Означает фраза рукописи не горят. Рукописи не горят

Ненаписанные книги или рукописи не горят.

Говорят, что рукописи не горят. Но так ли это на самом деле? В чем подлинный смысл этого выражения?

Этот вопрос у меня возник в тот момент, когда, не так давно, на форуме одного из известных сайтов у нас началось небольшое обсуждение истории о сожженном Гоголем втором томе "Мертвых душ".

Как же рукописи не горят? А еще как горят! - писали авторы реплик, указывая именно на судьбу второго тома "Мертвых душ", произведения гениального Николая Васильевича Гоголя.

Полемика была не сильно оживленной, но вопрос о сожженной рукописи и потерянном произведении действительно сложен и трагичен. И вроде бы, вопиющая несправедливость знаменитой булгаковской "крылатой" фразы на данном примере была явлена миру в полном объеме.

Действительно, сгорела рукопись гениального произведения великого писателя. И никак её не восстановить, она исчезла в огне безвозвратно. Сгорела без следа, да сколько их этих рукописей исчезло навсегда? Не счесть. И что "рукописи не горят"? Горят и горели. И что тогда получается? Булгаков написал красивую ерунду, а люди эту глупость повторяют, уже столько лет? Мне показалось это странным. Булгаков мною никогда не воспринимался как человек несерьезный. Тут было явно что-то не так.

Так вот я и впервые задумался о смысле данного "крылатого" выражения. Какой же подлинный смысл вложил в него автор "Мастера и Маргариты"? Ведь явно в данных словах был автором заложен серьезный смысловой заряд. Иначе бы данное выражение не стало бы "крылатым".

Задавшись таким вопросом, я стал в интернете в поисках разъяснений просматривать материалы, посвященный Булгакову и его роману "Мастер и Маргарита". Покопавшись в интернете, я узнал, что данный вопрос интересовал и до меня очень многих людей.

Да и ответов на этот вопрос дано уже много.

Ответы были разные, но если их свести к некому общему значению, то получится примерно следующее заявление. Смысл выражения: слово, живую человеческую мысль ни уничтожить, ни запретить нельзя. Во всяком случае, до сих пор слова "рукописи не горят" трактовались и трактуются в равной мере булгаковедами и читателями совершенно однозначно: если, мол, литературное произведение написано по-настоящему талантливо, но света еще по той пли иной причине не увидело, оно ни при каких условиях не пропадет, не погибнет.

В этой связи критиками на разные лады высказывалось убеждение, что упрямая сила творческого духа проложит себе дорогу и восторжествует; что история раньше или позже все расставит по местам и правда выйдет наружу; что все сбудется для того, кто умеет ждать; что сам Булгаков горячо верил в несомненное торжество справедливости, в то, что настоящее искусство в конце концов завоюет себе признание. Очень вроде бы правдоподобная версия, точнее красивая и жизнеутверждающая.

Но эти толкования, которые мне попались на глаза в интернете, показались мне не соответствующими некой логике самого произведения, да и нормальной логике вообще.

Так получилось, что у меня на счет данного "крылатого выражения" сложилось своё собственное представление, о котором я и хочу вам сейчас рассказать.

Для начала вспомним, то место в гениальном романе "Мастер и Маргарита" Михаила Булгакова в котором появилось данное выражение, распространившееся в результате популярности романа среди читающей публики и ставшее достаточно устойчивой фигурой речи.

"- Роман о Понтии Пилате.

Тут опять закачались и запрыгали язычки свечей, задребезжала посуда на столе, Воланд рассмеялся громовым образом, но никого не испугал и смехом этим не удивил. Бегемот почему-то зааплодировал.

О чем, о чем? О ком? - заговорил Воланд, перестав смеяться.- Вот теперь? Это потрясающе! И вы не могли найти другой темы? Дайте-ка посмотреть,- Воланд протянул руку ладонью кверху.

Я, к сожалению, не могу этого сделать,- ответил Мастер,- потому что я сжег его в печке.

Простите, не поверю,- ответил Воланд,- этого быть не может. Рукописи не горят.- Он повернулся к Бегемоту и сказал: - Ну-ка, Бегемот, дай сюда роман.

Кот моментально вскочил со стула, и все увидели, что он сидел на толстой пачке рукописей. Верхний экземпляр кот с поклоном подал Воланду. Маргарита задрожала и закричала, волнуясь вновь до слез:

Вот она рукопись!"

Спрашивается, почему роман, который Мастер сжег, оказался, в конце концов, невредимым?

В самом деле, рукопись предана огню, сожжена, а в итоге оказалась несгоревшей! Удивительно и волшебно. Но вроде о чем тут говорить Сатана волен творить неподвластное простому смертному чудо, дабы ввести человека в сомнение, в этом не должно было бы быть никакого удивления. Спрашивается тогда, почему это выражение стало столь популярно и получило столь большое распространение в народе?

Конечно, можно было бы просто согласиться с сформированным уже основным мнением, о котором я написал выше, но есть вещи, которые вызывают сомнение в его правильности. В первую очередь обратим внимание на то, от кого получает свою рукопись назад Мастер. И кто произносит эти самые слова. Воланд. Мессир темных сил.

Что получается? Сатана говорит о силе творческого духа, который всепобеждающе всегда прорвется через преграды и достигнет правды и признания? Сомнительно.

Не зря же Булгаков вложил сию реплику именно в уста Воланда. Она конечно яркая и к месту в соответствии с сюжетом романа, но насколько она оправданна как манифест подразумевающий некую фигу в кармане?

Мол, всё равно моё творение станет вершиной литературы, как вы там не запрещайте мой труд. Вряд ли об этом говорил Воланд. Вряд ли и сам Булгаков был убежден в том, что его книга станет достоянием широкого читателя и станет столь популярна, как то получилось впоследствии. Булгаков мало похож на Блока, который мог написать "что я и Цезарь будем оба в веках равны перед судьбой". Здесь, на мой взгляд, была выражена немного другая мысль, чем заявление о непобедимости человеческого творческого начала.

Но в чем здесь заключена подлинная подоплека известных слов? Согласитесь, она не совсем понятна, если исходить из общепринятой трактовки. И поняв это, я занялся поиском своего собственного ответа на данные вопросы.

Поначалу я просто крутил в голове данное выражение, продолжая наблюдать за затихающим обсуждением на форуме, и тут я неожиданно вспомнил об одной интересной дискуссии.

Как-то давно, в каком-то толстом литературном журнале, я прочитал полемику писателей-фронтовиков о книгах, о великой отечественной войне.

Вопрос там рассматривался примерно следующий.

Почему до сих пор нет той самой великой книги о войне?

О войне 1812 года есть великий роман "Война и мир", о гражданской войне есть великий роман "Тихий Дон". Почему же о войне 1941-1945 год так и не появился тот самый великий роман?

Шолохов пытался, начал писать "Они сражались за родину", но так и не создал романа, остались лишь главы из романа. И хотя книг было написано о войне множество, но никто так и не приблизился к уровню Толстого и его эпопеи.

Версии были разные и то, что возможно писатель измельчал, и что пока еще слишком много неясного в этой войне, подлинная история о войне еще не полна и т.д.

Мне, конечно, неизвестно все ли причины отсутствия великого романа о войне были тогда писателями-фронтовиками рассмотрены или были какие-то другие причины, о которых они решили умолчать? Для меня еще тогда совсем молодого человека сама эта полемика большим открытием. Книг о войне ведь было написано много. В основном мы про неё и читали книги. Мне тогда и в голову бы не пришло, что может быть в природе некая самая великая книга о войне. Так что познакомился я тогда с материалом дискуссии с большим интересом.

«Рукописи не горят»

К альбигойским ассоциациям в «Мастере и Маргарите» примыкает, на наш взгляд, и столь распространившийся в результате популярности романа афоризм «рукописи не горят». Припомним, при каких обстоятельствах эти слова были произнесены Воландом в разговоре с Мастером.

Когда Мастер мимоходом упомянул о написанном им романе, Воланд, в свою очередь, поинтересовался, о чем он.

«- Роман о Понтии Пилате.

О чем, о чем? О ком? - заговорил Воланд, перестав смеяться. - Вот теперь? Это потрясающе! И вы не могли найти другой темы? Дайте-ка посмотреть, - Воланд протянул руку ладонью кверху.

Я, к сожалению, не могу этого сделать, - ответил Мастер, - потому что я сжег его в печке.

Простите, не поверю, - ответил Воланд, - этого быть не может. Рукописи не горят. - Он повернулся к Бегемоту и сказал: - Ну-ка, Бегемот, дай сюда роман.

Спрашивается, почему роман, который Мастер сжег, оказался в конце концов невредимым? Тем паче, что автор его, в отличие от одного из своих прототипов - украинского философа Сковороды, никому предварительно списков своей брошенной в огонь книги не дарил.

Зададимся, наконец, вопросом, который мы всякий раз ставили и прежде, подступая к расшифровке «темных мест» романа. А именно - нет ли у описанной Булгаковым фантастической ситуации какой-нибудь более или менее идентичной модели, скажем, в сказках, легендах, апокрифах, агиографической (житийной) литературе?

В самом деле, рукопись предана огню, сожжена, а в итоге оказалась несгоревшей!

Читатель нашей книги уже понимает, что модель такой ситуации существует и что мы ее нашли опять-таки среди книжных источников булгаковского романа, связанных с историей альбигойцев.

Остановимся на ней подробней.

За четыре года до начала альбигойских войн, в 1205 г., из Испании в Лангедок для борьбы с альбигойской ересью прибыл славившийся своей фанатичностью приор Доминик де Гусман - будущий основатель доминиканского монашеского ордена (и впоследствии католический святой). Он выступал с проповедями, вел с альбигойскими богословами яростные диспуты и однажды, как повествуют легенды и обширная житийная литература о нем, по окончании спора изложил свои доводы письменно и манускрипт вручил оппонентам. Но альбигойцы, посовещавшись, решили предать эту рукопись огню. Каково же было их потрясение, повествует легенда (ее, в частности, приводит в своей «Истории альбигойцев» Н. Пейра), когда «пламя отнеслось к рукописи Доминика с благоговением и трижды оттолкнуло ее от себя».

Эта легенда, думается, и послужила Булгакову отправной точкой для разработки фантастической истории, приключившейся с рукописью Мастера. Ведь манускрипт Доминика, к коему «пламя отнеслось с благоговением», носил экзегетический характер, т. е. являлся толкованием Священного писания. Но своеобразным толкованием последнего является и роман Мастера об Иешуа и Пилате. Отчего, по Булгакову или, вернее, по логике избранной им модели (и к вящему интересу сюжета), рукопись такого сочинения сгореть не могла!

Однако же поистине не только книги, но и слова имеют свою судьбу: вот уж около двадцати лет, как слова Воланда о том, что рукописи не горят, не только «простые читатели» романа, а и литературные критики понимают совсем иначе, чем толковал их сам Воланд и чем это согласуется с концепцией романа. Во всяком случае, до сих пор слова «рукописи не горят» трактовались и трактуются в равной мере булгаковедами и читателями совершенно однозначно: если, мол, литературное произведение написано по-настоящему талантливо, но света еще по той или иной причине не увидело, оно ни при каких условиях не пропадет, не погибнет.

"Рукописи не горят…"

"Рукописи не горят" - с этой верой в упрямую, неуничтожимую силу искусства умирал писатель Михаил Булгаков, все главные произведения которого лежали в ту пору в ящиках его письменного стола неопубликованными и лишь четверть века спустя одно за другим пришли к читателю.

"Рукописи не горят", - эти слова как бы служили автору заклятием от разрушительной работы времени, от глухого забвения предсмертного и самого дорогого ему труда - романа "Мастер и Маргарита". И заклятие подействовало, предсказание сбылось. Время стало союзником М. Булгакова, и роман его не только смог явиться в свет, но и среди других, более актуальных по теме книг последнего времени оказался произведением насущным, неувядающим, от которого не пахнет архивной пылью.

Взять хотя бы то, что если к роману М. Булгакова "Мастер и Маргарита" подходить традиционно, оперируя такими привычными инструментами анализа, как тема, идея, жанр, то заблудишься в нем в два счета, словно в дремучем лесу. Ни в какие схемы он не укладывается. Прочитанная множеством читателей книга, вызвавшая немало споров, толков, вопросов и догадок, стала жить своей жизнью в литературе. Возникло даже что-то вроде "моды на Булгакова". И все-таки, почему "рукописи не горят", почему эта книга привлекает внимание? По-моему, благодаря все той же необычности построения романа, оригинальности сюжета. Есть основания назвать роман бытовым: в нем широко развернута картина московского быта тридцатых годов.

Но не меньше оснований считать его фантастическим, философским, любовно-лирическим и, само собой разумеется, - сатирическим. Пусть в романе не все выписано ровно и до конца, внимание любого читателя остановит, я думаю, его форма - яркая, увлекательная, непривычная. Ведь не зря же, прочтя последнюю страницу, испытываешь искушение начать перечитывать книгу заново, вслушиваясь в мелодию булгаковской фразы: "В тот час, когда уж, кажется, и сил не было дышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилось куда-то за Садовое кольцо, - никто не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пуста была аллея". Едва ли найдется читатель, который возьмет на себя смелость утверждать, что нашел ключи ко всем таящимся в романе загадкам.

Но многое в нем приоткроется, если хотя бы бегло проследить десятилетнюю историю его создания, не забывая при этом, что почти все произведения Булгакова родились из его собственных переживаний, конфликтов, потрясений. Не случайно в романе появляется легенда об Иешуа, так как в жизни писателя был свой Понтий Пилат - Главрепертком. И писатель понимал, что рано или поздно будет распят. Но, видно, теплилась в нем надежда на здравый смысл "прокуратора", на возможность взаимопонимания. И, может быть, представлялся ему такой спор, какой в романе, уже после казни философа, Пилат видит во сне: "Они ни в чем не сходились друг с другом, и от этого их спор был особенно интересен и нескончаем".

Так или иначе, но вполне можно утверждать, что именно собственная судьба заставила писателя вспомнить новозаветную библейскую историю и ввести ее в роман. В первых его набросках еще нет ни Мастера, ни Маргариты, а дьявол появляется в Москве в одиночку, без свиты. Но начинается действие так же, как в окончательном издании: беседои Сатаны с двумя литераторами явно рапповского толка. Он рассказывает им эту библейскую историю с таким старанием, словно добивается, чтобы собеседники его в зеркале тех стародавних событий, в решениях синедриона и прокуратора Иудеи увидели и свой, рапповский, изуверский фанатизм.

Но Булгаков не сравнивал себя с Иисусом, хотя и исповедовал те же принципы, то же добро и справедливость. Мастер (как его по праву можно назвать) не стремился это проповедовать, он скорее расчищал дорогу для добра с помощью ядовитого жала сатиры. И в этом он больше сродни Воланду, которого и делает главным персонажем романа. Но для чего же тогда появляется в романе Мастер? А для того, чтобы создать пятое, гораздо более стройное Евангелие, чем новозаветное.

Но главное - в его изложении эта история становится до того по-земному живой, что в ее реальности невозможно усомниться. И в глубине сознания рождается совершенно безумная мысль: нет, это не Сатана, не Воланд, а сам Булгаков, прежде чем в роли Мастера сесть за письменный стол, "лично присутствовал при всем этом". Сделав Мастера своим двойником, подарив ему некоторые перипетии своей судьбы и свою любовь, Булгаков сохранил для себя деяния, на которые у Мастера уже не было сил, да и не могло быть по его характеру. И Мастер получает вечный покой вместе с Маргаритой и восставшей из пепла рукописью сожженного им романа. И я с уверенностью повторяю слова всезнающего Воланда: "Рукописи не горят".

Николай Васильевич был человеком c пылким нравом. Незадолго до собственной смерти он решился на странный поступок — уничтожил второй том «Мертвых душ», где изложил свои религиозные искания, мысли и рассуждения. В ночь на 24 февраля 1852 года Николай Гоголь велел своему слуге принести портфель с черновиками второго тома. Он написал завещание и сжег рукопись. Кстати, о втором томе «Мертвых душ» он сам же отзывался как о своем великом творении.

На следующий день Гоголь с горестью и удивлением осознавал свой поступок, говоря, что сам искренне поражен тем, что натворил, что хотел сжечь только некоторые вещи, заранее на то приготовленные, а сжег все под влиянием злого духа. Хорошо, что нам достался хотя бы первый том. Вообще, планировалось три: второй был уничтожен, сохранилось лишь несколько глав в черновиках, а третий том был задуман, но так и не начат.

Кафка

При жизни Кафка опубликовал всего несколько коротких рассказов, которые не привлекли внимания читателей. В течение всей жизни он писал, но не публиковался, а перед смертью завещал сжечь без исключения все им написанное. Его возлюбленная так и поступила, а вот лучший друг ослушался. Он опубликовал большую часть работ. Так мир узнал о Кафке, и автор был признан одним из самых выдающихся немецкоязычных писателей XX века.

Его главные романы «Америка» (1911—1916), «Процесс» (1914—1915) и «Замок» (1921—1922) — увидели свет после смерти автора.

Пушкин

Пушкин был сам для себя суровым редактором. Он нередко вырывал целые страницы из своих черновиков и уничтожал их. Также импульсивный Александр Сергеевич уничтожил все черновые варианты «Капитанской дочки» и поэму «Разбойники». Куски, которые чудом уцелели, позже составили основу сюжета «Бахчисарайского фонтана».

Поэт писал 13 июня 1823 года А. Бестужеву, издававшему вместе с Рылеевым альманах «Полярная звезда»: «Разбойников я сжег — и поделом. Один отрывок уцелел в руках Николая Раевского; если отечественные звуки: харчевня, кнут, острог — не испугают нежных ушей читательниц «Полярной звезды», то напечатай его».

Владимир Владимирович завещал сжечь свой роман «Лаура и ее оригинал», потому что он не был закончен — Набоков не мог позволить себе опубликовать незавершенное произведение. Папку со 138 карточками романа жена Набокова сжечь не отважилась, тем самым не выполнив часть его завещания. А сын более того — в 2009 году издал отдельной тоненькой книжкой.

Также Владимир Набоков хотел сжечь роман «Лолита» (рукопись книги чудом спасла его жена, буквально вынув ее, охваченную пламенем, из камина), ставший впоследствии наиболее известным из всех его произведений.

В марте 1930 года Булгаков получил письмо Главреперткома о запрете пьесы «Мольер», через 10 дней после этого Михаил Афанасьевич без малейших сомнений бросил в огонь печи свой первый вариант рукописи «Мастера и Маргариты» и пьесу «Блаженство».

«Я, своими руками, бросил в печку черновик романа о дьяволе…», — написал он после этого. Вообще, писатель считал печь своим лучшим редактором. Он предавал огню не только части рукописей, но и свои стихи, а также страницы дневников.

Пастернак

Борис Леонидович сжег повесть «На этом свете» после того, как она была сурово раскритикована. Однако позже все-таки включил в роман «Доктор Живаго» некоторые сцены. Лауреат Нобелевской премии не церемонился со своими рукописями — если не удалась, значит она сразу сжигалась.

Достоевский

Если текст Федора Ивановича не удовлетворял, он легко мог его уничтожить и начать писать с нуля по второму кругу. В 1871 году перед возвращением в Россию из-за границы, опасаясь таможенного осмотра, Достоевский сжег рукописи «Идиота», «Вечного мужа» и первой редакции «Бесов». По настоянию жены он согласился оставить сохранившиеся черновики и отрывки этих произведений.

Стивен Кинг

И возьмем современного автора. Однажды его жена нашла в мусорной корзине черновик романа «Кэрри», который Кинг посчитал неудачным, и настояла, чтобы супруг его дописал. Спустя некоторое время издательство «Doubleday» опубликовало «Кэрри», за который Кинг получил аванс в 2,5 тыс. долларов. После издательство продало авторские права на «Кэрри» издательству «NAL» за 400 тыс. долларов, из которых половину получил Кинг. Так в середине 1970-х началась его карьера писателя.

Сегодня его книги разошлись тиражом более чем 350 млн экземпляров. Многие из них легли в основу художественных фильмов, телевизионных постановок и комиксов.

«РУКОПИСИ НЕ ГОРЯТ»

О том, сколь серьезно относился Воланд к тому, что он сотворил в соавторстве с Мастером, говорят его, к сожалению, знаменито-расхожие слова: «Рукописи не горят».

Отношение к этой фразе – примета, по которой можно отличить русского интеллигента от советского образованца. Никогда нельзя с полным своим согласием и восторгом цитировать сатану – даже литературного!

Да и зачем вообще цитировать заведомо ложный тезис? Рукописи горят и еще как горят! История литературы (в том числе и совестской) это слишком хорошо доказывает. Сколько книг знакомо нам только по упоминаниям об их существовании или по краткой цитации их древними читателями! Оттого с такой радостью и горечью одновременно читают современные историки литературные энциклопедии древности – «Строматы» Климента Александрийского и «Библиотеку» св. Фотия Константинопольского.

Но самое неприличное в этом модном цитировании другое. «Рукописи не горят» – это предмет предсмертного кошмара Булгакова, а не тезис его надежды.

Три больших произведения Булгакова обьединены этой общей темой: «Роковые яйца» (1925), «Собачье сердце» (1926), «Мастер и Маргарита» (начало работы – 1928). В «Роковых яйцах» змеи, доведенные учеными до размеров динозавров, мстят человечеству. В «Собачьем сердце» творение профессора Преображенского начинает покусывать своего создателя.

А в письме В. Вересаеву от 27 июля 1931 г. Булгаков прямо пишет об обратном вторжении созданных им персонажей в его жизнь: «...один человек с очень известной литературной фа¬м,илией и большими связями... сказал мне тоном полу-уверенности:

- У Вас есть враг...

Я не мальчик и понимаю слово - „враг"... Я стал на¬прягать память. Есть десятки людей - в Москве, кото¬рые со скрежетом зубовным произносят мою фамилию. Но все это в мире литературном или околотеатральном, все это слабое, все это дышит на ладан. Где-нибудь в источнике подлинной силы как и чем я мог нажить врага?

И вдруг меня осенило! Я вспомнил фамилии! Это - А. Турбин, Кальсонер, Рокк и Хлудов (из «Бега»). Вот они, мои враги! Недаром во время бессонниц приходят они ко мне к говорят со мной: „Ты нас породил, а мы тебе все пути преградим. Лежи, фантаст, с загражденными устами". Тогда выходит, что мой главный враг - я сам» .

Вот и через последний булгаковский роман проходит скорбь о власти деяний над авторами этих деяний. Во второй полной рукописной редакции романа (1937-1938) на балу у сатаны появились Гете и Шарль Гуно. Первый – как автор поэмы «Фауст», второй – как автор оперы «Фауст». По Булгакову выходит, что они стали пленниками того демонического персонажа, которому отвели центральное место в своих произведениях.

Сожжение рукописи отнюдь не грех по Булгакову. Даже Иешуа призывает сжигать рукописи (о том, как он умолял Левия сжечь его рукопись, Иешуа рассказывает Пилату).

Пилат же мучительно пытается убедить себя в том, что он не делал той подлости, которая принесла ему слишком страшную популярность… Он «более всего в мире ненавидит свое бессмертие и неслыханную славу» (гл. 32). «- Боги, боги, - говорит, обращая надменное лицо к своему спутнику, тот человек в плаще, - какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, - тут лицо из надменного превращается в умоляющее, - ведь ее не было! Молю тебя, скажи, не было? - Ну, конечно не было, - отвечает хриплым голосом спутник, - тебе это померещилось. - И ты можешь поклясться в этом? - заискивающе просит человек в плаще. - Клянусь, - отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются. - Больше мне ничего не нужно! - сорванным голосом вскрикивает человек в плаще» .

Это тема мучительной необратимости.

Покой, которого жаждут почти все герои романа – это избавление от прошлого, от памяти.

Фрида мечтает избавиться от платка, которым она задушила своего сына.

Мастер – от романа: ««Он мне ненавистен, этот роман», – ответил мастер» (гл. 24). «Память мастера, беспокойная, исколотая иглами память стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя». А кто, кстати, отпускал Мастера? – Воланд, а отнюдь не Иешуа. Но отпустить может только тот, кто раньше держал в своей власти. Значит, и в самом деле Воланд водил судьбой и пером Мастера до этой финальной сцены…

Маргарита мечтала забыть о Мастере («Так пропадите же вы пропадом с вашей обгоревшей тетрадкой и сушеной розой! Сидите здесь на скамейке одна и умоляйте его, чтобы он отпустил вас на свободу, дал дышать воздухом, ушел бы из памяти! - Я ничего не понимаю, - тихо заговорила Маргарита Николаевна, - про листки еще можно узнать... Но как вы могли узнать мои мысли?»).

Рюхина тошнит вообще от его жизни как таковой - «Через четверть часа Рюхин, в полном одиночестве, сидел, скорчившись над рыбцом, пил рюмку за рюмкой, понимая и признавая, что исправить в его жизни уже ничего нельзя, а можно только забыть» (гл.6.)

«Ваше спасение сейчас только в одном - в полном покое», - говорит психиатр Ивану Бездомному (гл.8). Врач «сделал укол в руку Ивана и уверил его, что теперь все пройдет, все изменится и все забудется. Врач оказался прав. Тоска начала покидать Ивана тотчас после укола» (гл.11).

Память Ивана «исколота» так же, как и память Мастера, и потому забвение – высшая награда и для него. «Его исколотая память затихает, и до следующего полнолуния профессора не потревожит никто. Ни безносый убийца Гестаса, ни жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтийский Пилат». Между прочим, это последняя фраза «Мастера и Маргариты»…

Булгакову тоже было что забывать. «Теперь уже всякую ночь я смотрю не вперед, а назад, потому что в будущем я для себя ничего не вижу. В прошлом же я совершил пять роковых ошибок» . Значит, были такие его рукописи, которые ему хотелось бы видеть сожженными и небывшими. Булгаков их не называет, но хотелось бы верить, что в их число он включил и свой фельетон “Главполитбогослужение” (Гудок. 24 июля 1924) …