Роберт лонго картины. Пилоты, акулы, ядерные взрывы и много-много другого
Роберт Лонго родился в 1953 году в Бруклине (Нью-Йорк), и вырос на Лонг-Айленде. В детстве на него большое влияние оказала массовая культура - кино , телевидение , журналы и комиксы , которые в значительной степени сформировали его художественный стиль.
В конце 1970-х Лонго исполнял экспериментальную панк-музыку в Нью-Йоркских рок-клубах в проекте «Ментоловые войны» (Robert Longo’s Menthol Wars). Является со-основателем авангардной группы X-Patsys (совместно с супругой Барбарой Зуковой , Йоном Кесслером, Кноксом Чандлером, Шоном Конли, Джонатаном Кейном и Энтони Коулменом).
В 1980-е Лонго срежиссировал нескольких музыкальных клипов, в том числе песни The One I Love группы R.E.M. , Bizarre Love Triangle группы New Order и Peace Sells группы Megadeth .
В 1992 году художник выступил в качестве режиссёра одного из эпизодов сериала «Байки из склепа» под названием «Это убьет тебя» (This’ll Kill Ya). Наиболее известная из режиссёрских работ Лонго - фильм 1995 года
Роберт Лонго (англ. Robert Longo , р. 1953) - современный американский художник, известный своими работами в различных жанрах.
Биография
Роберт Лонго родился 7 января 1953 года в Бруклине (Нью-Йорк), США. Учился в Университете Северного Техаса (Дентон), но бросил его. Позднее занимался скульптурой по руководством Леонды Финке. В 1972 году получил гранд на обучение в Академии изящных искусств во Флоренции и уехал в Италию. После возвращения в США, поступил в Государственный колледж Буффало, который окончил со степенью бакалавра в 1975 году. В это же время встречался с фотографом Синди Шерман .
В конце 70-х годов Роберт Лонго увлекся организацией перфомансов (например, Sound Distance of a Good Man). Подобные работы обычно сопровождались созданием ряда фотографий и видео, которые потом демонстрировались в качестве отдельных работ и частей инсталляций. В это же время Лонго играл в ряде панк-рок групп Нью-Йорка и даже выступил в качестве сооснователя галереи Hallwalls. В 1979-81 художник также работал над серией графических работ "Люди в городах".
В 1987 году Лонго представил серию концептуальных скульптур "Объекты-призраки" (Object Ghosts). Работы из данной серии представляют из себя попытку переосмысления-стилизации объектов из фантастических фильмов (например, "Nostromo" - так назывался корабль в фильме Чужой). Подобную идею (но воплощенную с реальным реквизитом, который использовался на съемочной площадке) можно встретить в творчестве Доры Будор .
В 1988 году Лонго начал работу над серией "Черный флаг". Первая работа из серии представляла собой флаг США, нарисованный графитом и визуально похожий на раскрашенный деревянный ящик. Последующие работы являлись скульптурными изображениями флага США из бронзы, каждое из которых сопровождалось названием-подписью (например, "give us back our suffering" - "верни нам наши страдания").
В конце 80-х годов Роберт Лонго также начал снимать короткометражные фильмы (например, Arena Brains - "Умники на арене", 1987). В 1995 году Лонго выступил в качестве режиссера в фантастической кинокартине Джонни-Мнемоник (Johnny Mnemonic). Фильм считается культовым для жанра киберпанк. Главную роль исполнил Киану Ривз.
В 90-е и 2000-е года Роберт Лонго продолжил создавать свои гиперреалистичные изображения. Работы из серий Superheroes (1998) или Ophelia (2002) выглядят как фотографии или скульптуры, но являются картинами, выполненными тушью. Картины серий Balcony (2008-09) и The Mysteries (2009) написаны углем.
В 2010 году Роберт Лонго создал серию фотоснимков в стиле "Люди в городах" для итальянского бренда Боттега Венета (Bottega Veneta).
В 2016-17 гг. в Музее современного искусства «Гараж» прошла выставка «Свидетельства», в рамках которой публике демонстрировались некоторые работы Роберта Лонго.
В настоящее время Роберт Лонго живет в Нью-Йорке, США. С 1994 года женат на немецкой актрисе Барбаре Зуковой (Barbara Sukowa). У пары трое детей.
Пилоты, акулы, сексуальные девушки, танцоры, океан, внушительные взрывы – это то, что изображает нью-йоркский художник Роберт Лонго (Robert Longo). Его иллюстрации чрезвычайно глубокие, мистические, сильные и притягательные. Возможно такой эффект достигается из-за черно-белой картинки, которую автор тщательно выписывает, используя древесный уголь.
Роберт Лонго родился в 1953 году в Бруклине, Нью-Йорк. Рассказывая о себе, художник никогда не забывает упомянуть о том, что обожает кино, комиксы, журналы и питает слабость к телевидению, которые имеют немалое влияние на его творчество. Большинство тем для своих картин Роберт Лонго черпает из увиденного и прочитанного им ранее. Автор всегда обожал рисовать, и хотя получил степень бакалавра по скульптуре, это не мешает ему заниматься любимым делом, а напротив. Некоторые рисунки художника очень напоминают скульптуры, ему нравятся те очертания, которые выходят из-под руки. В этом присутствует некая сила.
Основные выставки картин Роберта Лонго проходят в Музее искусств в Лос-Анджелесе, а также в Музее современного искусства в Чикаго.
В музее современного искусства «Гараж» открылась выставка «Свидетельства»: Франсиско Гойя, Сергей Эйзенштейн, Роберт Лонго . Кадры из фильмов Эйзенштейна, гравюры Гойи и рисунки углем Лонго сложились в черно-белый постмодернистский микс. Отдельно на выставке можно увидеть сорок три рисунка Эйзенштейна из коллекции Российского государственного архива литературы и искусства, выставленных впервые, а также офорты Франсиско Гойи из собрания Государственного музея современной истории России. ARTANDHOUSES поговорил со знаменитым американским художником Робертом Лонго о том, насколько трудно было встать в один ряд с гигантами истории искусства, о самодостаточности молодости и его опытах в кино.
Как возникла идея выставки? Что общего между художниками Лонго, Гойей и Эйзенштейном?
Сокуратор выставки Кейт Фаул слышала, как я говорил об этих художниках, как они вдохновляли меня и как я восхищался их творчеством. Она предложила мне собрать наши работы воедино и сделать эту выставку.
Меня всегда интересовали художники, которые были свидетелями своего времени и документировали всё, что происходило. Я считаю важным, что в работах Эйзенштейна и Гойи мы видим свидетельства тех эпох, в которых они жили.
Работая над выставкой, вы ходили в российские госархивы. Что было самым интересным в работе с архивными материалами?
Потрясающая команда музея обеспечила мне доступ в те места, куда я сам никогда бы не попал. Меня поразил архив литературы и искусства, его огромные залы с картотеками. Когда мы шли по бесконечным коридорам, я постоянно спрашивал сотрудников, что в этих ящиках, что в тех. Они как-то сказали: «А в этих ящиках у нас Чехов!» Меня поразила сама идея Чехова в ящике.
Вы также встречались с ведущим специалистом по творчеству Эйзенштейна Наумом Клейманом…
Я пошел к Клейману за своего рода разрешением. Я спросил, что бы подумал Эйзенштейн о том, что мы делаем? Потому что чувствовал, что выставка довольно смело задумана. Но Клейман отнесся к проекту с большим энтузиазмом. Можно сказать, что он определенным образом утвердил то, что мы делали. Он потрясающе живой человек, блестяще владеющий английским, хотя сначала утверждал, что почти не говорит на нем.
Для вас тяжело сравнение с Гойей и Эйзенштейном? Трудно встать в один ряд с гениями прошлого?
Когда Кейт спросила меня, хочу ли я участвовать в такой выставке, я подумал: какая роль будет отведена мне? Наверное, вспомогательная. Это ведь настоящие гиганты истории искусства! Но, в конце концов, мы все художники, каждый жил в свою эпоху и изображал ее. Очень важно понимать, что это идея Кейт, а не моя. А какое место в истории займу я, мы узнаем лет через сто.
В своих интервью вы часто говорите, что воруете картинки. Что вы имеете в виду?
Мы живем в мире, перенасыщенном образами, и можно сказать, что они проникают в нас. И что делаю я? Я заимствую «картинки» из этого безумного потока изображений и помещаю их в совершенно другой контекст - искусства. Я выбираю архетипические образы, при этом сознательно их замедляю, чтобы люди могли остановиться и поразмыслить над ними. Можно сказать, что все медиа вокруг нас – это улица с односторонним движением. Нам не предоставляется шанс как-то отреагировать. И я делаю попытку ответить на это многообразие. Ищу изображения, которые являются архетипическими со времен античности. Я смотрю на работы Гойи и Эйзенштейна, и меня поражает, что я подсознательно в своем творчестве использую мотивы, которые встречаются и у них.
В историю искусства вы вошли как художник из Pictures Generation. Что двигало вами, когда вы начали заимствовать образы из медиапространства? Это был протест против модернизма?
Это была попытка сопротивления тому количеству изображений, которым мы были окружены в Америке. Изображений было столько, что люди теряли чувство реальности. Я принадлежу к поколению, выросшему на телевидении. Телевизор был моей няней. Искусство является отражением того, на чем мы выросли, что окружало нас в детстве. Вы знаете Ансельма Кифера? Он вырос в послевоенной Германии, лежащей в руинах. И всё это мы видим в его искусстве. В моем искусстве мы видим черно-белые изображения, как будто сошедшие с экрана телевизора, на которых вырос я.
Какова была роль критика Дагласа Кримпа в организации легендарной выставки Pictures в 1977 году, где вы участвовали вместе с Шерри Левин, Джеком Гольдстайном и другими, после которой к вам пришла известность?
Он собрал художников. Сначала он познакомился со мной и Гольдстайном и понял, что происходит что-то интересное. И у него возникла идея поехать по Америке и найти художников, работающих в одном направлении. Он открыл много новых имен. Для меня был подарок судьбы, что в таком юном возрасте меня нашел большой интеллектуал, который написал о моем творчестве (статья Дагласа Кримпа о новом поколении художников была опубликована во влиятельном американском журнале October . - Е. Ф.). Было важно, что он облек в слова то, что мы хотели выразить. Потому что мы делали искусство, но не могли найти слова, чтобы объяснить, что мы изображали.
Вы часто изображаете апокалипсические сюжеты: атомные взрывы, акул с раскрытыми пастями, пикирующие истребители. Чем вас привлекает тема катастрофы?
В искусстве существует целое направление изображения катастроф. Для меня образец этого жанра - картина Жерико «Плот “Медузы”». Мои картины по мотивам катастроф - это что-то вроде попытки разоружения. Через искусство я хотел бы избавиться от чувства страха, которое порождают эти явления. Может, самая яркая моя работа на эту тему - работа со следом от пули, которая навеяна событиями вокруг журнала «Шарли Эбдо». С одной стороны, это очень красиво, но с другой - это воплощение жестокости. Для меня же это способ сказать: «Я вас не боюсь! Вы можете стрелять в меня, но я буду продолжать работать! И шли бы вы куда подальше!»
Вы снимаете кино, видеоклипы, играли в музыкальной группе, рисуете картины. Кем вы себя больше чувствуете - режиссером, художником или музыкантом?
Художником. Это самая свободная профессия из всех. Когда снимаешь кино, люди платят деньги и считают, что могут диктовать тебе, что делать.
Вы не очень довольны своим опытом в кино?
У меня был непростой опыт со съемкой фильма « Джонни-мнемоник». Я изначально хотел сделать небольшой черно-белый научно-фантастический фильм, но продюсеры постоянно вмешивались. В итоге он вышел примерно на 50–70 процентов таким, каким я бы хотел его видеть. У меня был план - на 25-летие фильма отредактировать его, сделать черно-белым, перемонтировать и выложить в интернет. Это был бы мой акт мести кинокомпании!
Вы были участником художественного и музыкального андеграунда 1970–80-х. Как вы вспоминаете те времена?
С возрастом понимаешь, что не ты входишь в будущее, а будущее надвигается на тебя. Прошлое же постоянно меняется в нашем сознании. Когда я сейчас читаю о событиях 1970–80-х, я думаю, что всё было совсем не так. Прошлое не так уж радужно, как его изображают. Были и трудности. Мы сидели без денег. Я ходил на ужасные работы, в том числе работал таксистом. И всё же это было прекрасное время, когда музыка и искусство были тесно связаны между собой. И мы очень хотели создать что-то новое.
Если бы вы вернулись в прошлое, когда вы были юным, что бы вы изменили?
Я бы не употреблял наркотики. Если бы я сейчас разговаривал с собой молодым, я бы сказал, что, чтобы расширить границы сознания, тебе не нужны стимуляторы, тебе нужно активно работать. Молодым быть легко, гораздо сложнее дожить до старости. И быть релевантным своему времени. Может, сама идея разрушения в молодости и кажется крутой, но это не так. И вот уже больше двадцати лет как я не пью и не употребляю никаких стимулирующих веществ.
Главный куратор Музея современного искусства «Гараж»
Кейт Фаул и Роберт Лонго
Роберт Лонго,
с которым Posta-Magazine встретился на монтаже выставки, рассказал о том, что скрыто под красочным слоем картин Рембрандта, силе образа, а также «примитивном» и «высоком» в искусстве.
Глядя на гиперреалистичную графику Роберта Лонго, трудно поверить, что это не фотографии. И тем не менее это так: монументальные образы современного города, природы или катастроф нарисованы углем на бумаге. Они почти тактильны - настолько проработаны и детализированы - и надолго приковывают внимание своим эпическим масштабом.
У Лонго тихий, но уверенный голос. Выслушав вопрос, он на секунду задумывается, а потом заговаривает - доверительно, как со старой знакомой. Сложные абстрактные категории в его рассказе обретают ясность и даже как будто физическую форму. И к концу нашей беседы я понимаю, почему.
Инна Логунова : Посмотрев смонтированную часть выставки, я была впечатлена монументальностью ваших образов. Поражает, насколько они современны и архетипичны одновременно. Ваша цель как художника - запечатлеть суть времени?
Роберт Лонго : Мы, художники - репортеры времени, в котором живем. Мне никто не платит - ни правительство, ни церковь, я могу с полным правом сказать: мои работы - это то, как я вижу мир вокруг себя. Если мы возьмем любой пример из истории искусств, скажем, картины Рембрандта или Караваджо, мы увидим на них слепок жизни - такой, какой она была в ту эпоху. Мне кажется, это именно то, что действительно важно. Потому что в каком-то смысле искусство - это религия, способ отделить наши представления о вещах от их реальной сути, от того, чем они на самом деле являются. В этом его огромная сила. Как художник я ничего вам не продаю, не рассуждаю о Христе или политике - я просто пытаюсь что-то понять о жизни, задаюсь вопросами, которые и зрителя заставляют задуматься, усомниться в неких общепризнанных истинах.
А образ по определению архетипичен, механизм его воздействия связан с самыми глубинными нашими основами. Я рисую углем - древнейшим материалом доисторического человека. Ирония как раз в том, что на этой выставке технологически мои работы самые примитивные. Гойя работал в сложной, до сих пор современной технике офорта, Эйзенштейн снимал кино, а я всего лишь рисую углем.
То есть вы используете примитивный материал, чтобы вытащить наружу некое древнее начало?
Да, меня всегда интересовало коллективное бессознательное. Одно время я был просто одержим идеей найти и запечатлеть его образы и, чтобы хоть как-то приблизиться к этому, каждый день делал по рисунку. Я американец, моя жена европейка, она сформировалась в другой визуальной культуре, и именно она помогла мне понять, насколько я сам являюсь продуктом системы образов своего общества. Мы потребляем эти образы каждый день, даже не отдавая себе отчета в том, что они входят в нашу плоть и кровь. Для меня сам процесс рисования - это способ осознать, что из всего этого визуального шума действительно твое, а что - навязанное извне. Собственно, рисунок в принципе представляет собой отпечаток бессознательного - почти все чертят что-то, разговаривая по телефону или задумавшись. Поэтому и Гойя, и Эйзенштейн на выставке представлены в том числе и рисунками.
Откуда у вас этот особый интерес к творчеству Гойи и Эйзенштейна?
В юности я постоянно что-то рисовал, делал скульптуры, но у меня не хватало смелости причислять себя к художникам, да я и не видел себя в этом качестве. Меня кидало из стороны в сторону: хотел быть то биологом, то музыкантом, то спортсменом. В общем-то, определенные задатки у меня были в каждой из этих областей, но на самом деле единственным, в чем я действительно обладал способностями, было искусство. Я подумал, что мог найти себя в истории искусств или реставрации - и отправился учиться в Европу (в Академию изящных искусств во Флоренции. - Прим. авт.), где я много и увлеченно смотрел и изучал старых мастеров. И в определенный момент во мне как будто что-то щелкнуло: довольно, я хочу ответить им чем-то своим.
Картины и офорты Гойи я впервые увидел году в 1972-м, и они поразили меня своей кинематографичностью. Ведь я вырос на телевидении и кино, мое восприятие было преимущественно визуальным - в молодости я даже не читал почти, книги вошли в мою жизнь после тридцати. Более того, это было черно-белое телевидение - и образы Гойи соединились в моем сознании с моим собственным прошлым, моими воспоминаниями. Также меня впечатлила сильная политическая составляющая его работ. Ведь я принадлежу поколению, для которого политика - часть жизни. На моих глазах во время студенческих протестов был застрелен близкий друг. Политика стала камнем преткновения в нашей семье: родители были убежденными консерваторами, а я - либералом.
Что касается Эйзенштейна, я всегда восхищался продуманностью его образов, виртуозной работой камеры. Он очень сильно на меня повлиял. В 1980-е я постоянно обращался к его теории монтажа. Тогда меня особенно интересовал коллаж: как соединение или столкновение двух элементов порождает что-то совершенно новое. Скажем, врезавшиеся друг в друга автомобили - это уже не два материальных объекта, а нечто третье - автокатастрофа.
Гойя был политическим художником. А ваше искусство - политическое?
Не то чтобы я был глубоко вовлечен в политику, но определенные ситуации в жизни заставляли меня занять политическую позицию. Так, в старших классах школы меня по большому счету интересовали только девушки, спорт и рок-н-ролл. А потом полицейские застрелили моего друга - и я не мог больше оставаться в стороне. Я чувствовал внутреннюю необходимость рассказать об этом, точнее, показать - но не столько через сами события, сколько их последствия, замедляя и укрупняя их.
А сегодня для меня главное - остановить поток образов, количество которых постоянно увеличивается. Они проходят перед нашими глазами с невероятной скоростью и оттого теряют всякий смысл. Я ощущаю, что должен их остановить, наполнить содержанием. Ведь восприятие искусства отличается от будничного, скользящего взгляда на вещи - оно требует концентрации и потому заставляет остановиться.
Это была ваша идея - объединить в одной выставке Роберта Лонго, Франсиско Гойю и Сергея Эйзенштейна?
Конечно, нет. Гойя и Эйзенштейн - титаны и гении, я даже не претендую на место рядом с ними. Идея принадлежит Кейт (Кейт Фаул, главный куратор Музея современного искусства «Гараж» и куратор выставки. - Прим. авт.), которая хотела поставить мою работу последних лет в некий контекст. Поначалу меня ее затея очень смутила. Но она сказала: «Попробуй посмотреть на них, как на друзей, а не священных монстров, установить с ними в диалог». Когда я все-таки решился, возникла другая сложность: было понятно, что мы не сможем привезти Гойю из Испании. Но потом я увидел графику Эйзенштейна и вспомнил про офорты Гойи, что так впечатлили меня в молодости - и тут я понял, что у нас троих общего: рисунок. И черно-белая гамма. И мы стали работать в этом направлении. Я отобрал рисунки Эйзенштейна, а Кейт офорты Гойи. Она же придумала, как организовать выставочное пространство - сам я, если честно, почувствовал себя немного потерянным, когда его увидел, совершенно не понимал, как с ним работать.
Среди представленных на выставке произведений есть две работы, в основу которых легли рентгеновские снимки картин Рембрандта «Голова Христа» и «Вирсавия». Что за особую правду вы искали внутри этих полотен? Что обнаружили?
Несколько лет назад в Филадельфии проходила выставка «Рембрандт и лики Христа». Оказавшись среди этих полотен, я вдруг понял: вот так выглядит невидимое - ведь религия, по сути, основана на вере в невидимое. Я попросил своего знакомого художника-реставратора показать мне рентгеновские снимки других картин Рембрандта. И это чувство - что ты видишь невидимое - только укрепилось. Потому что на рентгеновских изображениях запечатлен сам творческий процесс. Что интересно: работая над образом Иисуса, Рембрандт нарисовал целую серию портретов местных евреев, но в итоге лик Христа лишен семитских черт - он все-таки европеец. А на рентгене, где видны более ранние версии изображения, он вообще выглядит арабом.
В «Вирсавии» меня занимал другой момент. Рембрандт изобразил ее смирившейся перед судьбой: она вынуждена разделить постель с возжелавшим ее царем Давидом и тем самым спасти мужа, которого в случае ее отказа тот немедленно отправит на войну на верную смерть. На рентгеновском снимке видно, что изначально у Вирсавии совсем иное выражение лица, она как будто даже ждет ночи с Давидом. Все это потрясающе интересно и будоражит воображение.
А если бы ваши работы просветили рентгеном, что бы мы увидели на этих снимках?
В молодости я был довольно злым - я и сейчас зол, но уже меньше. Под своими рисунками я писал ужасные вещи: кого ненавидел, чьей смерти желал. К счастью, как мне сказал знакомый искусствовед, рисунки углем обычно не просвечивают рентгеном.
А если говорить о внешнем слое - люди, которые не присматриваются к моим работам, принимают их за фотографии. Но чем ближе они подходят к ним, тем более теряются: это и не традиционная фигуративная живопись, и не модернистская абстракция, а нечто среднее. Будучи предельно детализированными, мои рисунки всегда остаются зыбкими и немного незавершенными, и именно поэтому они ни при каких обстоятельствах не могли бы быть фотографиями.
Что для вас как для художника первично - форма или содержание, идея?
Я сформировался под влиянием художников-концептуалистов, они были моими героями. А для них идея первостепенна. Невозможно игнорировать форму, но идея чрезвычайно важна. С тех пор как искусство перестало служить церкви и государству, художник снова и снова должен самому себе отвечать на вопрос - а что вообще за хрень я делаю? В 1970-е годы я мучительно искал форму, в которой мог бы работать. Я мог выбрать любую: художники-концептуалисты и минималисты деконструировали все возможные способы создания искусства. Все что угодно могло быть искусством. Мое поколение занималось апроприацией образов, нашим материалом стали изображения изображений. Я снимал фото и видео, ставил перформансы, делал скульптуры. Со временем я осознал, что рисунок находится где-то между «высоким» искусством - скульптурой и живописью - и чем-то совершенно маргинальным, даже презираемым. И я подумал: а что если взять и увеличить рисунок до масштабов крупного полотна, превратить его в нечто грандиозное, подобно скульптуре? Мои рисунки имеют вес, они физически взаимодействуют с пространством и зрителем. С одной стороны, это совершеннейшие абстракции, с другой - мир, в котором я живу.
Роберт Лонго и Кейт Фаул в Российском государственном архиве
литературы и искусства
Детали от Posta-Magazine
Выставка открыта с 30 сентября по 5 февраля
Музей современного искусства «Гараж», ул. Крымский Вал, 9, стр. 32
О других проектах сезона: http://garagemca.org/