твоих». И сбылось слово отца его, как тот говорил ему: приняв после всех братьев стол отца своего, княжил в Киеве; и было у него больше горестей, не­жели тогда, когда он сидел в Переяславле, ибо, сидя в Киеве, испытывал он горести от племянников своих, так как они досажда­ли ему, желая волостей - один ту, другой - другую. Он же, примиряя их, раздавал им волости. Среди этих печалей появились у него недуги, а к тому же подоспела и старость, и стал он любить разум юных, совещаясь с ними; они же обманывали его, и роптала его старшая дружина, и люди не доходили до княжеской правды. Стали тиуны грабить людей, облагать их поборами, а он не знал об этом, будучи болен. Когда он сильно разболелся, то послал за сыном своим Владимиром в Чернигов. Владимир, придя и увидев отца больным, очень плакал. Сидели с отцом Владимир и Рости­слав, его меньшой сын, и пришёл час его, и скончался он тихо и кротко и приобщился к предкам своим, прокняжив пятнадцать лет в Киеве, в Переяславле год и в Чернигове год».

Наряду с устными преданиями «Повесть временных лет» использовала и письменные источники, русские и иноземные. Впер­вые попытка дать более или менее исчерпывающий перечень этих источников была сделана М. И. Сухомлиновым в 1856 г. в его книге «О древней русской летописи как памятнике литературном». В дальнейшем указания Сухомлинова неоднократно пересматрива­лись, уточнялись, пополнялись ". Не вдаваясь в подробности отно­сительно редакций тех иноземных источников, которые были использованы «Повестью», отметим лишь самые источники, и при­том такие, которые могут считаться бесспорными. К числу их при­надлежит, во-первых, Хроника Георгия Амартола, откуда «Повесть временных лет» почерпнула легенды, рассказанные на первых страницах летописи,- о разделении земли между сыновьями Ноя, сведения о нравах и быте разных народов (этот рассказ прямо сопровождается ссылкой: «Глаголеть Георгий в летописании»), о философе-волхве Аполлонии Тианском, о различных фактах византийской истории и т. д. Из не дошедшего до нас мораво-пан-нонского источника извлечены сведения о Поляно-Руси и о пере­ложении книг на славянский язык. Из жития Василия Нового заимствованы сведения о походах Игоря на Царьград в 941 и 944 гг. К греческому источнику, как указано, восходит рассказ о крещении Владимира в Корсуне. Наставление греческого фило­софа Владимиру перед крещением и речь философа, по мнению Шахматова, восходят к не дошедшему до нас, но отразившемуся в византийских хрониках рассказу о крещении болгарского царя Бориса. Исповедание Владимиром веры возводится к «Исповеда­нию веры» Михаила Синкелла. С «Откровением Мефодия Патар-ского» связан рассказ под 1096 г. о нашествии половцев, которых летописец считает потомками Измаила и которые при кончине века, в числе других «нечистых народов», выйдут из горы, куда заключил их Александр Македонский.

Что касается русских источников «Повести временных лет», то, принимая в расчёт, что летопись является компиляцией, во­бравшей в себя большое количество отдельных повестей и сказа­ний, не только устных, но и письменных, ранее существовавших отдельно, независимо от летописи, количество таких источников очень значительно. К ним относятся, кроме фольклорного мате­риала, и воинские повести, и монастырские сказания вроде сказа­ния о начале Печерского монастыря, и житийные повествования, как например повесть об убийстве Бориса и Глеба, и легендарные рассказы вроде сказания о ярославских волхвах, и поучения, как поучения Феодосия и Владимира Мономаха, и рассказы о между­княжеских отношениях, как например очень художественный и драматический рассказ священника Василия об ослеплении Ва­силька Теребовльского, и т. д. ". В качестве образца стиля воин­ской повести, использованного летописью, можно привести поэти­ческое описание под 1024 г. Лиственской битвы между Ярославом и Мстиславом. Вот как описывается здесь сражение: «и бывши нощи, бысть тьма, молонья, и гром, и дождь. И рече Мьстислав дружине своей: «пойдем на ня». И поиде Мьстислав и Ярослав противу ему, и сступися чело север с варягы, и трудишася варязи, секуще север, и по семь наступи Мьстислав с дружиною своею и нача сечи варягы. И бысть сеча силна, яко посветяше молонья, блещашеться оружие; и бе гроза велика и сеча силна и страшна».

Некоторые события передаются в летописи по впечатлениям очевидцев и по воспоминаниям редактора свода. Кроме обширного драматического рассказа под 1097 г. (об ослеплении Василька), принадлежащего священнику Василию и написанного с такими реальными подробностями, что это могло быть сделано только со слов очевидца, в «Повести временных лет» под 1065 г., в рассказе о знамениях, говорится о том, что в те времена рыбаки вытащили уродливое детище из реки Сетомля, и добавлено: «его же позоро-вахом (мы рассматривали) до вечера, и пакы ввергоша и в воду». Под 1096 г. приведён рассказ о нападении на Печерский монастырь половцев под предводительством хана Боняка, причём добавлено: «И придоша на манастырь Печерьскый, нам сущим по кельям, почивающим по заутрени, и кликнуша около манастыря, и поста-виша стяга два пред враты манастырьскыми, нам же бежащим за­дом манастыря, а другим избегшим на полати».

Переходя к установлению самых общих особенностей летопис­ного стиля, нужно иметь в виду, что, вследствие разнородности материала, из которого составилась летопись, не может быть речи о единстве её стилистического строя. Он в значительной степени определялся принадлежностью отдельных летописных статей к то­му или иному жанру. В большинстве случаев летописный стиль отличается своей сжатостью, лаконичностью, лучшим образчиком чего является хотя бы рассказ о смерти Олега от своего коня: «И живяше Олег, мир имея ко всем странам, княжа в Киеве. И при-спе осень, и помяну Олег конь свой, иже бе поставил кормити и не вседати на нь, бе бо вопрошал волхвов и кудесник: «от чего ми есть умрети?» И рече ему кудесник один: «княже, конь егоже любиши и ездиши на нем, от того ти умрети», и т. д. Эта лаконичность особенно даёт себя знать в кратких, чисто фактических заметках в одну или несколько строк, а также в многочисленных образцах прямой речи. В распространённых рассказах значительное место занимает диалогическая речь, вносящая в изложение элементы драматизации. В тех местах летописи, где рассказывается о сраже­ниях, выступают традиционные стилистические формулы воинских повестей типа «сступишася... и бысть сеча зла», «за руки емлюще-ся сечаху», «яко по удолием крови тещи» и т. д. ". В качестве об­разца приведём описание битвы Ярослава со Святополком: «Бе же пяток тогда, восходящю солнцю, и сступишася обои, бысть сеча зла, яка же не была в Руси, и за рукы емлюче сечахуся, и сступа-шася трижды, яко по удольемь крови тещи». Другой образец стиля летописной воинской повести приведён выше в цитате из описания Лиственской битвы. Сравнительно многословны и риторичны ле­тописные повести житийного типа вроде сказания об убийстве Святополком Бориса и Глеба. Это обусловливается и значительным количеством библейских цитат, наиболее часто встречающихся вообще в тех частях летописи, которые всецело связаны с церковной традицией. Однако в иных случаях летописная риторика даёт об­разцы подлинного поэтического воодушевления. Такова, например, похвала книгам, вставленная летописцем под 1037 г. в связи с рас­сказом об организации Ярославом Мудрым переводческой работы: «Велика бо бывает полза от ученья книжнаго: книгами бо кажеми (наставляемы) и учими есмы пути покаянью, мудрость бо обретаем и воздержанье от словес книжных; се бо суть рекы, напаяющи все-леную, се суть исходища (источники) мудрости; книгам бо есть неищетьная (неисчислимая) глубина; сими бо в печали утешаеми есмы, си суть узда воздержанью». Или посмертная похвала княги­не Ольге: «Си бысть предтекущия (предтеча) крестянстей земли, аки деньница пред солнцем и аки зоря пред светом; си бо сьяше, аки луна в нощи, тако и си в неверных человецех светящеся. аки бисер в кале, кальнн бо беша грехом, не омовени крещеньем свя-тымь... Си первое вниде в царство небесное от Руси; сию бо хва­лят рустие сынове, аки началницю, ибо по смерти моляше бога за Русь».

Вообще похвала сплошь и рядом сопровождает упоминание в летописи о смерти тех или иных выдающихся исторических дея­телей, главным образом князей, причём наряду с описанием внут­ренних свойств восхваляемого лица даётся часто и описание его внешних черт, его схематический живописный портрет: «бе же Ростислав мужь добль, ратен, возрастом же леп и красен лицемь и милостив убогым»; «бе бо Глеб милостив убогым и страннолю­бив, тщание имея к церквам, тепл на веру и кроток, взором красен»; «бе же Изяслав мужь взором красен и телом велик, не­злобив нравом, криваго ненавиде, любя правду; не бе бо в нем лети, но прост мужь умом, не воздая зла за зло». Во всех этих характеристиках, особенно во второй и третьей, чувствуется рука церковника, для которого важнее всего нравственно-религиозный облик умершего князя. Эта тенденция благочестивого книжника отразилась, например, на характеристике Ярополка, умершего в 1086 г.: «Бяше блаженый сь князь тих, кроток, смерен и бра­толюбив, десятину дая святей богородици от всего своего именья по вся лета и моляше бога всегда, глаголя: господи боже мой! приими молитву мою и даждь ми смерть, якоже двема братома моима, Борису и Глебу, от чюжею руку, да омыю грехы вся своею кровью, избуду суетнаго сего света и мятежа, сети вражий». И со­всем иные качества отмечаются в характеристике Мстислава (ум. в 1036 г.): «бе же Мьстислав дебел телом, чермен (румян) лицем, великыма очима, храбор на рати, милостив, любяше дру-гкину повелику, именья не щадяше, ни питья, ни еденья браняше». Совершенно очевидно, что такая характеристика могла исходить лишь из преданной Мстиславу дружинной среды.

В рассказах о смерти князей-язычников фигурируют обычно упоминания о том, что могила их, т. е. холм на месте погребения, существует и до «сего дне». Об олеговой могиле сказано: «есть же могила его и до сего дне, словеть могыла Ольгова». О могиле Иго­ря говорится: «и есть могила его у Искоростеня града в деревех и до сего дне». О могиле Олега, сына Святослава, находим такое упоминание: «И погребоша Ольга на месте у города Вручего, и есть могила его и до сего дне у Вручего». (В дальнейшем при упоминании князей-христиан обычно говорится о том, что они были похоронены в той или иной церкви, иногда с прибавкой «юже сам созда».)

Упоминание о походе на половцев и смерти князя Романа Святославича сопровождается ритмической припевкой в стиле боя-новой песни:

И суть кости его и доселе тамо лежаща, сына Святославля, внука Ярославля.

При описании княжеских похорон обычно упоминание о плаче близких и народа. При похоронах Олега «плакашася людие вси плачем великим»; при погребении Ольги «плакася по ней сын ея, и внуци ея, и людье вси плачем великомь». Когда народ узнал о смерти Владимира, «плакашася по нем боляре аки заступника их земли, убозии акы заступника и кормителя»; по смерти Ярослава «плакашася по нем людье, и принесше, положиша и в раце моро-моряне, в церкви святое Софье; и плакася по нем Всеволод и людье вси». Когда был убит Изяслав на Нежатиной ниве, «не бе лзе слышати пения во плачи и велице вопли; плака бо ся по немь весь град Киев». Наконец, когда утонул в Стугне юный князь Рости­слав Всеволодович, «плакася по нем мати его, и вси людье пожа-лиша си по немь повелику, уности его ради».

Эти упоминания о плачах при погребении князей находятся в связи с народными лирико-эпическими плачами.

Язык летописи, сохраняя в церковных повествованиях и в цита­тах из библейских книг лексику и форму церковнославянского языка, в других случаях, особенно в повествовательном материале, восходящем к народно-поэтическим преданиям и песням, обнару­живает тесную связь с живым русским языком XI-XII вв. Это сказывается, в частности, в использовании летописью пословиц и поговорок. Летописец упоминает о ходячих поговорках: «Погибо-ша, аки обре», «Беда, аки в Родне». Древляне, узнав, что к ним возвращается Игорь за новой данью, говорят: «Аще ся ввадить волк в овце, то выносить все стадо, аще не убьють его». Воины Владимира смеются над радимичами, говоря: «Пищаньци (жи­вущие по реке Песчане) волчья хвоста бегають» (игра слов: «Вол­чий хвост» было прозвище киевского воеводы, победившего ради­мичей). Когда Владимир победил болгар, Добрыня сказал: «Сглядах колодьник (пленников), и суть вси в сапозех; сим дани нам не даяти; поидеве искат лапотьник». Заключая мир с Влади­миром, болгары клятвенно его заверяют: «Толи не будеть межю нами мира, елиже камень начнеть плавати, а хмель грязнути (по­гружаться в воду)». Новгородцы, отказываясь принять к себе в качестве князей Святополка и сына его, говорят Святополку: «Аще ли две главе иметь сын твой, то пошли и» и т. д.

Русская летопись ярко отразила национальные интересы. При­ведённое выше мнение некоторых исследователей о наличии в ле­тописи значительной грекофильской тенденции страдает большим преувеличением. В сущности, единственным солидным основанием усматривать такую тенденцию является «Корсунская легенда», но грекофильская тенденция с одинаковым успехом могла бы про­явиться и в том случае, если бы «Повесть временных лет» утвер­ждала факт крещения Владимира в Киеве, а не в Корсуне, тем бо­лее, что Владимир является в Корсунь не смиренным паломником с жаждой приобщиться к христианской вере, а грозным завоева­телем города, невесты и, в сущности, веры. С другой стороны, летопись так часто, и притом не всегда согласно с исторической действительностью, повествует о торжестве русского оружия над греческим, что и этого было бы достаточно, чтобы усомниться в сознательно и систематически проводимой летописцем греческой тенденции. Во всяком случае достаточно обратить внимание хотя бы на такую оговорку летописца, как «суть бо греци льстиви и до сего дне», оговорку, которую он делает, говоря о войне Святослава с греками, чтобы понять настоящую цену его «грекофильства»: . Как бы то ни было, Начальная русская летопись является наряду с другими памятниками русской литературы XI-XII вв. очень значительным показателем роста народного самосознания в древ­ней Руси.

«Повесть временных лет» была произведением, которое целый ряд позднейших летописных сводов с большей или меньшей полно­той использовали для изложения общерусской истории до начала XII в. и затем продолжили её главным образом местными изве­стиями. Так, в пределах XII-начала XIII в. возникли летописи Переяславля южного, Черниговская, Киевская, Владимирская (три свода), Ростовская, Переяславля суздальского, в свою оче­редь лёгшие в основу последующих летописных сводов ". Все об­ластные летописные своды начинаются «Повестью временных лет», которая в глазах летописцев была синтезом всей русской истории предшествующего времени, и этим определяется их связь с интере­сами не только данной области, но и всей Русской земли.

Осваивая общеславянскую литературу-посредницу, занимаясь переводами с греческого, древнерусские книжники одновременно обращаются к созданию оригинальных произведений различных жанров. Мы не можем с точностью указать, когда появились первые записи исторических преданий, когда они стали объединяться в связное историческое повествование, но несомненно, что уже в середине XI в., если не ранее, составляются первые русские летописи.

В это же время киевский священник Иларион (будущий митрополит) пишет «Слово о законе и благодати» - богословский трактат, в котором, однако, из догматических рассуждений о превосходстве «благодати» (Нового завета) над «законом» (Ветхим заветом) вырастает отчетливо выраженная церковно-политическая и патриотическая тема: принявшая христианство Русь - страна не менее авторитетная и достойная уважения, чем сама Византия. Русские князья Игорь и Святослав прославились своими победами и «крепостью»; Владимир, крестивший Русь, по значительности своего поступка достоин сравнения с апостолами, а киевский князь Ярослав Владимирович (при котором и писал свое «Слово» Иларион) не «рушит», а «утверждает» начинания отца. Он создал храм святой Софии (Софийский собор в Киеве), подобного которому нет в «округних» странах, украсив его «всякой красотой, златом и сребром и камением драгим», как пишет Иларион. Д. С. Лихачев пояснил, почему так важно было подчеркнуть именно строительство этого храма: «строя храм Софии в Киеве, Ярослав «строил» русскую митрополию, русскую самостоятельную церковь. Называя вновь строящийся храм тем же именем, что и главный храм греческой церкви, Ярослав претендовал на равенство русской церкви с греческой». Именно в этом осознании равенства Руси и Византии заключалась основная идея «Слова» Илариона. Эти же патриотические идеи легли и в основу древнейшего русского летописания.

Русские книжники выступают и в агиографическом жанре: в XI - начале XII в. были написаны жития Антония Печерского (оно не сохранилось), Феодосия Печерского, два варианта жития Бориса и Глеба. В этих житиях русские авторы, несомненно знакомые с агиографическим каноном и с лучшими образцами византийской агиографии, проявляют, как мы увидим далее, завидную самостоятельность и обнаруживают высокое литературное мастерство.

В начале XII в. (видимо, около 1117 г.) киевский князь Владимир Мономах пишет «Поучение», обращенное к сыновьям, но одновременно и к тем русским князьям, которые пожелали бы прислушаться к его советам. «Поучение» удивительно и тем, что совершенно выпадает из строгой системы жанров, не имея себе аналога в древнерусской литературе, и тем, что Мономах обнаруживает в нем не только государственный кругозор и богатый жизненный опыт, но также высокую литературную образованность и безусловный писательский талант. И «Поучение», и сохранившееся письмо Мономаха к Олегу Святославичу не только литературные памятники, но и важные памятники общественной мысли: один из наиболее авторитетных киевских князей пытается убедить современников в пагубности феодальных раздоров - ослабленная усобицами Русь не сможет активно противостоять внешним врагам. Этой основной идеей произведения Мономаха перекликаются со «Словом о полку Игореве».

Десятилетием ранее, чем было написано «Поучение» Мономаха, игумен одного из русских монастырей - Даниил посетил Иерусалимское королевство (основанное крестоносцами в отвоеванной у арабов Палестине) и составил подробный рассказ о своем путешествии, который известен под названием «Хожение Даниила Русской земли игумена». Путешественник подробно описывает увиденные достопримечательности, пересказывая при этом связанные с ними библейские сюжеты и апокрифические легенды. Даниил выступает как патриот родной земли, не забывающий в дальних странах о ее интересах, заботящийся о ее престиже.

Вторая половина XII в. отмечена бурным развитием летописания. Об этом нам позволяет судить южнорусский свод начала XV в. (Ипатьевская летопись), в составе которого сохранились фрагменты из летописных сводов более раннею времени.

В конце XII в. создавал свои произведения епископ города Турова - Кирилл, один из самых блестящих древнерусских писателей. Особо значительное место в его творчестве занимают слова на церковные праздники, рассчитанные на произнесение в церкви во время торжественного богослужения. Продуманность композиции, богатство языка, смелость и яркость метафор и сравнений, мастерство в построении фраз и периодов со всеми ухищрениями риторического искусства (синтаксический параллелизм, обращения, выразительные антитезы и т. д.) - все эти достоинства произведений Кирилла ставят его на один уровень с прославленными византийскими писателями.

Венчает литературное развитие этой эпохи «Слово о полку Игореве».

Краткость перечня памятников оригинальной русской литературы XI-XII вв. - а здесь названы почти все наиболее значительные произведения - заставляет нас задуматься над тем, сколь неполны, видимо, наши сведения о литературе Киевской Руси. Мы знаем лишь какую-то небольшую долю из числа созданных тогда произведений, лишь те из них, которым посчастливилось пережить страшные годы монголо-татарского нашествия.

Невольно напрашивается такое сравнение. Художники эпохи классицизма любили изображать романтический пейзаж: среди полей, поросших кустарниками, где пасутся стада овец и наигрывают на свирелях красочно одетые пастушки, высятся руины прекрасного и величественного храма, который, казалось бы, должен стоять не здесь, в сельской глуши, а на площади оживленного античного города...

Нечто подобное представляет для нас литература Киевской Руси: несколько шедевров, которые составили бы славу любой богатой памятниками литературе, - «Повесть временных лет», «Житие Бориса и Глеба», «Житие Феодосия Печерского», «Слово о полку Игореве», творения Кирилла Туровского... Но где связывающие их звенья, то окружение, в котором создавались эти шедевры? Именно такие чувства владели когда-то А. С. Пушкиным, с горечью писавшим: «К сожалению, старинной словесности у нас не существует. За нами темная степь - и на ней возвышается единственный памятник - «Песнь о полку Иг[ореве]». В те годы древнерусская литература была еще не «открыта», русские исследователи познакомятся с ней глубже двумя-тремя десятилетиями позже. Но то же ощущение «одинокости» шедевров не покидает нас до сих пор. В чем же причина этого странного явления?

Разумеется, эти дошедшие до нас памятники были не одиноки, они просто не могли быть одинокими, поскольку свидетельствуют о существовании литературных школ, о высоком уровне и литературного мастерства, и самой породившей их литературы.

Прежде чем подойти к ответу на наш недоуменный вопрос, приведем один достаточно яркий пример. В Ипатьевской летописи мы читаем в статье 1147 г. о митрополите Клименте Смолятиче (то есть происходившем из Смоленской земли) - «бысть книжник и философ так, якоже в Руской земли не бяшеть». Но что нам известно о творчестве этого «книжника и философа», равного которому, по словам летописца, не было в Русской земле? Мы знаем лишь начало его «Послания Фоме прозвитеру». Это и очень мало, но и весьма много: дело в том, что из письма мы узнаем о чрезвычайно интересном и знаменательном факте литературного быта Киевской Руси: Климент отстаивает перед своим оппонентом правомерность «приточного» толкования Священного писания, то есть толкования с помощью аллегорических рассказов - притч. Итак, с одной стороны, и летопись, и известный нам повод, вызвавший спор Климента с Фомой, говорят об одном и том же - Климент Смолятич был писателем несомненно образованным и начитанным (Фома даже упрекал его в том, что он пишет «от Омира [Гомера], и от Аристоля [Аристотеля], и от Платона») и, вероятно, достаточно плодовитым, если пользовался такой славой и авторитетом. С другой стороны, если бы не случайно уцелевшее в единственном списке XV в. «Послание», мы бы совершенно ничего не узнали о Клименте, за исключением приведенной выше характеристики в летописи. Еще один пример. В XII в, в Киевской Руси существовало несколько летописных центров, при княжеских дворах составлялись «родовые» летописцы. И эти летописцы и местные летописи утрачены, и если бы не южнорусский свод конца XII в., включивший в свой состав фрагменты из этих источников, и не Ипатьевская летопись начала XV в., сохранившая этот свод, мы бы ничего не знали ни о летописном деле на Руси XII в., ни о самих событиях этого времени - в других летописях события в Южной Руси упоминаются крайне скупо.

Если бы не сохранилась Лаврентьевская летопись 1377 г., мы бы отдалились от времени создания «Повести временных лет» на три века, ибо следующие по старшинству списки «Повести» относятся уже к XV в.

Словом, мы очень мало знаем о литературе и книжности Киевской Руси. Монголо-татарское нашествие привело не только к гибели десятков или сотен тысяч людей, не только к запустению городов, в том числе крупнейших центров письменности, оно самым жестоким образом истребило и саму древнерусскую книжность. Лишь те произведения, спискам которых удалось уцелеть и привлечь к себе внимание книжников XIV или XV в., стали известны исследователям нового времени. Так, путешествие игумена Даниила состоялось в начале XII в., тогда же он и написал свое «Хожение», однако старшие списки памятника относятся лишь к XV в.

Древнейший список «Истории Иудейской войны», переведенной в XII в., относится к концу XV в. При этом, как полагает Н. А. Мещерский, списки древнего перевода были на Руси утрачены. Но в 1399 г. в Константинополе русский писец Иоанн переписал находившийся там русский список; от этой рукописи Иоанна, вернувшейся снова на Русь, и возродилась рукописная традиция памятника.

Итак, сохранившиеся до нового времени литературные памятники XI-XII вв. - это лишь по счастливому стечению обстоятельств уцелевшие остатки литературы, находившейся в канун монголо-татарского нашествия в поре расцвета. О высоком уровне этой литературы свидетельствуют, в частности, и те произведения, к анализу которых мы сейчас обратимся.

«Повесть временных лет»
Каждый народ помнит и знает свою историю. В преданиях, легендах, песнях сохранялись и передавались из поколения в поколение сведения и воспоминания о прошлом. Летопись - систематическая, из года в год ведущаяся хроника - выросла в значительной мере на основе устного исторического эпоса.

Летопись как литературный жанр (а не исторические записи вообще!) возникает, видимо, в середине XI в. Однако древнейшие списки летописей относятся к более позднему времени: XIII и XIV вв. датируется Синодальный список Новгородской первой летописи.

Лаврентьевский список относится к 1377 г., Ипатьевский список Ипатьевской летописи - к первой четверти XV в. Остальные списки летописей более позднего времени. Поэтому историю древнейшего периода развития русского летописания ученым приходится восстанавливать, опираясь на тексты упомянутых выше списков, отделенных от времени составления самих летописей значительным промежутком времени.

Изучение летописания осложняется еще и следующим обстоятельством. Почти каждая летопись представляет собой свод. Это значит, что летописец, как правило, не только фиксировал современные ему события, но дополнял своими записями текст более ранней летописи, повествовавшей о предшествующем периоде. Поэтому оказывается, что почти в каждой летописи история Руси излагается «с самого начала» - приводится полностью или в сокращении, иногда очень значительном, текст «Повести временных лет», рассказывающей, «откуда есть пошла Русская земля». Составляя новый летописный свод, летописец не относился к своим источникам формально, механически «складывая» их: он редактировал текст своего предшественника, сокращал его или дополнял по другим источникам, а иногда в соответствии со своими историографическими взглядами изменял оценку событий или по-новому интерпретировал отдельные факты. Все эти особенности работы древнерусских историографов значительно осложняют изучение летописей. Однако наука выработала достаточно совершенную методику исследования летописных текстов: путем их сопоставления устанавливаются сходства или различия фрагментов, повествующих об одних и тех же событиях, выясняются источники изучаемого свода, степень и характер их переработки в нем, предполагаемое время его составления.

«Повесть временных лет», о которой речь пойдет далее, создана в начале XII в. Составителем ее первой редакции традиционно считается Нестор, хотя вопрос о возможности отождествления Нестора-летописца и Нестора-агиографа, автора «Жития Бориса и Глеба» и «Жития Феодосия Печерского», по сей день остается дискуссионным. В богатой летописной традиции Древней Руси «Повесть временных лет» занимает совершенно особое место. По словам Д. С. Лихачева, она явилась «не просто собранием фактов русской истории и не просто историко-публицистическим сочинением, связанным с насущными, но преходящими задачами русской действительности, а цельной, литературно изложенной историей Руси.

Можно смело утверждать, - продолжает ученый, - что никогда ни прежде, ни позднее, вплоть до XVI в., русская историческая мысль не поднималась на такую высоту ученой пытливости и литературного умения».

Древнейшая редакция «Повести временных лет» до нас не дошла, но сохранилась вторая редакция «Повести» в составе Лаврентьевской и Радзивиловской летописей, видимо лишь в незначительной степени изменившая ее первоначальный текст.

«Повесть временных лет», как и большинство летописей, - свод, произведение, основанное на предшествующих летописных сочинениях, включившее в свой состав фрагменты из различных источников, литературных, публицистических, фольклорных и т. д. Отвлечемся здесь от вопроса о происхождении компонентов «Повести временных лет» и, в частности, о взаимоотношениях ее с предшествующим летописным сводом конца XI в. (ученые именуют его Начальным сводом) и взглянем на нее как на цельный памятник.

«Се повести времяньных лет, откуду есть пошла Руская земля, кто в Киеве нача первее княжити, и откуду Руская земля стала есть» - с этих слов начинается летопись, и эти первые слова стали традиционным ее названием - «Повесть временных лет».

Для памятников средневековой историографии, посвященных проблемам всеобщей истории, то есть для хроник, было характерно начинать изложение «с самого начала», с сотворения мира, а генеалогические линии правящих династий возводить к мифическим героям или даже богам.

«Повесть временных лет» не осталась в стороне от этой тенденции- Нестор начинает свое повествование также с некоего исходного момента. Согласно библейской легенде, бог, разгневавшись на людской род, погрязший во всевозможных, грехах, решил уничтожить его, наслав на землю всемирный потоп. Все «допотопное» человечество погибло, и лишь Ною, его жене, трем сыновьям и невесткам удалось спастись. От сыновей Ноя - Сима, Хама и Иафета - и произошли люди, населяющие ныне землю. Так говорилось в Библии.

Нестор и начинает поэтому «Повесть временных лет» с рассказа о разделении земли между сыновьями Ноя, подробно вслед за византийскими хрониками перечисляя земли, доставшиеся каждому из них. В этих хрониках Русь, разумеется, не упоминалась, и летописец искусно вводит славянские народы в контекст мировой истории: в названном перечне после упоминания Илюрика (Иллирии - восточного побережья Адриатического моря или народа, там обитавшего) он добавляет слово «славяне». Затем, в описании земель, доставшихся потомкам Иафета, в летописи появляются упоминания русских рек - Днепра, Десны, Припяти, Двины, Волхова, Волги. В «части» Иафета, сообщает летописец, и живут «русь, чюдь и вси языци: меря, мурома, весь...» И далее следует перечень племен, населяющих Восточно-Европейскую равнину.

После этого летописец переходит уже к истории славян, рассказывает, как они расселялись по земле и как прозывались в зависимости от того места, где оставались жить: те, кто сели по реке Мораве, назвались марава, кто осел на берегах реки Полоть, - «прозвашася полочане», а словени, поселившиеся на берегах озера Ильмень, «прозвашася своим именем». Летописец повествует об основании Новгорода и Киева, об обычаях полян, которые, в отличие от древлян, вятичей и северян, были «мужи мудри и смыслени» и хранили обычай отцов своих «кроток и тих». Эта вводная историографическая часть «Повести временных лет» завершается сюжетным эпизодом. Хазары потребовали от полян (племени, жившего в Киеве и окрест его) дани, те же выплатили им дань мечами. И сказали хазарские старцы своему владыке: «Не добра дань, княже! ...Си имуть имати [будут собирать] дань на нас и на инех странах». «Се же сбысться [сбылось] все», - с гордостью заключает летописец.

Эта вводная часть «Повести временных лет» имеет немаловажное историографическое значение. В ней утверждалось, что славяне, и Русь в числе славянских народов, как равные среди равных упоминаются среди других народов - потомков самого достойнейшего из сыновей Ноя - Иафета. Славяне, словно бы осуществляя какие-то предначертания свыше, заселяют отведенные им земли, а поляне, на земле которых находилась будущая столица Руси - Киев, издавна выделялись мудростью и высокой нравственностью среди прочих племен. И наконец сбылось предсказание мудрых хазарских старцев - Русь ныне никому не подчиняется, она сама собирает дань с окрестных народов. Так определено Нестором место славян и Руси во всемирной истории. Не менее важной задачей было обоснование прав киевских князей на владение всей Русской землей. Легенда о призвании варягов появилась еще в Начальном своде, у Нестора она получила окончательное завершение. Согласно этой легенде, среди славянских племен начались распри, «вста род на род», и было решено пригласить из-за моря чужих князей, чтобы те пришли установить порядок, «княжить и володеть» ими. На Русь, рассказывается в летописи, пришли три брата - Рюрик, Синеус и Трувор. Двое из них умерли, а Рюрик стал княжить в Новгороде. После смерти Рюрика князем стал его родственник Олег, так как сын Рюрика - Игорь был еще «детеск велми». Олег вместе с младенцем Игорем отправился из Новгорода на юг, хитростью (и в то же время законно, ибо он действовал «от имени» сына Рюрика) захватил Киев и стал там княжить. После смерти Олега киевским князем стал Игорь, тот Игорь, потомки которого и ныне (в годы создания «Повести временных лет») княжат в Киеве и в других уделах Русской земли.

Исследователи без особого труда вскрыли легендарность истории о призвании варягов. Достаточно упомянуть, что древнейшие русские памятники возводят династию киевских князей к Игорю, а не к Рюрику; странно и то, что «регентство» Олега продолжалось при «малолетнем» Игоре ни много ни мало 33 года, и то, что в Начальном своде Олег именуетсяне князем, а воеводой… Но эта легенда явилась одним из краеугольных камней древнейшей русской историографии. Она отвечала прежде всего средневековой историографической традиции, где правящий род часто возводился к иноземцу: этим устранялась возможность соперничества местных родов. «В происхождение французских королей от троян верили даже в XVI в. Многие из своих династий немцы выводили из Рима, швейцарцы - от скандинавов, итальянцы - от германцев», - иллюстрирует эту мысль Д. С. Лихачев.

Во-вторых, утверждение, что династия Рюриковичей уходит своими корнями в глубокую древность, должно было, по мнению летописца, поднять престиж кровного родства князей Рюриковичей, укрепить их сознание братских уз, предотвратить междоусобицу. Однако феодальная практика оказалась на деле сильнее самых убедительных историографических концепций.

Вводная часть «Повести временных лет» не имеет дат. Первая дата в летописи - 6360 (852) г. С этого времени, утверждает летописец, «нача ся прозывати Руска земля». Основанием для этого ему послужил рассказ византийской «Хроники Георгия Амартола» о походе Руси на Константинополь, который уже сам летописец отождествил с походом киевских князей Аскольда и Дира (убитых впоследствии Олегом). В той же статье 852 г. содержится традиционный для византийской хронографии расчет лет, прошедших от одного знаменательного события всемирной истории до другого. Он начинается, как обычно, подсчетом лет, прошедших от Адама до потопа, от потопа до Авраама и т. д., но, упомянув византийского императора Михаила III (842-867), летописец переходит к событиям русской истории: «А от первого лета Михайлова до первого лета Олгова, рускаго князя, лет 29...» И в этом случае история Руси под пером летописца естественно сливается со всемирной историей, продолжая ее.

Широта исторического кругозора, отличающая вводную часть «Повести временных лет», присуща и ее дальнейшему изложению. Так, рассказывая о «выборе вер» Владимиром, летописец приводит пространную речь, будто бы произнесенную перед князем греческим миссионером, в которой кратко пересказывается вся священная история (от «сотворения мира» до распятия Христа), комментируются решения семи вселенских церковных соборов, на которых решались спорные догматические вопросы христианского вероучения, обличаются «латине», то есть сторонники католического вероисповедания, открыто противопоставившего себя греческой церкви после 1054 г. Мы видим, что летопись и в этих случаях выходит за рамки собственно русской истории, поднимает проблемы мировоззренческого и церковно-догматического характера.

Но особенно глубоко анализирует и осмысляет летописец, разумеется, события на Руси. Он оценивает значение ее христианизации, деятельность русских переводчиков и книгописцев при Ярославе Мудром; рассказывая о возникновении Киево-Печерского монастыря, настойчиво подчеркивает связь русских монастырей с прославленными монастырями Византии.

Летописцы не просто излагают события, а пытаются, разумеется в традициях средневековой христианской историографии, осмыслить их и объяснить. Поражение русских князей в войне 1068 г. с половцами летописец осмысляет как следствие «божьего гнева» и даже находит конкретный повод для проявления божественного возмездия: на Руси, по его словам, еще много христиан, лишь на словах являющихся такими, они суеверны, дьявол всякими соблазнами отвлекает их от бога, «трубами и скоморохы, гусльми и русальи [праздниками поминовения умерших]». На игрищах, сокрушается летописец, «людей много множество», «а церкви стоять, егда же бывает год молитвы [час богослужения], мало их обретается в церкви».

Снова возвращается летопись к теме «казней божьих» в статье 10S2 г., рассказывая о поражении русских князей в битве с половцами уТреполя (южнее Киева). После обильно пересыпанных библейскими цитатами рассуждений о причинах, навлекших божественную кару, летописец рисует драматическую картину: половцы уводят захваченных русских пленников, и те, голодные, страдающие от жажды, раздетые и босые, «ногы имуще сбодены терньем [раненные о колючие травы], со слезами отвещаваху друг к другу, глаголюще: «Аз бех сего города», и други: «Яз сея вси [деревни, селения]»; такс съупрашаются [расспрашивают] со слезами, род свой поведающе и въздышюче, очи возводяще на небо к вышнему, сведущему тайная». Нетрудно понять чувства людей того времени и сложность задачи книжников и церковных проповедников: приняв новую религию, русские люди, казалось бы, отдали себя под покровительство могущественного и справедливого бога. Так почему же этот бог дарует победу поганым (язычникам) половцам и обрекает на страдания своих благоверных христиан? Так возникает постоянная для средневековой литературы тема божественного возмездия за грехи.

К этой же теме обращается летопись и в статье 1096 г., повествующей о новом набеге половцев, во время которого пострадал и Киево-Печерский монастырь. Летописцу не остается ничего другого, как обещать, что страдающие на земле христиане удостоятся за свои муки царства небесного. Но мысль о могуществе «поганых» не оставляет летописца, и он приводит обширную выписку из апокрифического слова Мефодия Патарского, «объясняющего» происхождение различных кочевых народов и упоминающего, в частности, о легендарных «нечистых народах», которые были загнаны Александром Македонским на север, заточены в горах, но которые «изидут» оттуда «к кончине века» - в канун гибели мира. Опасности приходили на Русскую землю не только извне: страну терзали междоусобные войны князей. Летописцы страстно выступают против братоубийственных усобиц. Не случайно, видимо, приводится безымянная (и быть может, сформулированная самим летописцем) речь князей на снеме (съезде) в Любече: «Почто губим Русьскую землю, сами на ся котору деюще? А половци нашю землю несуть розно, и ради суть, оже межю нами рати. Да ноне отселе имемся в едино сердце и блюдем Рускые земли».

Однако Любечский снем не положил конец «которам»; напротив, сразу же после его окончания свершилось новое злодеяние: был оклеветан и ослеплен князь Василько Теребовльский. И летописец вставляет в текст летописи отдельный подробный рассказ о событиях этого времени, страстную «повесть о княжеских преступлениях» (слова Д. С. Лихачева), которая должна убедить не только ум, но и сердце читателей в настоятельной необходимости искреннего и действительного братолюбия среди Рюриковичей. Только их союз и совместные действия могут оградить страну от разорительных набегов половцев, предостеречь от внутренних усобиц.

«Повесть временных лет», как памятник историографии, пронизана единой патриотической идеей: летописцы стремятся представить свой народ как равный среди других христианских народов, с гордостью вспоминают о славном прошлом своей страны - о доблести князей-язычников, благочестии и мудрости князей-христиан. Летописцы говорят от лица всей Руси, поднимаясь над мелочными феодальными спорами, решительно осуждая распри и «которы», с болью и тревогой описывая бедствия, приносимые набегами кочевников. Словом, «Повесть временных лет» - это не просто описание первых веков существования Руси, это рассказ о великих началах: начале русской государственности, начале русской культуры, о началах, которые, по убеждению летописцев, сулят в грядущем могущество и славу их родине.

Но «Повесть временных лет» не только памятник историографии, она и выдающийся памятник литературы. В летописном тексте можно различить как бы два типа повествования, существеннейшим образом отличающихся друг от друга. Один тип - это погодные записи, то есть краткие информации о происшедших событиях. Так, статью 1020 г. составляет одно сообщение: «Родися у Ярослава сын, и нарече имя ему Володимер». Это фиксация исторического факта, не более того. Иногда в летописную статью входит ряд таких фиксаций, перечень различных фактов, иногда даже достаточно подробно сообщается о сложном по своей структуре событии: например, сообщается, кто принимал участие в какой-либо военной акции, где собрались войска, куда они двинулись, чем закончилась та или иная битва, какими посланиями обменялись князья-враги или князья-союзники. Особенно много таких подробных (порой многостраничных) погодных записей в Киевской летописи XII в. Но дело не в краткости или подробности повествования, а в самом его принципе: информирует ли летописец о происшедших событиях и ли рассказывает о них, создавая сюжетное повествование. Для «Повести временных лет» характерно наличие именно таких сюжетных рассказов. Приведем один наглядный пример небольшого летописного рассказа.

В статье 968 г. рассказывается об осаде Киева печенегами. Князь Святослав находится далеко от своей столицы: он воюет в Болгарии. В осажденном Киеве осталась его мать, престарелая княгиня Ольга, и его сыновья. Люди «изнемогаху... гладом и водою [от нехватки воды]». На противоположном берегу Днепра находится с дружиной русский воевода Претич. Летопись рассказывает, как было передано воеводе послание княгини Ольги из осажденного города. Приведем этот летописный фрагмент в переводе Д. С. Лихачева: «И стали тужить люди в городе и сказали: «Нет ли кого, кто бы смог пробраться на ту сторону и сказать им: если не подступите утром к городу, - сдадимся печенегам». И сказал один отрок: «Я пройду», и ответили ему: «Иди». Он же вышел из города, держа уздечку, и побежал через стоянку печенегов, спрашивая их: «Не видел ли кто-нибудь коня?» Ибо знал он по-печенежски, и его принимали за своего. И когда приблизился он к реке, то, скинув одежду, бросился в Днепр и поплыл. Увидев это, печенеги кинулись за ним, стреляли в него, но не смогли ему ничего сделать. На том берегу заметили его, подъехали к нему в ладье, взяли его в ладью и привезли к дружине. И сказал им отрок: «Если не подойдете завтра к городу, то люди сдадутся печенегам».

На этом рассказ не заканчивается: повествуется о том, как воевода Претич хитростью заключил мир с печенегами и как Святослав избавил свою столицу от врагов. Однако вернемся к рассмотренному эпизоду. Перед нами не просто информация, что некий отрок, добравшись к Претичу, передал ему просьбу княгини, а попытка описать, как именно отроку удалось осуществить свой дерзкий замысел. Отрок бежит через стан врагов с уздечкой в руке, расспрашивая на их родном языке о будто бы пропавшем коне, - все эти детали делают рассказ зримым и убедительным; это художественно организованный сюжет, а не сухая информация о происшедшем. Итак, помимо собственно погодных записей, летопись знает и сюжетные рассказы, и именно они ставят летописный жанр в ряд других жанров древнерусской литературы.

В «Повести временных лет» особое место занимают рассказы, восходящие к устным историческим преданиям и легендам. Именно таковы рассказы о первых русских князьях: Олеге, Игоре, княгине Ольге, о Святославе, о времени Владимира. В этих рассказах особенно проявился тот стиль летописного повествования, который Д. С. Лихачев назвал эпическим стилем.

Здесь необходимо подчеркнуть, что стиль в древнерусской литературе - это не узкоязыковое явление, не только слог и собственно языковые средства. Стиль - это особое видение мира, особый подход к его изображению, а также, разумеется, и сумма приемов (в том числе языковых), с помощью которых этот подход реализуется.

Так, для повествования в эпическом стиле характерно, что герой - это человек богатырского подвига, отличающийся каким-либо необыкновенным качеством - хитростью, умом, храбростью, силой; такой «герой тесно связан с одним или несколькими подвигами, характеристика его едина, неизменна, прикреплена к герою».

Рассказ о подобном герое - это обычно рассказ о его подвиге, отсюда непременной чертой такого повествования является наличие острого, занимательного сюжета. Очень часто формирующей силой сюжетной коллизии является хитрость героя. Перехитрил печенегов киевский отрок, о котором речь шла выше. Хитростью отличается в народных преданиях и княгиня Ольга: успех всех ее «местей» древлянам за убийство мужа определен коварной мудростью княгини, хитроумно обманывающей простодушных и чванливых древлян. Проследим, как построены эти летописные рассказы о мести Ольги.

В статье 945 г. повествуется, что после убийства Игоря древляне посылают к его вдове послов с предложением выйти замуж за их князя Мала. Древлянские послы, приплыв на ладьях к Киеву, пристали под Боричевом. И тут любопытное уточнение: «бе бо тогда вода текущи въздоле [у подножья] горы Киевския и на подольи не седяху людье, но на горе», далее объясняется, где именно располагался тогда Киев, где стоял терем княгини и т. д. Зачем эти подробности, на первый взгляд лишь замедляющие течение рассказа? Видимо, это след устного повествования, когда рассказчик, обращаясь к слушателям, стремился добиться их зрительного или, лучше сказать, пространственного сопереживания: теперь, когда границы Киева стали иными, слушателям необходимо пояснить, каким был город тогда, в далекие времена княжения Игоря и Ольги.

«И поведаша Ользе, яко древляне придоша...» - продолжает рассказ летописец. Далее следует диалог Ольги с древлянскими послами. Живой, непринужденный диалог - непременный элемент рассказа, он часто бывает психологически бесстрастен, для него характерна иллюстративная речь, важно, не как говорится, а лишь то, что именно говорится, так как в этом «что» и заключается зерно сюжета. Итак, Ольга предлагает древлянским послам отправиться на ночь в свои ладьи, а наутро потребовать у киевлян: «не едем на ко-нех, ни пеши идем, но понесете ны в лодьи». Это благоволение Ольги к послам убийцы своего мужа неожиданно, и благодаря этому сюжет приобретает определенную напряженность, занимательность. Однако автор тут же перестает интриговать слушателя, сообщая, что Ольга «повеле ископати яму велику и глубоку на дворе теремьстемь». Здесь, как и в других эпических рассказах, в неведении до последнего момента остается отрицательный герой, а читатель догадывается (либо даже определенно знает) о хитрости положительного героя и заранее предвкушает победу, интрига приоткрыта для «своего» читателя и остается загадкой для противника в рассказе.

И действительно, древлянские послы, не подозревая обмана, требуют нести себя в лодье, как советовала им княгиня: летописец подчеркивает, что они сидят в ней «гордящеся»; это еще более обостряет развязку сюжета: упоенных оказываемыми им мнимыми почестями древлян неожиданно для них сбрасывают в яму, а Ольга, подойдя к краю ее, со зловещей иронией спрашивает: «Добра ли вы честь?» И приказывает засыпать их живыми.

По той же схеме построен и рассказ о последней, четвертой мести Ольги: осадив столицу древлян Искоростень, Ольга вдруг объявляет о своей милости: «А уже не хощю мъщати, но хощю дань имать помалу, и смирившися с вами пойду опять [назад]». Дань, которую требует Ольга, действительно, ничтожна: по три голубя и по три воробья со двора. Но когда древляне приносят требуемых птиц, воины Ольги, по приказу княгини, привязывают к каждой из них «церь [трут], обертывающе въ платкы мали, ниткою поверзывающе [привязывая] к коемуждо их». Вечером птиц отпускают на волю, и они несут на лапках зажженный трут в город: «голуби же и врабьеве полетеша в гнезда своя, голуби в голубники [голубятни], врабьеве же под стрехи; и тако възгарахуся голубьници, ово клети, ово веже, ово ли одрины [сараи, сеновалы], и не бе двора, идеже не горяше».

Итак, занимательность сюжета построена на том, что читатель заодно с положительным героем обманывает (зачастую по-средневековому жестоко и коварно) врага, до последнего момента не подозревающего о своей гибельной участи.

Важно и другое: живость, естественность рассказа достигается не только непременным введением в него диалога персонажей, но и детальным, скрупулезным описанием каких-либо деталей, что сразу вызывает у читателя дсонкретный зрительный образ. Обратим внимание, как подробно рассказывается о способе, каким трут прикреплялся к ногам птиц, как перечисляются различные постройки, которые «возгорешася» от вернувшихся в гнезда и под стрехи (опять конкретная деталь) воробьев и голубей.

Все те же, уже знакомые нам черты эпического предания встречаем мы и в рассказе об осаде печенегами Белгорода, читающемся в «Повести временных лет» под 997 г. В осажденном городе начался голод. Собравшись на вече, горожане решили сдаться на милость врагам: «Въдадимся печенегом, да кого живять, кого ли умертвять; уже бо помираем от глада». Но один из старцев не присутствовал на вече и, узнав о решении народа, предложил свою помощь. По приказу старика было выкопано два колодца, горожане собрали по горстям немного овса, пшеницы и отрубей, раздобыли меда из княжеской медуши (кладовой), и из этих припасов приготовили «цеж», из которого варят кисель, и сыту - напиток из разбавленного водой меда. Все это влили в кадки, установленные в колодцах. Затем в город были приглашены печенежские послы. И горожане сказали им: «Почто губите себе? Коли [когда же] можете престояти нас? Аще стоите за 10 лет, что можете створити нам? Имеем бо кормлю от земле. Аще не веруете, да узрите своима очима». И далее - снова с подробностями - рассказывается, как печенегов привели к колодцам, как черпали из них цеж и сыту, варили кисель и угощали послов. Печенеги поверили в чудо и сняли осаду с города.

Мы рассмотрели лишь некоторые рассказы фольклорного происхождения. К ним относятся также предание о смерти Олега, послужившее основой сюжета для пушкинской «Песни о вещем Олеге», рассказ о юноше-кожемяке, победившем печенежского богатыря, и некоторые другие.

Но в летописи мы встречаем и другие рассказы, сюжетами которых явились те или иные частные факты. Таково, например, сообщение о восстании в Ростовской земле, возглавлявшемся волхвами, рассказ о том, как некий новгородец гадал у кудесника (оба - в статье 1071 г.), описание перенесения мощей Феодосия Печерского (в статье 1091 г.). Подробно повествуется о некоторых исторических событиях, причем это именно рассказы, а не просто подробные сюжетные записи. Д. С. Лихачев, например, обратил внимание на сюжетность летописных «повестей о княжеских преступлениях». В «Повести временных лет» к их числу относится рассказ об ослеплении Василька Теребовльского в статье 1097 г.

Что же отличает подобные рассказы от погодных записей? Прежде всего - организация сюжета. Рассказчик подробно останавливается на отдельных эпизодах, которые приобретают особый смысл для идеи всего повествования. Так, рассказывая об ослеплении Василька Теребовльского - событии, приведшем к длительной междоусобной войне, в которую были втянуты многие русские князья, летописец всеми средствами стремится обличить преступников: киевского князя Святополка Изяславича и волынского князя Давида Игоревича.

Этот эпизод русской истории заключается в следующем. В 1097 г. князья собрались в г. Любече на снем (съезд), где порешили жить в единомыслии («имемся в едино сердце») и строго соблюдать принцип: «кождо да держит отчину свою». Но когда князья стали разъезжаться по своим уделам, свершилось неслыханное доселе (как утверждает летописец) «злб». Бояре оклеветали перед Давыдом Игоревичем (князем Владимира-Волынского) Василька Ростиславича, князя Теребовльского. Они убедили своего сюзерена, что Васильке сговорился с Владимиром Мономахом напасть на него, Давыда, и на киевского князя Святополка. Летописец, правда, объясняет наговор происками дьявола, который, опечаленный только что провозглашенной дружбой князей, «влезе» в сердце «некоторым мужем», но так или иначе Давыд им поверил и убедил в этом же Святополка. Князья уговаривают Василька по пути в родной свой удел задержаться и погостить у них в Киеве. Васильке сначала отказывается, но потом уступает их просьбам.

Летописец нарочито подробно (при обычном лаконизме летописного повествования!), описывает, как развивались дальнейшие события. Вот три князя сидят у Святополка в избе и беседуют. При этом Давыд, сам же убеждавший пленить Василька, не может сдержать волнения: он «седяше акы нем». Когда же Святополк выходит, якобы для того, чтобы распорядиться о завтраке, и Давыд остается с Васильком, то беседа вновь не клеится: «И нача Василко глаголати к Давыдови, и не бе в Давыде гласа, ни послушанья [как бы не мог ни говорить, ни слушать]: бе бо ужаслъся [пришел в ужас] и лесть имея в сердци». Давыд не выдерживает и спрашивает слуг: «Кде есть брат?». Они отвечают: «Стоить на сенех». И, встав, Давыд рече: «Аз иду по нь, а ты, брате, поседи». И, встав, иде вон». Едва вышел Давыд, избу заперли, а Василька заковали. Наутро, посовещавшись с киевлянами, Святополк приказывает увезти Василька в городок Белгород под Киевом и там, по совету Давыда, ослепить его. Со всеми подробностями описывается, как княжеские слуги с трудом одолевают могучего и отчаянно сопротивлявшегося князя...

Но вернемся к изложенному выше эпизоду беседы князей. Он примечателен тем, что здесь летописец умело передает не только действия (их-то почти и нет), а именно душевное состояние заговорщиков, и особенно Давыда Игоревича. Этот психологизм, в общем весьма редкий для древнерусской литературы старшего периода, говорит и о больших художественных возможностях, и о литературном умении древнерусских книжников; возможности эти и это умение давали о себе знать, как только для того представлялся достаточный повод, когда нужно было создать определенное отношение читателя к описываемому. В этом случае летописец отступал от традиции, от канона, от обычного бесстрастного, этикетного изображения действительности, которое в целом присуще летописному повествованию.

Именно в «Повести временных лет», как ни в какой другой летописи, часты сюжетные рассказы (мы не говорим о вставных повестях в летописях XV-XVI вв.). Если брать летописание XI-XVI вв. в целом, то для летописи как жанра характернее определенный литературный принцип, выработанный уже в XI-XIII вв. и получивший у исследовавшего его Д. С. Лихачева название «стиля монументального историзма».

Монументальный историзм пронизывает всю культуру Киевской Руси; его отражение в литературе, а еще более узко - в летописании является только частным, конкретным его воплощением.

По представлениям летописцев, история - это книга человеческого бытия, в значительной степени уже написанная заранее, предначертанная божественным промыслом. Вечна в мире борьба добра и зла, вечной оказывается и ситуация, когда народ пренебрегает своими обязанностями перед богом, нарушает его «заветы» и бог наказывает непокорных - мором, голодом, «нахожением иноплеменников» или даже полной гибелью государства и «расточением» народа. Поэтому летопись вся полна аналогиями, широкими историческими перспективами, событийная канва предстает в ней лишь как частные проявления упомянутых «вечных» коллизий. Поэтому в летописи говорится о главных героях этой исторической мистерии - царях, князьях, воеводах и о главных, отвечающих их положению в обществе функциях. Князь изображается по преимуществу в самые центральные моменты своей деятельности - при вступлении на престол, во время битв или дипломатических акций; смерть князя - своеобразный итог его деятельности, и летописец стремится выразить этот итог в церемониальном посмертном некрологе, в котором перечисляются доблести и славные деяния князя, при этом именно те его добродетели, которые приличествуют ему как князю и христианину. Церемониальность изображения требует соблюдения этикета словесного выражения. Нарисованная здесь картина - идеал, своего рода идеологическое и эстетическое кредо древнерусских авторов. Мы видели при анализе «Повести временных лет», что летописец зачастую (и именно в «Повести временных лет» в отличие от последующих летописных сводов) переступает это кредо, то давая дорогу сюжетам исторических преданий, то предлагая занимательные рассказы очевидцев, то сосредоточиваясь на изображении отдельных, наиболее значительных исторических эпизодов. В этих случаях церемониальность также отступала перед напором действительности, как мы видели это в рассказе об ослеплении Василька Теребовльского.

Но если оставить в стороне эти нарушения правил, эти примеры литературной свободы, которые позволяли себе летописцы, создатели «Повести временных лет» и предшествовавших ей сводов, то в целом летопись - это жанр, в котором в наибольшей степени отразились основные, магистральные положения стиля монументального историзма.

«Повесть временных лет» не осталась только памятником своего времени. С «Повести» начинались почти все летописные своды последующих веков, хотя, разумеется, в сокращенных сводах XV-XVI вв. или в местных летописцах древнейшая история Руси представала в виде кратких выборок о главнейших событиях. И тем не менее история в них начиналась с самого начала, историческая преемственность продолжала осознаваться русскими книжниками вплоть до XVII в.

В XI - начале XII в. создаются первые русские жития: два жития Бориса и Глеба, «Житие Феодосия Печерского», «Житие Антония Печерского» (до нового времени не сохранившееся). Их написание было не только литературным фактом, но и важным звеном в идеологической политике Русского государства. В это время русские князья настойчиво добиваются у константинопольского патриарха прав на канонизацию своих, русских святых, что существенно повысило бы авторитет русской церкви. Создание жития являлось непременным условием канонизации святого.

Мы рассмотрим здесь одно из житий Бориса и Глеба - «Чтение о житии и о погублении» Бориса и Глеба и «Житие Феодосия Печерского». Оба жития написаны Нестором. Сопоставление их особенно интересно, поскольку они представляют два агиографических типа - жития-мартирия (рассказа о мученической смерти святого) и монашеского жития, в котором повествуется о всем жизненном пути праведника, его благочестии, аскетизме, творимых им чудесах и т. д. Нестор, разумеется, учитывал требования византийского агиографического канона. Не вызывает сомнения и то, что он знал переводные византийские жития. Но при этом он проявил такую художественную самостоятельность, такой незаурядный талант, что уже создание этих двух шедевров делает его одним из выдающихся древнерусских писателей независимо от того, является ли он также составителем «Повести временных лет» (этот вопрос остается пока спорным).

«Чтение о Борисе и Глебе»
Помимо двух житий, судьбе сыновей киевского князя Владимира Святославича - Бориса и Глеба посвящена также небольшая статья в «Повести временных лет», анализом которой целесообразно предварить анализ «Чтения» Нестора.

В статье 1015 г. «Повести временных лет» рассказывается о том, что киевский князь Владимир, собравшийся выступить в поход против напавших на Русь печенегов, разболелся. Он посылает во главе своей дружины своего сына Бориса. В отсутствие Бориса старый князь умирает. Летописец приводит традиционную некрологическую похвалу умершему князю и затем переходит к повествованию о судьбе его сыновей (в Лаврентьевской летописи оно выделено особым заголовком: «О убьеньи Борисове»). Приведем начало летописного рассказа.

«Святополк же седе Кыеве по отци своемь, и съзва кыяны, и нача даяти им именье. Они же приимаху, и не бе [не было] сердце их с ним, яко братья их беша с Борисомь. Борису же възъвратившюся с вой, не обретшю печенег, весть приде к нему: «Отець ти умерл». И плакася по отци велми, любим бо бе отцемь своимь паче [больше] всех, и ста на Л ьте [на реке Альте, под Киевом] пришед. Реша же ему дружина отня: «Се, [вот] дружина у тобе отьня и вой. Пойди, сяди Кыеве на столе отни». Он же рече: «Не буди мне възняти рукы на брата своего старейшаго: аще [если] и отець ми умре, то сь ми буди в отца место». И се слышавше, вой разидошася от него. Борис же стояше с отрокы [младшей дружиной] своими».

Далее говорится, что Святополк, замыслив убить Бориса, хочет убедить его в своем расположении: «С тобою хочю любовь имети, и к отню придамь ти [добавлю к тому уделу, к тому имуществу, которым ты владел при жизни отца]». Сам же Святополк «приде ночью Вышегороду [городок под Киевом], отай [тайно] призва Путшю и вышегородьскые болярьце, и рече им: «Прияете ли ми всем сердцемь?» Рече же Путьша с вышегородьци: «Можем главы своя сложити за тя». Он же рече им: «Не поведуче никомуже, шедше, убийте брата моего Бориса». Они же вскоре обещашася ему се створити».

Мы, разумеется, не сможем ставить вопрос о том, насколько сюжет летописного рассказа соответствовал действительным событиям, и хорошо понимаем, что диалог Бориса с дружиной или Святополка с вышегородскими боярами - литературный прием, домысел летописца. И тем не менее в сопоставлении с приведенным отрывком нарочитая условность «Чтения о Борисе и Глебе» бросается в глаза и позволяет наглядно представить специфику агиографического изложения.

«Чтение» открывается пространным введением, в котором излагается вся история человеческого рода: сотворение Адама и Евы, их грехопадение, обличается «идолопоклонство» людей, вспоминается, как учил и был распят Христос, пришедший спасти род человеческий, как стали проповедовать новое учение апостолы и восторжествовала новая вера. Лишь Русь оставалась «в первой [прежней] прелести идольской [оставалась языческой]». Владимир крестил Русь, и этот акт изображается как всеобщее торжество и радость: радуются люди, спешащие принять христианство, и ни один из них не противится и даже не «глаголет» «вопреки» воле князя, радуется и сам Владимир, видя «теплую веру» новообращенных христиан. Такова предыстория злодейского убийства Бориса и Глеба Святополком.

Святополк помышляет и действует по козням дьявола. «Историографическое» введение в житие отвечает представлениям о единстве мирового исторического процесса: события, происшедшие на Руси, лишь частный случай извечной борьбы бога и дьявола, и каждой ситуации, каждому поступку Нестор подыскивает аналогию, прообраз в прошлой истории. Поэтому решение Владимира крестить Русь приводит к сопоставлению его с Евстафием Плакидой (византийским святым, о житии которого речь шла выше) на том основании, что Владимиру, как «древле Плакиде», бог «спону (в данном случае - болезнь) некаку наведе», после чего князь решил креститься. Владимир сопоставляется и с Константином Великим, которого христианская историография почитала как императора, провозгласившего христианство государственной религией Византии. Бориса Нестор сравнивает с библейским Иосифом, пострадавшим из-за зависти братьев, и т. д.

Характеры персонажей также традиционны. В летописи ничего не говорится о детстве и юности Бориса и Глеба. Нестор же, согласно требованиям агиографического канона, повествует, как еще отроком Борис постоянно читал «жития и мучения святых» и мечтал сподобиться такой же мученической кончины.

Летопись не упоминает о браке Бориса. У Нестора же присутствует традиционный мотив - будущий святой стремится избежать брака и женится лишь по настоянию отца: «не похоти ради телесныя», а «закона ради цесарьскаго и послушания отца».

Далее сюжеты жития и летописи совпадают. Но как отличаются оба памятника в трактовке событий! В летописи рассказывается, что Владимир посылает Бориса со своими воинами против печенегов, в «Чтении» говорится отвлеченно о неких «ратных» (то есть врагах, противнике), в летописи Борис возвращается в Киев, так как не «обрел» (не встретил) вражеское войско, в «Чтении» враги обращаются в бегство, так как не решаются «стати против блаженного».

В летописи проглядывают живые человеческие отношения: Святополк привлекает киевлян на свою сторону тем, что раздает им дары («именье»), их берут неохотно, так как в войске Бориса находятся те же киевляне («братья их») и - как это совершенно естественно в реальных условиях того времени - киевляне опасаются братоубийственной войны: Святополк может поднять киевлян против их родичей, ушедших в поход с Борисом. Наконец, вспомним характер посулов Святополка («к огню придам ти») или переговоры его с «вышегородскими боярами». Все эти эпизоды в летописном рассказе выглядят очень жизненно, в «Чтении» они совершенно отсутствуют. В этом проявляется диктуемая каноном литературного этикета тенденция к абстрагированности. Агиограф стремится избежать конкретности, живого диалога, имен (вспомним - в летописи упоминаются река Альта, Вышгород, Путша, - видимо, старейшина вышгородцев и т. д.) и даже живых интонаций в диалогах и монологах.

Когда описывается убийство Бориса, а затем и Глеба, то обреченные князья только молятся, причем молятся ритуально: либо цитируя псалмы, либо - вопреки какому бы то ни было жизненному правдоподобию - торопят убийц «скончать свое дело».

На примере «Чтения» мы можем судить о характерных чертах агиографического канона - это холодная рассудочность, осознанная отрешенность от конкретных фактов, имен, реалий, театральность и искусственная патетика драматических эпизодов, наличие (и не избежное формальное конструирование) таких элементов жития святого, о каких у агиографа не было ни малейших сведений: пример тому - описание детских лет Бориса и Глеба в «Чтении».

Представляется весьма убедительной позиция тех исследователей, которые видят в анонимном «Сказании о Борисе и Глебе» памятник, созданный после «Чтения»; по их мнению, автор «Сказания» пытается преодолеть схематичность и условность традиционного жития, наполнить его живыми подробностями, черпая их, в частности, из первоначальной житийной версии, которая дошла до нас в составе летописи. Эмоциональность в «Сказании» тоньше и искреннее, при всей условности ситуации: Борис и Глеб и здесь безропотно отдают себя в руки убийц и здесь успевают долго молиться, буквально в тот момент, когда над ними уже занесен меч убийцы, и т. д., но при этом реплики их согреты какой-то икренней теплотой и кажутся более естественными. Анализируя «Сказание», известный исследователь древнерусской литературы И. П. Еремин обратил внимание на такой штрих: Глеб перед лицом убийц, «телом утерпая» (дрожа, слабея), просит о пощаде. Просит, как просят дети: «Не дейте мене... Не дейте мене!» (здесь «деяти» - трогать). Он не понимает, за что и почему должен умереть... Беззащитная юность Глеба в своем роде очень изящна и трогательна. Это один из самых «акварельных» образов древнерусской литературы». В «Чтении» тот же Глеб никак не выражает своих эмоций - он размышляет (надеется на то, что его отведут к брату и тот, увидев невиновность Глеба, «не погубит» его), он молится, при этом довольно бесстрастно. Даже когда убийца «ят [взял] святаго Глеба за честную главу», тот «молчаше, акы агня незлобиво, весь бо ум имяще к богу и возрев на небо моляшеся». Однако это отнюдь не свидетельство неспособности Нестора передавать живые чувства: в той же сцене он описывает, например, переживания воинов и слуг Глеба. Когда князь приказывает оставить его в ладье посреди реки, то воины «жаляще си по святомь и часто озирающе, хотяще видети, что хощеть быти святому», а отроки в его корабле при виде убийц «положьше весла, седяху сетующеся и плачющеся по святем». Как видим, поведение их куда более естественно, и, следовательно, бесстрастие, с которым Глеб готовится принять смерть, всего лишь дань литературному этикету.

После «Чтения о Борисе и Глебе» Нестор пишет «Житие Феодосия Печерского» - инока, а затем игумена прославленного Киево-Печерского монастыря. Это житие весьма отличается от рассмотренного выше большим психологизмом характеров, обилием живых реалистических деталей, правдоподобием и естественностью реплик и диалогов. Если в житиях Бориса и Глеба (особенно в «Чтении») канон торжествует над жизненностью описываемых ситуаций, то в «Житии Феодосия», напротив, чудеса и фантастические видения описаны так наглядно и убедительно, что читатель как бы видит своими глазами происходящее и не может не «поверить» ему.

Едва ли эти отличия только результат возросшего литературного мастерства Нестора или следствие изменения его отношения к агиографическому канону. Причины здесь, вероятно, в другом. Во-первых, это жития разных типов. Житие Бориса и Глеба - житие-мартирий, то есть рассказ о мученической смерти святого; эта основная тема определяла и художественную структуру такого жития, резкость противопоставления добра и зла, мученика и его мучителей, диктовала особую напряженность и «плакатную» прямоту кульминационной сцены убийства: она должна быть томительно долгой и до предела нравоучительной. Поэтому в житиях-мартириях, как правило, подробно описываются истязания мученика, aero смерть происходит как бы в несколько этапов, чтобы читатель подольше сопереживал герою. В то же время герой обращается с пространными молитвами к богу, в которых раскрываются его стойкость и покорность и обличается вся тяжесть преступления его убийц.

«Житие Феодосия Печерского»
«Житие Феодосия Печерского» - типичное монашеское житие, рассказ о благочестивом, кротком, трудолюбивом праведнике, вся жизнь которого - непрерывный подвиг. В нем множество бытовых коллизий: сцен общения святого с иноками, мирянами, князьями, грешниками; кроме того, в житиях этого типа обязательным компонентом являются чудеса, которые творит святой, - а это привносит в житие элемент сюжетной занимательности, требует от автора немалого искусства, чтобы чудо было описано эффектно и правдоподобно. Средневековые агиографы хорошо понимали, что эффект чуда особенно хорошо достигается при сочетании сугубо реалистических бытовых подробностей с описанием действия потусторонних сил - явлений ангелов, пакостей, чинимых бесами, видений и т. д.

Композиция «Жития» традиционна: есть и пространное вступление, и рассказ о детстве святого. Но уже в этом повествовании о рождении, детских и отроческих годах Феодосия происходит невольное столкновение традиционных штампов и жизненной правды. Традиционно упоминание благочестия родителей Феодосия, многозначительна сцена наречения имени младенцу: священник нарекает его «Феодосием» (что значит «данный богу»), так как «сердечными очами» предвидел, что тот «хощеть измлада богу датися». Традиционно упоминание о том, как мальчик Феодосии «хожаше по вся дьни в цьркъвь божию» и не подходил к играющим на улице сверстникам. Однако образ матери Феодосия совершенно нетрадиционный, полный несомненной индивидуальности. Она была физически сильной, с грубым мужским голосом; страстно любя сына, она тем не менее никак не может примириться с тем, что он - отрок из весьма состоятельной семьи - не помышляет унаследовать ее сел и «рабов», что он ходит в ветхой одежде, наотрез отказываясь надеть «светлую» и чистую, и тем наносит поношение семье, что проводит время в молитвах или за печением просфор. Мать не останавливается ни перед чем, чтобы переломить экзальтированную благочестивость сына (в этом и парадокс - родители Феодосия представлены агиографом как благочестивые и богобоязненные люди!), она жестоко избивает его, сажает на цепь, срывает с тела отрока вериги. Когда Феодосию удается уйти в Киев в надежде постричься в одном из тамошних монастырей, мать объявляет большое вознаграждение тому, кто укажет ей местонахождение сына. Она обнаруживает его, наконец, в пещере, где он подвизается вместе с Антонием и Никоном (из этого обиталища отшельников вырастает впоследствии Киево-Печерский монастырь). И тут она прибегает к хитрости: она требует у Антония показать ей сына, угрожая, что в противном случае «погубит» себя «перед дверьми печеры». Но, увидев Феодосия, лицо которого «изменилося от многого его труда и въздержания», женщина не может больше гневаться: она, обняв сына, «плакашеся горько», умоляет его вернуться домой и делать там, что захочет («по воли своей»). Феодосии непреклонен, и по его настоянию мать постригается в одном из женских монастырей. Однако мы понимаем, что это не столько результат убежденности в правильности избранного им пути к богу, а скорее поступок отчаявшейся женщины, понявшей, что, лишь став инокиней, она сможет хотя бы изредка видеть сына.

Сложен и характер самого Феодосия. Он обладает всеми традиционными добродетелями подвижника: кроток, трудолюбив, непреклонен в умерщвлении плоти, исполнен милосердия, но когда в Киеве происходит между княжеская распря (Святослав сгоняет с великокняжеского престола своего брата - Изяслава Ярославича), Феодосии активно включается в сугубо мирскую политическую борьбу и смело обличает Святослава.

Но самое замечательное в «Житии» -это описание монастырского быта и особенно творимых Феодосием чудес. Именно здесь проявилась та «прелесть простоты и вымысла» легенд о киевских чудотворцах, которой так восхищался А. С. Пушкин.

Вот одно из таких чудес, творимых Феодосием. К нему, тогда уже игумену Киево-Печерского монастыря, приходит старший над пекарями и сообщает, что не осталось муки и не из чего испечь братии хлебы. Феодосии посылает пекаря: «Иди, съглядай в сусеце, еда како мало муки обрящеши в нем...» Но пекарь помнит, что он подмел сусек и замел в угол небольшую кучку отрубей - с три или четыре пригоршни, и поэтому убежденно отвечает Феодосию: «Истину ти вещаю, отьче, яко аз сам пометох сусек тот, и несть в немь ничьсоже, разве мало отруб в угле единомь». Но Феодосии, напомнив о всемогуществе бога и приведя аналогичный пример из Библии, посылает пекаря вновь посмотреть, нет ли муки в сусеке. Тот отправляется в кладовую, подходит к сусеку и видит, что сусек, прежде пустой, полон муки.

В этом эпизоде все художественно убедительно: и живость диалога, и эффект чуда, усиленный именно благодаря умело найденным деталям: пекарь помнит, что отрубей осталось три или четыре пригоршни, - это конкретно зримый образ и столь же зримый образ наполненного мукой сусека: ее так много, что она даже пересыпается через стенку на землю.

Очень живописен следующий эпизод. Феодосии задержался по каким-то делам у князя и должен вернуться в монастырь. Князь приказывает, чтобы Феодосия подвез в телеге некий отрок. Тот же, увидев монаха в «убогой одежде» (Феодосии, и будучи игуменом, одевался настолько скромно, что не знавшие его принимали за монастырского повара), дерзко обращается к нему: «Чьрноризьче! Се бо ты по вься дьни пороздьнъ еси, аз же трудьн сый [вот ты все дни бездельничаешь, а я тружусь]. Не могу на кони ехати. Но сице сътвориве [сделаем так]: да аз ти лягу на возе, ты же могый на кони ехати». Феодосии соглашается. Но по мере приближения к монастырю все чаще встречаются люди, знающие Феодосия. Они почтительно кланяются ему, и отрок понемногу начинает тревожиться: кто же этот всем известный монах, хотя и в убогой одежде? Он совсем приходит в ужас, когда видит, с каким почетом встречает Феодосия монастырская братия. Однако игумен не упрекает возницу и даже велит его накормить и заплатить ему.

Не будем гадать, был ли такой случай с самим Феодосием. Несомненно другое - Нестор мог и умел описывать подобные коллизии, это был писатель большого таланта, и та условность, с которой мы встречаемся в произведениях древнерусской литературы, не является следствием неумения или особого средневекового мышления. Когда речь идет о самом понимании явлений действительности, то следует говорить лишь об особом художественном мышлении, то есть о представлениях, как следует изображать эту действительность в памятниках определенных литературных жанров.

В течение последующих веков будут написаны многие десятки различных житий - велеречивых и простыв примитивных и формальных или, напротив, жизненных и искренних. О некоторых из них нам придется говорить в дальнейшем. Нестор же был одним из первых русских агиографов, и традиции его творчества найдут продолжение и развитие в сочинениях его последователей.

Оглавление
Введение…………………………………………………... .............................. ..............3
Глава I.
§1. Литература Киевской Руси
1.1. Литература и фольклор……………………… ……………………………………7
1.2. Появление литературы ……………………………………………………………8
1.3. Основные жанры………………………………………… ……………………….10
§2. Летописание Киевской Руси
2.1. Появление летописания. Гипотезы……………………………………………...12
2.2. История развития…………………………………… …………………………....17
Глава II.
§1. Основные памятники литературы Киевской Руси………………………...20
Заключение…………………………………………………… ……………………….26
Список литературы………………………………… ………………………………....27

Введение

Для своей работы я выбрала тему летописание и литература Киевской Руси. На мой взгляд, это довольно интересная работа.
Киевская Русь - одно из крупнейших государств средневековья. Оно возникло на рубеже VIII – XI веков как объединение восточнославянских союзов племен. Это время кардинальных исторических сдвигов в восточнославянских землях.
Возникновение древнерусской литературы неразрывно связано с процессом создания раннефеодального государства. Необходимыми предпосылками ее возникновения являются образование государства, появление письменности, существование высокоразвитых форм устного народного творчества. Для развития самобытной древнерусской культуры немаловажное значение имело то обстоятельство, что Русь приняла христианство из Византии, являвшейся в то время носителем самой высокой культуры. Христианство сыграло прогрессивную роль в становлении культуры Древней Руси. Также в развитии книжной образованности, в том числе и литературы, большую роль играли монастыри, являвшиеся в первые годы своего существования очагом новой христианской культуры.
История киевской литературы привлекает пристальное внимание ученых более 150 лет. Лихачев Дмитрий Сергеевич 1 изучал литературу Киевской Руси, южнославянское влияние на нее. Ведь после монголо-татарского нашествия Русь спешила восполнить тот колоссальный урон, который нанесли Батыева нашествия русской культуре и книжности. Также Дмитрий Сергеевич рассматривал систему жанров литературы Киевской Руси. Все это он изложил в своей работе под названием «Исследования по Древнерусской Литературе». Он был не один, кто изучал Древнюю Русь. Этим занимались такие ученые как Буш Владимир Владимирович, Винокур Татьяна Григорьевна, Шляков Николай Васильевич, Пауткин Алексей Аркадьевич и многие другие. Каждый внес что-то свое, и рассмотрел историю развития литературы Киевской Руси с разных точек зрения.

1 Лихачев Дмитрий Сергеевич – «Исследования по Древнерусской Литературе».

Летописание так же привлекало многих ученых: Зиборова Виктора Кузьмича,
Бережкова Николая Георгиевича, Шахматова Алексея Александровича и многих
других. О времени возникновения летописания нет единого мнения, хотя все исследователи признают, что дошедшие до нас летописи являются сводами, в состав которых вошли более ранние летописные своды.
Первым начал изучать летописи В. Н. Татищев 2 . Задумав создать свою грандиозную " Историю Российскую " он обратился ко всем известным в его время летописям, разыскал много новых памятников. После В. Н. Татищева изучением летописей, конкретно " Повесть временных лет ", занимался А. Шлецер. Если В. Н. Татищев работал «вширь», соединяя дополнительные сведения многих списков в одном тексте и как бы идя по следам древнего летописца - сводчика, то Шлецер работал «вглубь», выявляя в самом тексте массу описок, ошибок, неточностей. Оба исследовательских подхода при всем своем внешнем различии имели сходство в одном: в науке закреплялась мысль о непервоначальном виде, в котором до нас дошла " Повесть временных лет ". Это и есть большая заслуга обоих замечательных историков. Следующий крупный шаг был сделан известным археографом П. М. Строевым. И В. Н. Татищев, и А. Шлепцер представляли себе "Повесть временных лет", как создание одного летописца, в данном случае Нестора. П. М. Строев 3 высказал совершенно новый взгляд на летопись, как на свод нескольких более ранних летописей и такими сводами стал считать все дошедшие до нас летописи. Тем самым он открыл путь к более правильному с методической точки зрения исследованию дошедших до нас летописей и сводов, которые не дошли до нас в своем первоначальном виде. Необычайно важным был следующий шаг, сделанный А. А. Шахматовым 4 , который показал, что каждый из летописных сводов, начиная с 11 века и кончая 16 веком, не случайный конгломерат разнородных летописных источников, а историческое произведение со своей собственной политической позицией, продиктованной местом и временем создания.

2 В. Н. Татищев – «История Российская».
3 П. М. Строев - «Подробное описание славяно-российских рукописей, хранящихся в библиотеке Волоколамского монастыря».
4 А. А. Шахматов – «Повесть временных лет».

Начальную часть Лаврентьевской, Ипатьевской и ряда других летописей XIV века и следующих веков образует «Повесть временных лет» начала XII века. Её первая редакция, вероятно, принадлежала монаху Киево-Печерского монастыря Нестору и была им доведена до 1113 года. В 1113 году умер князь Сзятополк, и Киевский стол занял Владимир Мономах, по инициативе которого игуменом Киевского Выдубецкого монастыря Сильвестром была составлена вторая редакция «Повести», доведенная до 1116 года Автор третьей редакции, доведенной до 1118 года, неизвестен нам по имени. Уже первая редакция «Повести временных лет» не является произведением одного автора - это летописный свод, в который входят киевские и новгородские летописные своды XI века.
Такую схему развития древнерусского летописания наметил выдающийся исследователь А. А. Шахматов в конце XIX - начале XX веков. Он попытался определить время и место возникновения летописных сводов XI века и выдвинул гипотезу, согласно которой древнейший киевский свод составлялся с 1039 года в связи с образованием в Киеве митрополии. Однако эта датировка начала летописного дела на Руси вызвала сомнения у многих последующих исследователей: М. Н. Тихомиров 5 , Л. В. Черепнин и другие историки сочли возможным отодвинуть его к X веку, а Б. А. Рыбаков даже к IX веку.
Так же большой вклад в изучение истории русского летописания внесли такие замечательные ученые, как: В. М. Истрин, А. Н. Насонов, М. П. Погодин и многие другие.
В настоящее время история древнейшего летописания представляется в следующем виде.
Устные исторические предания существовали задолго до летописания; с возникновением письменности, вероятно, появляются и отдельные записи исторических событий, однако летописание, как жанр возникает, видимо, лишь в годы княжения Ярослава Мудрого (1019-1054).
В это время принявшая христианство Русь начинает тяготиться византийской церковной опекой и стремится обосновать свое право на церковную самостоятельность, так как Византия была склонна рассматривать государства,
5 М. Н. Тихомиров – «Русское летописание».

В христианизации которых она принимала то или иное участие, как духовную паству константинопольского патриархата, стремилась превратить их в своих вассалов и в политическом отношении.
Киевские книжники утверждали, что история Руси подобна истории других христианских государств. Здесь также были свои христианские подвижники, пытавшиеся личным примером побудить народ к принятию новой веры.
Был на Руси и свой «равноапостольный» (т. е. равный апостолам - ученикам Иисуса Христа) князь Владимир, крестивший свой народ и тем самым уподобившийся Константину Великому, императору, объявившему христианство государственной религией Византии.
Для обоснования этой идеи, как предполагает Д. С. Лихачев, и был составлен свод преданий о возникновении христианства на Руси. В него вошли рассказы о крещении и кончине Ольги, рассказ о варягах-христианах, сказание о крещении Руси, сказание о князьях Борисе и Глебе и, наконец, обширная похвала Ярославу Мудрому.
В настоящее время известно более двухсот списков летописей.
В своей работе я познакомлю Вас с летописанием и литературой Киевской Руси, расскажу, когда и как они появились, что писали в те времена, и что дошло до наших времен.

Глава I.
§1. Литература Киевской Руси.
1.1. Литература и фольклор.
Развитие устной поэзии предшествовало появлению письменной литературы, формировало и определяло ее идейную направленность и художественную особенность.
Песни, былины, пословицы, сказки, плачи-причеты, загадки, различного рода легенды долго сохранялись в народной памяти. И хотя письменные источники времен Древней Руси сохранили их только частично, а большинство литературных записей сделано в XVII – XIX вв., все-таки по ним можно представить основной характер и содержание фольклора X – XII вв.
Значительное место в фольклорном творчестве Руси занимали мифологические сюжеты, корнями своими уходящие в языческие представления древних славян о природе, жизни и смерти, в культовые обряды доклассового общества.
Обрядовый фольклор был тесно связан с календарными и некалендарными праздниками. Праздновали коляду и масленицу. Праздник красной горки и радуницы означал встречу весны, которую провожали на семик. Были летние праздники – русалии и Купала, осенние – обжинок и др. Кроме того, определенным обрядом обставлялись свадьбы, похороны. Эти и другие события сопровождались специально к тому приуроченными песнями и плясками, гаданиями и заклинаниями.
Особенно широко были распространены на Руси песни. Их пели на свадьбах. Песенные причитания – «плачи» - входили в похоронный обряд. Исполнялись песни на тризнах и пирах.
Наиболее живучими формами фольклорного творчества были заговоры и заклинания. В них наши предки видели средство магического воздействия на внешний мир. Они были тесно связаны с повседневной жизнью человека, с стремлением обеспечить свое хозяйственное благополучие, сохранить здоровье близких людей и т.п.
1 Фольклор - Народное творчество, чаще всего именно устное; художественная коллективная творческая деятельность народа, отражающая его жизнь, воззрения, идеалы; создаваемые народом и бытующие в народных массах.

Существовали на Руси сказки, предания, легенды. Вполне возможно, что большинство сказочных сюжетов своими корнями уходит в глубокую толщу веков. Таковы многочисленные сказки о борьбе со змеем, вплетенные и в былинный эпос, сказки о вещей деве, о бабе-яге, сказки о зверях. В них также ясно видно стремление людей силой слова, заговора, заклинаний повлиять на стихийные, враждебные людям силы природы.
В то же время жители Древней Руси в сказках выражали свою мечту о хорошей, счастливой жизни. Отсюда сказки о ковре-самолете, сапогах-скороходах, скатерти-самобранке, о дворцах, вырастающих в одну ночь, о чудесной прялке.
Следы многочисленных преданий и легенд донесли до нас письменные источники. Большинство легенд имеет религиозный характер и трактует вопросы о сотворении мира, крещении Руси, деяниях церковников. Однако есть и легенды другого, светского содержания. К числу таких относятся предания о Кие, Щеке, Хориве и сестре их Лыбеди и основании Киева, сказания об Олеге и его смерти, о мести Ольги древлянам, о призвании варягов на Русь и др.
Знала и любила Русь пословицы, поговорки, загадки. Они вплетены в письменные источники летописцами.
Среди памятников устного творчества особое место занимают былины, известные в народе под названием «старинок». Сюжеты большинства былин зародились в эпоху Древнерусского государства и отражают исторические факты, идеологию и бытовые черты того времени.
Устное фольклорное творчество Руси, сформировавшееся задолго до появления письменности, оказало большое влияние на развитие древнерусской литературы.

1.2. Появление литературы.

Эпохе Киевской Руси принадлежит один из самых блистательных расцветов русской литературы. Древнерусская литература - одна из самых древних в средневековой Европе, она древнее французской, английской, немецкой. Предшественником древнерусской литературы, как я уже говорила, был фольклор 1 ,

Распространенный в средневековье во всех слоях общества. Фольклор сопровождал древнерусскую литературу на протяжении всей ее истории. Через него в литературу проникла народная идеология, народная точка зрения на изображаемые события.
Литература же возникла на Руси одновременно с принятием христианства, то есть в 988 году. Это было важное политическое событие, которое позволило молодому государству познакомиться с богатой славяно - византийской культурой. Начала литературной жизни в нашей стране, кроме устнопоэтического творчества, имел еще один источник - литературные произведения других народов, через переводы на церковнославянском языке пришли после введения христианства.
С приобщением русских земель к христианскому миру нашим предкам открылась богатейшая сокровищница человеческого опыта и мудрости – Библия.
Славянская литература начинается с переводов книг Священного Писания. Первые работы были сделаны Кириллом и Мефодием. Вначале переводили, в основном, с древнегреческого языка, в редких случаях – с латинских, древнееврейских и сирийских источников.
После принятия христианства много книг было привезено в X-XI веках из Византии и Болгарии. Болгарским и Византийским священникам, и их русским ученикам надо было перевести и переписать книги, необходимые для молодого государства.
Необходимо было рассказать о том, как – с христианской точки зрения – устроен мир, объяснить смысл целесообразно и мудро «устроенной богом» природы. Словом, нужно было незамедлительно создавать литературу, посвященную сложнейшим мировоззренческим вопросам.
Появляется множество переводных книг. Прежде всего, это Священное писание, сочинения христианских писателей, богослужебные книги. Но переводная литература не предшествует развитию русской оригинальной литературы, а сопутствует ей.
Одним из наиболее ранних памятников собственной литературы стало «Слово о законе и благодати» Иллариона. «Слово» было произнесено в 1049 году по случаю окончания строительства оборонительных сооружений в Киеве. Здесь нашли яркое отражение политические проблемы Киевской Руси.

В начале XII века киевский монах Нестор закончил «Повесть временных лет», которая имела пространное название «Се повести времяньих лет, откуда пошла Русская земля, кто в Киеве нача первее княжити, и откуда Русская земля стала есть». В нее вошли устные предания и письменные Киевские и Новгородские летописные своды, относящиеся ко времени утверждения христианства на Руси.
Характерная особенность древнерусской литературы является историзм. Ее героями являются преимущественно исторические лица, она почти не допускает вымысла и строго следует факту. Даже многочисленные рассказы о «чудесах» - явлениях, кажущихся средневековому человеку сверхъестественными, не столько вымысел древнерусского писателя, сколько точные записи рассказов либо очевидцев, либо самих лиц, с которыми произошло «чудо».
Историзм древнерусской литературы носит специфически средневековый характер. Ход и развитие исторических событий объясняется Божьим изволением, волей провидения. Героями произведений являются князья, правители государства, стоящие наверху иерархической лестницы феодального общества.
Другой особенностью древнерусской литературы является анонимность или псевдонимность. Это было следствием религиозно-христианского отношения феодального общества к человеку, и в частности к труду писателя, художника, зодчего. Не существовало понятия авторского права.
Вообще Древнерусскую литературу можно рассматривать как литературу одной темы и одного сюжета. Этот сюжет – мировая история, и эта тема – смысл человеческой жизни.
В развитии книжной образованности, в том числе и литературы, большую роль играли монастыри, являвшиеся в первые годы своего существования очагом новой христианской культуры. Особенно велика была в этом отношении роль Киево-Печерского монастыря, созданного в середине XI столетия.

1.3. Жанры литературы Киевской Руси.

Под литературными жанрами принято понимать исторически сложившиеся ти-

Пы произведений, объединенных как формальными, так и содержательными свойствами.
Первые варианты систематизации литературных жанров появились еще в эпоху античности, впоследствии те или иные жанры не раз видоизменялись, переживали свои взлеты и падения в литературе разных стран и народов. Д. Лихачев указывал, что из Византии перекочевали далеко не все жанры древнерусской литературы. Некоторые и вовсе не попали на нашу почву, а некоторые создавались заново, самостоятельно.
Одни из наиболее древних и известных памятников русской письменности – новгородские берестяные грамоты. Существовали они примерно с XI века и отражали повседневную жизнь средневекового русского общества. Среди берестяных грамот сохранились документы (челобитные, долговые списки), личные письма, церковные тексты, фольклорные произведения, однако полноценными литературными произведениями их назвать сложно.
Среди жанров древнерусской литературы центральное место занимает летопись, развивавшаяся в течение многих веков. Ни одна европейская традиция не обладала таким количеством анналов, как русская.
В Византии они назывались хроники. В них подробно (по годам и месяцам) описываются исторические события. Летописи сохранились во многих городах и при крупных монастырях. Наиболее ранним летописным сводом, дошедшим до наших дней, считается «Повесть временных лет».
Широкое распространение в средневековой Руси получила религиозная литература: жития (описания жизни и деяний святых), творения святых отцов, переводы из Евангелия, видения (описания взаимодействия людей с божественным миром).
Постепенно складывались такие жанры, как хождения (путевые заметки), повести, слова и сказания. Огромную известность получили «Слово о полку Игореве» – одно из первых произведений, прославляющих воинскую славу Руси.
Прославление добродетели и обличие пороков были написаны в поучениях и повестях, например, «Поучение Владимира Мономаха».

Образцом торжественного красноречия служило слово («Слово о законе и благодати»).
Говоря о системе жанров древнерусской литературы, необходимо отметить еще одно важнейшее обстоятельство: эта литература долгое время, вплоть до XVII века не допускала литературного вымысла. Древнерусские авторы писали и читали только о том, что было в действительности: об истории мира, стран, народов, о полководцах и царях древности, о святых подвижниках. Даже передавая откровенные чудеса, они верили в то, что это могло быть, что существовали фантастические существа, населяющие неведомые земли, по которым прошел со своими войсками Александр Македонский, что во мраке пещер и келий бесы являлись святым отшельникам, то искушая их в образе блудниц, то устрашая в облике зверей и чудовищ.
Откровенный вымысел допускался лишь в одном жанре – жанре аполога, или притчи. Это был рассказ-миниатюра, каждый из персонажей которого и весь сюжет существовали лишь для того, чтобы наглядно проиллюстрировать какую-либо идею. Это был рассказ-аллегория, и в этом заключался его смысл.
Таким образом, изначально на Руси складывается литература самых разнообразных жанров. Это были исторические повествования, биографии святых и князей, церковно-политические трактаты. В XI–XIII веках в обращении находилось около 140 тысяч книг нескольких сот наименований, при этом численность населения не превышала 7 млн. человек. Среди популярных сочинений были книги, уходящие своими истоками в дохристианскую эпоху: записи народных примет, рецепты врачевания, былины, сказания, где упоминались языческие боги.

§2. Летописание Киевской Руси.
2.1. Появление летописания. Гипотезы.
История возникновения начальной русской летописи привлекала к себе внимание не одного поколения русских ученых, начиная с В. Н. Татищева. Однако только академику А. А. Шахматову 2 удалось в начале нынешнего столетия разрешить воп-

2 А. Шахматов - "Разыскания о древнейших русских летописных сводах " (1908 год.)

Рос о составе, источниках и редакциях "Повести". Результаты его исследований изложены в работах "Разыскания о древнейших русских летописных сводах " (1908 год.) и " Повесть временных лет "(1916 год). В 1039 году в Киеве учредили метрополию - самостоятельную организацию. При дворе митрополита был создан Древнейший Киевский свод, доведенный до 1037 года. Этот свод, предполагал А. А. Шахматов, возник на основе греческих переводных хроник и местного фольклорного материала. В Новгороде в 1036 года создается Новгородская летопись, на основе которой в 1050 года возникает Древний Новгородский свод. В 1073 году монах Киево-Печерского монастыря Нестор Великий, используя древнейший Киевский свод, составил первый Киево - Печерский свод, куда включил исторические события происшедшие после смерти Ярослава Мудрого (1054г.). На основании первого Киево-Печерского и Новгородского свода создается второй Киево-Печерский свод. Автор второго Киево-Печерского свода дополнил свои источники материалами греческих хронографов. Второй Киево-Печерский свод и послужил основой " Повести временных лет ", первая редакция которой была создана в 1113 году монахом Киево-Печерского монастыря Нестором, вторая редакция - игуменом Выдубицкого монастыря Сильвестром в 1116 году и третья - неизвестным автором в том же монастыре в 1118 году.
Интересные уточнения гипотезы А. А. Шахматова сделаны советским исследователем Д. С. Лихачевым. Он отверг возможность существования в 1039 году Древнейшего Киевского свода и связал историю возникновения летописания с конкретной борьбой, которую вело Киевское государство в 30-50 годах 11 столетия против политических и религиозных притязаний Византийской империи.
Византия стремилась превратить церковь в свою политическую агентуру, что угрожало самостоятельности Русского государства. Особого напряжения борьба 2 А. Руси с Византией достигает в середине 11 века. Политическая борьба Руси с Византией переходит в открытое вооруженное столкновение: в 1050 году Ярослав посылает войска на Константинополь во главе со своим сыном Владимиром. Хотя поход Владимира закончился поражением, Ярослав в 1051 году возводит на митрополичий престол русского священника Иллариона. Это еще больше укрепило и сплотило русское государство. Исследователь предполагает, что в 30-40 годы в 11

Веке по распоряжению Ярослава Мудрого была произведена запись устных народных исторических преданий о распространении христианства. Этот цикл послужил будущей основой летописи. Д. С. Лихачев предполагает, что "Сказания о первоначальном распространении христианства на Руси" были записаны книжниками киевской митрополии при Софийском соборе. Очевидно, под влиянием пасхальных хронологических таблиц- пасхалий, составляющихся в монастыре. Никон предал своему повествованию форму погодных записей - по летам. В созданный около 1073 году первый Киевско -Печерский свод Никон включил большое количество сказаний о первых русских, их многочисленных походах на Царьград. Благодаря этому свод 1073 года приобрел еще более антивизантийскую направленность. В "Сказаниях о распространении христианства" Никон придал летописи политическую остроту. Таким образом первый Киево-Печерский свод явился выразителем народных идей. После смерти Никона работы над летописью непрерывно продолжались в стенах Киево-Печерского монастыря, и в 1095 году появился второй Киево-Печерский свод. Второй Киево-Печерский свод продолжал пропоганду идей единства русской земли, начатую Никоном. В этом своде также резко осуждаются княжеские междоусобицы. Далее в интересах Святополка на основе второго Киево-Печерского свода Нестором создается первая редакция "Повести временных лет". При Владимире Мономахе, игумен Сильвестр по поручению великого князя в 1116 году составляет вторую редакцию "Повести временных лет". Эта редакция дошла до нас в составе Лаврентьевской летописи. В 1118 году в Выдубицком монастыре неизвестным автором была создана третья редакция "Повести временных лет". Она была доведена до 1117 года. Эта редакция лучше всего сохранилась в Ипатьевской летописи.
В этих гипотезах есть много различий, но обе эти теории доказывают, что начало летописания на Руси является событием огромной важности.
Иную концепцию развития начального этапа русского летописания развивает Б. А. Рыбаков 3 . Анализируя текст начальной русской летописи, исследователь предполагает, что погодные краткие записи стали вестись в Киеве с появлением христианского духовенства (с 867 года) при княжении Аскольда. В конце X
3 Б. А. Рыбаков - «Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи».

Столетия, в 996-997 годах, был создан "Первый Киевский летописный свод", обобщивший разнородный материал кратких погодных записей, устных сказаний.
Свод этот был создан при Десятинной церкви, в его составлении приняли участие Анастас Корсунянин - настоятель собора, епископ Белгородский и дядя Владимира, Добрыня. Свод давал первое историческое обобщение полуторавековой жизни Киевской Руси и завершался прославлением Владимира. В это же время, предполагает Б. А. Рыбаков, оформляется и Владимиров цикл былин, в котором давалась народная оценка событий и лиц, тогда как летопись знакомила с придворными оценками, с книжной культурой, дружинным эпосом, а также с народными сказаниями.
Разделяя точку зрения А. А. Шахматова о существовании Новгородского свода 1050 года, Б. А. Рыбаков считает, что летопись была создана при деятельном участии новгородского посадника Остромира и эту "Остромирову летопись" следует датировать 1054-1060 гг. Она была направлена против Ярослава Мудрого и варягов-наемников. В ней подчеркивалась героическая история Новгорода и прославлялась деятельность Владимира Святославича и Владимира Ярославича, князя новгородского. Летопись носила чисто светский характер и выражала интересы новгородского боярства.
Летопись - это исторический жанр древнерусской литературы, представляющий собой погодовую, более или менее подробную запись исторических событий.
Летописи Киевской Руси представляют собой одно из наизначительных историко-культурных явлений средневековья.
В отличие от хроник большинства стран Европы, составлявшихся на латыни, они написаны на родном языке, который мог и не быть полностью идентичным разговорному народному, но был очень близок ему. Этим обусловлена большая популярность летописного жанра на Руси. Летописи были доступны не только древнерусской книжной элите, но и широким кругам грамотного населения. Они читались и переписывались на протяжении нескольких столетий, благодаря чему сохранились до наших дней.
Традиция летописания возникла в Киеве в 10 веке, но вскоре распространилась практически на все районы Руси. Летописи составлялись в

Новгороде, Переяславе, на Волыни, в Галиче, во Владимире на Клязме, в других удельных центрах. Их авторами были монахи придворных монастырей, представители княжеской администрации и, даже, сами князья. Сначала летописи представляли собой записи наиважнейших событий по годам (по “летам”). Одна из первых таких летописей была составлена в Киеве во времена Ярослава Мудрого. Она называется “Повесть минулых лет” и считается, что она написана монахом Киево-Печерского монастыря Нестором в 1113 году и легла в основу практически всех остальных летописей. А с середины 12 века наблюдается разделение единого летописного процесса на ряд хроник, главным содержанием которого стала местная история.
Одними из наидавних летописных сводов, в которых широко представлено южнорусское летописание 10 – 13 веков, являются Лаврентиевский, Ипатьевский и Радзивиловский. Лаврентиевский свод сохранился в едином списке, изготовленном под руководством монаха Лаврентия в 1377 г. для суздальско-нижегородского князя Дмитрия Константиновича. Его содержание заканчивается 1305-м годом. В него вошли: “Повесть минулых лет” в редакции начала 12 века, “Поучение Мономаха” и его послания Олегу Святославичу, а также хроника событий Юго-Восточной Руси. Особенностью Лаврентиевского свода является то, что он единственный, в котором содержится литературное произведение Мономаха.
Близким к Лаврентиевскому является Радзивиловский свод, известный в двух списках 15 века: Радзивиловский и Московско-Академический. Радзивиловский принадлежал разным хозяевам, рожденным в Западной Руси. Как видно из приписки, он был подарен Станиславом Зеновичем князю Янушу Радзивилу, а в 1671 году поступил в Кенигсбергскую библиотеку от князя Богуслава Радзивила. Описание событий в нем заканчиваются 1206-м годом.
Ипатьевская летопись сохранилась в нескольких списках, из которых основными являются собственно Ипатьевский (около 1425 года) и Хлебниковский (16 век). Хронология их доходит до середины 13 века.
Летописи писались при княжеских дворах, в монастырях, а иногда летописцами становились горожане или бояре. Некоторые летописи были написаны

Управителями княжеского домена; в таких книгах упоминались не только имена князей-полководцев, но и суммы, которые платили князю, нанятому для участия в
усобицах, и реестры княжеского имущества, взятого противником: старые кобылы, стога сена, церковные колокола и т.д.
В XII веке летописи стали особенно подробными. В них ярко проявлялись классовые и политические симпатии авторов и их покровителей. Для летописцев-церковников характерен средневековый провиденциализм, т.е. объяснение всех исторических событий божьей волей или кознями дьявола.
В наши дни летопись не потеряла своего большого не только историко-познавательного, но и воспитательного значения. Она продолжает служить воспитанию благородных патриотических чувств, учит глубокому уважению к славному историческому прошлому нашего народа.

2.2. История развития.

Уже в самом названии - "Се повести времянъных лет, откуду есть пошла Руская земля, кто в Киеве нача первее княжити, и откуду Руская земля стала есть" - содержится указание на идейно-тематическое содержание летописи. Русская земля, ее исторические судьбы, начиная с момента возникновения и кончая перв
и т.д.................

По установившейся традиции в развитии древнерусской литературы выделяют три основных этапа, связанных с периодами развития Русского государства:

I. Литература древнерусского государства XI – первой половины XIII вв. Литературу этого периода часто именуют литературой Киевской Руси.

II. Литература периода феодальной раздробленности и борьбы за объединение северо-восточной Руси (вторая половина XIII – первая половина XV вв.).

III. Литература периода создания и развития централизованного Русского государства (XVI-XVII вв.).

Однако при периодизации литературного процесса необходимо учитывать:

• 1. Круг оригинальных и переводных памятников, появившихся в тот или иной период.
• 2. Характер идей, образов, отразившихся в литературе.
• 3. Ведущие принципы отображения действительности и характер жанров, стилей, определяющих специфику литературного развития данного периода.

Первые дошедшие до нас памятники древнерусской письменности известны лишь со второй половины XI в.: Остромирово евангелие (1056–1057 гг.), "Изборник великого князя Святослава 1073 г.", "Изборник 1076 г.". Большинство произведений, создававшихся в XI–XII вв., сохранились лишь в поздних списках XIV–XVII вв.

Однако интенсивное развитие письменности на Руси началось после официального принятия христианства в 988 г. Тогда же возникла определенная система образования. В 30-е годы XI в. в Киеве работают "писцы многи", которые не только переписывают книги, но и переводят их с греческого языка на "словенъское письмо". Все это позволяет выделить конец X – первую половину XI в. в качестве первого, начального, периода формирования древнерусской литературы. Правда, о круге произведений этого периода, их тематике, идеях, жанрах и стилях можно говорить лишь гипотетически.

Преобладающее место в литературе этого периода занимали, по- видимому, книги религиозно-нравственного содержания: Евангелия, Апостол, Служебные Минеи, Синаксари. В этот период был осуществлен перевод греческих хроник, на основе которых был составлен "Хронограф по великому изложению". Тогда же возникли записи устных сказаний о распространении христианства на Руси. Художественной вершиной данного периода и началом нового явилось "Слово о законе и благодати" Илариона.

Второй период – середина XI – первая треть XII столетия – литература Киевской Руси. Это период расцвета оригинальной древнерусской литературы, представленной жанрами дидактического "слова" (Феодосий Печерский, Лука Жидята), жанровыми разновидностями оригинальных житий ("Сказание" и "Чтение" о Борисе и Глебе, "Житие Феодосия Печерского", "Память и похвала князю Владимиру"), историческими сказаниями, повестями, преданиями, составившими основу летописи, которая в начале XII в. получает название "Повести временных лет". Тогда же появляется первое "хождение" – путешествие игумена Даниила и такое самобытное произведение, как "Поучение" Владимира Мономаха.

Переводная литература в этот период широко представлена философско-дидактическими и нравственно-дидактическими сборниками, патериками, историческими хрониками, апокрифическими произведениями .

Центральной темой оригинальной литературы становится тема Русской земли, идея ее величия, целостности, суверенности. Духовными светочами Русской земли, идеалом нравственной красоты выступают ее подвижники. Своим "трудом и потом" созидают отечество грозные князья – "добрые страдальцы за Русскую землю".

В этот период развиваются различные стили: эпический, документально-исторический, дидактический, эмоционально-экспрессивный, агиографический, которые подчас присутствуют в одном и том же произведении.

Третий период падает на вторую треть XII – первую половину XIII в. Это литература периода феодальной раздробленности, когда "лоскутная империя Рюриковичей" распалась на ряд самостоятельных феодальных полугосударств. Развитие литературы приобретает областной характер. На основе литературы Киевской Руси создаются местные литературные школы: Владимиро-Суздальская, Новгородская, Киево-Черниговская, Гачицко-Волынская, Полоцко-Смоленская, Турово- Пинская, которые затем станут источником формирования литературы трех братских славянских народов – русского, украинского и белорусского.

В этих областных центрах развиваются местное летописание, агиография, жанры путешествий, исторических повестей, эпидейктического красноречия ("слова" Кирилла Туровского, Климента Смолятича, Серапиона Владимирского), начинает складываться "Сказание о чудесах Владимирской иконы Божьей Матери". Трудами Владимирского епископа Симона и монаха Поликарпа создается "Киево-Печерский патерик". Вершиной литературы этого периода стало "Слово о полку Игореве", прочно связанное с уходящими традициями героического дружинного эпоса. Оригинальными яркими произведениями являются "Слово" Даниила Заточника и "Слово о погибели Русской земли".

Состав переводной литературы пополняется творениями Ефрема и Исаака Сириных, Иоанна Дамаскина. Формируется четий сборник "Торжественник" и "Измарагд". В результате культурных связей с южными славянами появляются эсхатологическая повесть "Сказание о двенадцати снах царя Шахаиши" и утопическое "Сказание об Индии богатой".

Четвертый период – вторая половина XIII–XV вв. – литература периода борьбы русского народа с монголо-татарскими завоевателями и начала формирования централизованного Русского государства, становления великорусской народности. Развитие литературы в этот период протекает в таких ведущих культурных центрах, как возвышающаяся Москва, Новгород, Псков, Тверь.

Осознание необходимости борьбы с иноземными поработителями привело к сплочению народных сил, и эта борьба идет рука об руку с политическим объединением Руси вокруг единого центра, которым становится Москва. Важной вехой в политической и культурной жизни Руси явилась победа, одержанная русским народом на поле Куликовом в сентябре 1380 г. над полчищами Мамая. Она показала, что у Руси есть силы для решительной борьбы с поработителями, и эти силы способна сплотить и объединить централизованная власть великого князя московского.

В литературе этого времени главными становятся тема борьбы с иноземными поработителями – монголо-татарами и тема укрепления Русского государства, прославления ратных и нравственных подвигов русских людей, их деяний. Литература и изобразительное искусство раскрывают нравственный идеал личности, способной преодолеть "рознь века сего" – главное зло, препятствующее сплочению всех сил для борьбы с ненавистными завоевателями.

Епифаний Премудрый возрождает и поднимает на новую ступень художественного совершенства эмоционально-экспрессивный стиль, разрабатывавшийся литературой Киевской Руси. Развитие этого стиля было обусловлено историческими потребностями самой жизни, а не только вторым южнославянским влиянием, хотя опыт болгарской и сербской литературы был учтен и использован литературой конца XIV – начала XV в.

Дальнейшее развитие получает стиль исторического повествования. Он испытывает воздействие демократических посадских слоев населения, с одной стороны, и церковных кругов – с другой. В историческое повествование шире начинают проникать занимательность, художественный вымысел. Появляются вымышленные сказания, принимаемые за исторические (повести о Вавилоне граде, "Повесть о мутьянском воеводе Дракуле", "Повесть об Иверской царице Динаре", "Повесть о Басарге"), В этих сказаниях усиливаются публицистические, политические тенденции, подчеркивающие значение Руси и ее центра Москвы – политической и культурной преемницы правящих мировых держав.

В XV в. достигает своего расцвета новгородская литература, ярко отразившая острую борьбу классов внутри феодальной городской республики. Новгородское летописание и агиография с ее демократическими тенденциями сыграли важную роль в развитии древнерусской литературы.

Развитие стиля "идеализирующего биографизма" намечается в литературе Твери. С демократической городской культурой связано "Хожение за три моря" Афанасия Никитина.

Возникновение и развитие рационалистического еретического движения в Новгороде, Пскове и затем Москве свидетельствует о тех сдвигах, которые произошли в сознании посада, об усилении его активности в идеологической и художественной сферах.

В литературе возрастает интерес к психологическим состояниям человеческой души, динамике чувств и эмоций.

Литература этого периода отразила основные черты характера складывающейся великорусской народности: стойкость, героизм, умение переносить невзгоды и трудности, воля к борьбе и победе, любовь к родине и ответственность за ее судьбу.

Пятый период развития древнерусской литературы падает на конец XV–XVI вв. Это период литературы централизованного Русского государства. В развитии литературы он отмечен процессом слияния местных областных литератур в единую общерусскую литературу, которая давала идеологическое обоснование централизованной власти государя. Острой внутриполитической борьбой за укрепление единодержавной власти великого князя, а затем государя всея Руси обусловлен небывалый доселе расцвет публицистики.

Официальным стилем эпохи становится репрезентативный пышный велеречивый стиль макарьевской литературной школы. Полемическая публицистическая литература рождает более свободные, живые литературные формы, связанные с деловой письменностью, повседневным бытовым укладом.

В литературе этого времени отчетливо прослеживаются две тенденции: одна – соблюдение строгих правил и канонов письменности, церковного обряда, бытового уклада; другая – нарушение этих правил, разрушение традиционных канонов. Последняя начинает проявляться не только в публицистике, но и в агиографии и историческом повествовании, подготавливая торжество новых начал.

Шестой период развития древнерусской литературы падает на XVII век. Характер литературного развития позволяет выделить в этом периоде два этапа: 1-й – от начала века до 60-х годов, 2-й – 60-е годы –конец XVII, первая треть XVIII вв.

Первый этап связан с развитием и трансформацией традиционных исторических и агиографических жанров древнерусской литературы. Событиями первой Крестьянской войны и борьбы русского народа с польско-шведской интервенцией был нанесен удар по религиозной идеологии, провиденциалистским воззрениям на ход исторических событий. В общественной, политической и культурной жизни страны усилилась роль посада – торгово-ремесленного населения. Появился новый демократический читатель. Отвечая на его запросы, литература расширяет сферу охвата действительности, изменяет ранее сложившуюся жанровую систему, начинает освобождаться от провенденциализма, символичности, этикетности – ведущих принципов художественного метода средневековой литературы. Житие превращается в бытовое жизнеописание, демократизируется жанр исторической повести.

Второй этап развития русской литературы второй половины XVII в. связан с церковной реформой Никона, с событиями исторического воссоединения Украины с Россией, после чего начался интенсивный процесс проникновения в древнерусскую литературу литературы западноевропейской. Историческая повесть, утрачивая связи с конкретными фактами, становится занимательным повествованием. Житие становится не только бытовым жизнеописанием, но и автобиографией – исповедью горячего мятежного сердца.

Традиционные жанры церковной и деловой письменности становятся объектами литературной пародии: церковная служба пародируется в службе кабаку, житие святого – в житии пьяницы, челобитная и "судное дело" в "Калязинской челобитной" и "Повести о Ерше Ершовиче". Широкой волной в литературу устремляется фольклор. Жанры народной сатирической сказки, эпоса, песенной лирики органически включаются в литературные произведения.

Самосознание личности находит отражение в новом жанре – бытовой повести, в которой появляется новый герой – купеческий сын, захудалый безродный дворянин. Изменяется характер переводной литературы.

Процесс демократизации литературы встречает ответную реакцию со стороны господствующих сословий. В придворных кругах насаждаются искусственный нормативный стиль, церемониальная эстетика, элементы украинско-польского барокко. Живой народной лирике противопоставляется искусственная силлабическая книжная поэзия, демократической сатире – нравоучительная абстрактная сатира на нравы вообще, народной драме – придворная и школьная комедия. Однако появление силлабической поэзии, придворного и школьного театра свидетельствовало о торжестве новых начал и подготавливало появление классицизма в русской литературе XVIII в.

• См.: Мещерский Н. А. Источники и состав древней славяно-русской письменности IX–XV веков. Л., 1978.