Энтони Бёрджесс - Заводной апельсин. Энтони Бёрджесс «Заводной апельсин

– Ну, что же теперь, а?

Компания такая: я, то есть Алекс, и три моих druga, то есть Пит, Джорджик и Тем, причем Тем был и в самом деле парень темный, в смысле glupyi, а сидели мы в молочном баре «Korova», шевеля mozgoi насчет того, куда бы убить вечер – подлый такой, холодный и сумрачный зимний вечер, хотя и сухой. Молочный бар «Korova» – это было zavedenije, где давали «молоко-плюс», хотя вы-то, бллин, небось, уже и запамятовали, что это были за zavedenija: конечно, нынче ведь все так скоро меняется, забывается прямо на глазах, всем plevatt, даже газет нынче толком никто не читает. В общем, подавали там «молоко-плюс» – то есть молоко плюс кое-какая добавка. Разрешения на торговлю спиртным у них не было, но против того, чтобы подмешивать кое-что из новых shtutshek в доброе старое молоко, закона еще не было, и можно было pitt его с велосетом, дренкромом, а то и еще кое с чем из shtutshek, от которых идет тихий baldiozh, и ты минут пятнадцать чувствуешь, что сам Господь Бог со всем его святым воинством сидит у тебя в левом ботинке, а сквозь mozg проскакивают искры и фейерверки. Еще можно было pitt «молоко с ножами», как это у нас называлось, от него шел tortsh, и хотелось dratsing, хотелось gasitt кого-нибудь по полной программе, одного всей kodloi, а в тот вечер, с которого я начал свой рассказ, мы как раз это самое и пили.

Карманы у нас ломились от babok, а стало быть, к тому, чтобы сделать в переулке toltshok какому-нибудь старому hanyge, obtriasti его и смотреть, как он плавает в луже крови, пока мы подсчитываем добычу и делим ее на четверых, ничто нас, в общем-то, особенно не понуждало, как ничто не понуждало и к тому, чтобы делать krasting в лавке у какой-нибудь трясущейся старой ptitsy, а потом rvatt kogti с содержимым кассы. Однако недаром говорится, что деньги это еще не все.

Каждый из нас четверых был prikinut по последней моде, что в те времена означало пару черных штанов в облипку со вшитой в шагу железной чашкой, вроде тех, в которых дети пекут из песка куличи, мы ее так песочницей и называли, а пристраивалась она под штаны, как для защиты, так и в качестве украшения, которое при определенном освещении довольно ясно вырисовывалось, и вот, стало быть, у меня эта штуковина была в форме паука, у Пита был ruker (рука, значит), Джорджик этакую затейливую раздобыл, в форме tsvetujotshka, а Тем додумался присобачить нечто вовсе паскудное, вроде как бы клоунский morder (лицо, значит), – так ведь с Тема-то какой спрос, он вообще соображал слабо, как по zhizni, так и вообще, ну, темный, в общем, самый темный из всех нас. Потом полагались еще короткие куртки без лацканов, зато с огромными накладными плечами (s myshtsoi, как это у нас называлось), в которых мы делались похожими на карикатурных силачей из комикса. К этому, бллин, полагались еще галстучки, беловатенькие такие, сделанные будто из картофельного пюре с узором, нарисованным вилкой. Волосы мы чересчур длинными не отращивали и башмак носили мощный, типа govnodav, чтобы пинаться.

– Ну, что же теперь, а?

За стойкой рядышком сидели три kisy (девчонки, значит), но нас, patsanov, было четверо, а у нас ведь как – либо одна на всех, либо по одной каждому. Kisy были прикинуты дай Бог – в лиловом, оранжевом и зеленом париках, причем каждый тянул никак не меньше чем на трех– или четырехнедельную ее зарплату, да и косметика соответствовала (радуги вокруг glazzjev и широко размалеванный rot). В ту пору носили черные платья, длинные и очень строгие, а на grudiah маленькие серебристые значочки с разными мужскими именами – Джо, Майк и так далее. Считалось, что это mallshiki, с которыми они ложились spatt, когда им было меньше четырнадцати. Они все поглядывали в нашу сторону, и я уже чуть было не сказал (тихонько, разумеется, уголком rta), что не лучше ли троим из нас слегка porezvittsia, а бедняга Тем пусть, дескать, отдохнет, поскольку нам всего-то и проблем, что postavitt ему пол-литра беленького с подмешанной туда на сей раз дозой синтемеска, хотя все-таки это было бы не по-товарищески. С виду Тем был весьма и весьма отвратен, имя вполне ему подходило, но в mahatshe ему цены не было, особенно liho он пускал в ход govnodavy.

– Ну, что же теперь, а?

Hanurik, сидевший рядом со мной на длинном бархатном сиденье, идущем по трем стенам помещения, был уже в полном otjezde: glazzja остекленевшие, сидит и какую-то murniu бубнит типа «Работы хрюк-хряк Аристотеля брым-дрым становятся основательно офиговательны». Hanurik был уже в порядке, вышел, что называется, на орбиту, а я знал, что это такое, сам не раз пробовал, как и все прочие, но в тот вечер мне вдруг подумалось, что это все-таки подлая shtuka, выход для трусов, бллин. Выпьешь это хитрое молочко, свалишься, а в bashke одно: все вокруг bred и hrenovina, и вообще все это уже когда-то было. Видишь все нормально, очень даже ясно видишь – столы, музыкальный автомат, лампы, kisok и malltshikov, – но все это будто где-то вдалеке, в прошлом, а на самом деле ni hrena и нет вовсе. Уставишься при этом на свой башмак или, скажем, на ноготь и смотришь, смотришь, как в трансе, и в то же время чувствуешь, что тебя словно за шкирку взяли и трясут, как котенка. Трясут, пока все из тебя не вытрясут. Твое имя, тело, само твое «я», но тебе plevatt, ты только смотришь и ждешь, пока твой башмак или твой ноготь не начнет желтеть, желтеть, желтеть… Потом перед глазами как пойдет все взрываться – прямо атомная война, – а твой башмак, или ноготь, или, там, грязь на штанине растет, растет, бллин, пухнет, вот уже – весь мир, zaraza, заслонила, и тут ты готов уже идти прямо к Богу в рай. А возвратишься оттуда раскисшим, хныкающим, morder перекошен – уу-ху-ху-хуууу! Нормально, в общем-то, но трусовато как-то. Не для того мы на белый свет попали, чтобы общаться с Богом. Такое может все силы из парня высосать, все до капли.

– Ну, что же теперь, а?

Радиола играла вовсю, причем стерео, так что golosnia певца как бы перемещалась из одного угла бара в другой, взлетала к потолку, потом снова падала и отскакивала от стены к стене. Это Берти Ласки наяривал одну старую shtuku под названием «Слупи с меня краску». Одна из трех kisok у стойки, та, что была в зеленом парике, то выпячивала живот, то снова его втягивала в такт тому, что у них называлось музыкой. Я почувствовал, как у меня пошел tortsh от ножей в хитром молочишке, и я уже готов был изобразить что-нибудь типа «куча-мала». Я заорал «Ноги-ноги-ноги!» как зарезанный, треснул отъехавшего hanygu по чану или, как у нас говорят, v tykvu, но тот даже не почувствовал, продолжая бормотать про «телефоническую бармахлюндию и грануляндию, которые всегда тыры-дырбум». Когда с небес возвратится, все почувствует, да еще как!

– А куда? – спросил Джорджик.

– Какая разница, – говорю, – там glianem – может что и подвернется, бллин.

В общем, выкатились мы в зимнюю необъятную notsh и пошли сперва по бульвару Марганита, а потом свернули на Бутбай-авеню и там нашли то, что искали, – маленький toltshok, с которого уже можно было начать вечер. Нам попался ободранный starikashka, немощный такой tshelovek в очках, хватающий разинутым hlebalom холодный ночной воздух. С книгами и задрызганным зонтом подмышкой он вышел из публичной biblio на углу, куда в те времена нормальные люди редко захаживали. Да и вообще, в те дни солидные, что называется, приличные люди не очень-то разгуливали по улицам после наступления темноты – полиции не хватало, зато повсюду шныряли разбитные malltshipaltshiki вроде нас, так что этот stari профессор был единственным на всей улице прохожим. В общем, podrulivajem к нему, все аккуратно, и я говорю: «Извиняюсь, бллин».

– Ну, что же теперь, а?

Компания такая: я, то есть Алекс, и три моих druga, то есть Пит, Джорджик и Тём, причем Тём был и в самом деле парень темный, в смысле glupyi, а сидели мы в молочном баре «Korova», шевеля mozgoi насчет того, куда бы убить вечер – подлый такой, холодный и сумрачный зимний вечер, хотя и сухой. Молочный бар «Korova» – это было zavedenije, где давали «молоко-плюс», хотя вы-то, бллин, небось уже и запамятовали, что это было за zavedenije: конечно, нынче ведь все так скоро меняется, забывается прямо на глазах, всем plevatt, даже газет нынче толком никто не читает. В общем, подавали там «молоко-плюс» – то есть молоко плюс кое-какая добавка. Разрешения на торговлю спиртным у них не было, но против того, чтобы подмешивать кое-что из новых shtutshek в доброе старое молоко, закона еще не было, и можно было pitt его с велосетом, дренкромом, а то и еще кое с чем из shtutshek, от которых идет тихий baldiozh и ты минут пятнадцать чувствуешь, что сам господь бог со всем его святым воинством сидит у тебя в левом ботинке, а сквозь mozg проскакивают искры и фейерверки. Еще можно было pitt «молоко с ножами», как это у нас называлось, от него шел tortsh и хотелось dratsing, хотелось gasitt кого-нибудь по полной программе, одного всей kodloi, а в тот вечер, с которого я начал свой рассказ, мы как раз это самое и пили.

Карманы у нас ломились от babok, а стало быть, к тому, чтобы сделать в переулке toltshok какому-нибудь старому hanyge, obtriasti его и смотреть, как он плавает в луже крови, пока мы подсчитываем добычу и делим ее на четверых, ничто нас в общем-то особенно не понуждало, как ничто не понуждало и к тому, чтобы делать krasting в лавке у какой-нибудь трясущейся старой ptitsy, а потом rvatt kogti с содержимым кассы. Однако недаром говорится, что деньги – это еще не все.

Каждый из нас четверых был prikinut по последней моде, что в те времена означало пару черных штанов в облипку со вшитой в шагу железной чашкой, вроде тех, в которых дети пекут из песка куличи, мы ее так песочницей и называли, а пристраивалась она под штаны как для защиты, так и в качестве украшения, которое при определенном освещении довольно ясно вырисовывалось, и вот, стало быть, у меня эта штуковина была в форме паука, у Пита был ruker (рука, значит), Джорджик этакую затейливую раздобыл, в форме tsvetujotshka, а Тём додумался присобачить нечто вовсе паскудное, вроде как бы клоунский morder (лицо, значит), – так ведь с Тёма-то какой спрос, он вообще соображал слабо, как по zhizni, так и вообще, ну, темный, в общем, самый темный из всех нас. Потом полагались еще короткие куртки без лацканов, зато с огромными накладными плечами (s myshtsoi, как это у нас называлось), в которых мы делались похожими на карикатурных силачей из комикса. К этому, бллин, полагались еще галстучки, беловатенькие такие, сделанные будто из картофельного пюре с узором, нарисованным вилкой. Волосы мы чересчур длинными не отращивали и башмак носили мощный, типа govnodav, чтобы пинаться.

– Ну, что же теперь, а?

За стойкой рядышком сидели три kisy (девчонки, значит), но нас, patsanov, было четверо, а у нас ведь как – либо одна на всех, либо по одной каждому. Kisy были прикинуты дай бог – в лиловом, оранжевом и зеленом париках, причем каждый тянул никак не меньше чем на трех-или четырехнедельную ее зарплату, да и косметика соответствовала (радуги вокруг glazzjev и широко размалеванный rot). В ту пору носили черные платья, длинные и очень строгие, а на grudiah маленькие серебристые значочки с разными мужскими именами – Джо, Майк и так далее. Считалось, что это malltshiki, с которыми они ложились spatt, когда им было меньше четырнадцати. Они все поглядывали в нашу сторону, и я уже чуть было не сказал (тихонько, разумеется, уголком rta), что не лучше ли троим из нас слегка porezvittsia, а бедняга Тём пусть, дескать, отдохнет, поскольку нам всего-то и проблем, что postavitt ему пол-литра беленького с подмешанной туда на сей раз дозой синтемеска, хотя все-таки это было бы не по-товарищески. С виду Тём был весьма и весьма отвратен, имя вполне ему подходило, но в mahatshe ему цены не было, особенно liho он пускал в ход govnodavy.

– Ну, что же теперь, а?

Hanurik, сидевший рядом со мной на длинном бархатном сиденье, идущем по трем стенам помещения, был уже в полном otjezde: glazzja остекленевшие, сидит и какую-то murniu бубнит типа «Работы хрюк-хряк Аристотеля брым-дрым становятся основательно офиговательны». Hanurik был уже в порядке, вышел, что называется, на орбиту, а я знал, что это такое, сам не раз пробовал, как и все прочие, но в тот вечер мне вдруг подумалось, что это все-таки подлая shtuka, выход для трусов, бллин. Выпьешь это хитрое молочко, свалишься, а в bashke одно: все вокруг bred и hrenovina, и вообще все это уже когда-то было. Видишь все нормально, очень даже ясно видишь – столы, музыкальный автомат, лампы, kisok и malltshikov, – но все это будто где-то вдалеке, в прошлом, а на самом деле ni hrena и нет вовсе. Уставишься при этом на свой башмак или, скажем, на ноготь и смотришь, смотришь, как в трансе, и в то же время чувствуешь, что тебя словно за шкирку взяли и трясут, как котенка. Трясут, пока все из тебя не вы трясут. Твое имя, тело, само твое «я», но тебе plevatt, ты только смотришь и ждешь, пока твой башмак или твой ноготь не начнет желтеть, желтеть, желтеть… Потом перед глазами как пойдет все взрываться – прямо атомная война, – а твой башмак, или ноготь, или там грязь на штанине растет, растет, бллин, пухнет, вот уже весь мир, zaraza, заслонила, и тут ты готов уже идти прямо к богу в рай. А возвратишься оттуда раскисшим, хныкающим, morder перекошен – уу-ху-ху-хуууу. Нормально в общем-то, но трусовато как-то. Не для того мы на белый свет попали, чтобы общаться с богом. Такое может все силы из парня высосать, все до капли.

– Ну, что же теперь, а?

Радиола играла вовсю, причем стерео, так что golosnia певца как бы перемещалась из одного угла бара в другой, взлетала к потолку, потом снова падала и отскакивала от стены к стене. Это Берти Ласки наяривал одну старую shtuku под названием «Слупи с меня краску». Одна из трех kisok у стойки, та, что была в зеленом парике, то выпячивала живот, то снова его втягивала в такт тому, что у них называлось музыкой. Я почувствовал, как у меня пошел torsh от ножей в хитром молочишке, и я уже готов был изобразить что-нибудь типа «куча мала». Я заорал «Ноги-ноги-ноги!» как зарезанный, треснул отъ ехавшего hanygu по чану, или, как у нас говорят, v tykvu, но тот даже не почувствовал, продолжая бормотать про «телефоническую бармахлюндию и грануляндию, которые всегда тыры-дырбум». Когда с небес возвратится, все почувствует, да еще как!

– А куда? – спросил Джорджик.

– Какая разница, – говорю, – там glianem – может, что и подвернется, бллин.

В общем, выкатились мы в зимнюю необъятную notsh и пошли сперва по бульвару Марганита, а потом свернули на Бутбай-авеню и там нашли то, что искали, – маленький toltshok, с которого уже можно было начать вечер. Нам попался ободранный stari kashka, немощный такой tshelovek в очках, хватающий разинутым hlebalom холодный ночной воздух. С книгами и задрызганным зонтом под мышкой он вышел из публичной biblio на углу, куда в те времена нормальные люди редко захаживали. Да и вообще в те дни солидные, что называется, приличные люди не очень-то разгуливали по улицам после наступления темноты – полиции не хватало, зато повсюду шныряли разбитные malltshipalltshiki вроде нас, так что этот stari профессор был единственным на всей улице прохожим. В общем, podrulivajem к нему, все аккуратно, и я говорю: «Извиняюсь, бллин».

Я, натурально, поражён феноменальной популярностью этой книги. Множество читателей в один голос твердят о невероятной проработке языка и насыщенности романа глубокими размышлениями о свободе личности, насилии, добре и зле. Но я ничего этого в книге не увидел.

Взять хотя бы сленг-надсат, на котором разговаривают герои романа. По сути, это всего лишь простая замена английских слов их русским переводом. То есть автор просто взял словарик и методично заменил каждое, к примеру, третье слово в речи персонажей на его перевод. Допускаю, что англоязычный читатель, в массе своей что тогда, что сейчас не знающий русского, действительно будет изрядно удивлён. А мне просто было смешно. Даже само слово «надсатый», обозначающее подростков-хулиганов, обычная калька с английского «teen». Хорошо, Бёрджесс в курсе, как оканчиваются русские числительные с одиннадцати по девятнадцать. Я тоже в курсе, дальше-то что?

Потом, когда Алекс попадает под новую «лечебную» программу, нас усиленно призывают посочувствовать герою, психика которого якобы оказалась безнадёжно искалечена. Но позвольте, его разум в полном порядке. Ненависть, злоба и тяга к насилию никуда не делись. Став вести себя как праведник, в мыслях Алекс остался подонком. Просто он не в силах превозмочь физическую боль, вот и всё. Унижения на демонстрации в клинике - не более чем иллюстрация ничтожности и слабости его личности. В его новом modus vivendi нет ни грамма от раскаяния и искупления, но нет и тени навязанных извне установок. Только чисто животный страх перед физическим страданием. Он ни на минуту не перестаёт думать о насилии и возмездии, просто не способен пересилить боль. Все испытанные им побои нисколько не искупляют его, это также бессмысленно, как избивать искусавшего вас пса. Животное не способно к рефлексии и осознанию, именно поэтому бешеных собак пристреливают. Да, Алекс испытал физическую боль, равную страданиям его жертв. Но боль душевную он испытать не может, нечему болеть.

В конце, после неудачной попытки суицида, нам показывают нового преображённого героя. Словно по волшебству кровожадный подонок превратился в доброго и сострадательного человека, который мечтает о жене, сыне и счастливом семейном быте. Не бывает такого. Можно допустить, что причиной всему загадочный курс гипнотерапии, которому Алекс подвергся, пока оправлялся от переломов. Это намного более правдоподобно, чем внезапное, ничем не обусловленное прозрение. Тем более что ни этот новый Алекс, ни его остепенившийся подельник не испытывают огорчений и страдания из-за некогда ими содеянного. Было бы очень любопытно посмотреть на такое развитие событий: Алекс встречает девушку, влюбляется, женится, у них рождается сын, всё хорошо и славно. И вдруг однажды вечером в их дом вламывается банда грабителей, насилует его жену, убивает его сына, а его самого жестоко избивает. Но видимо для схематичного поделия Бёрджесса это слишком круто.

Как итог, получается вот что: курс терапии, призванный изменить Алекса, оказался по сути бесполезен, тогда как нечто похожее на реальные изменения происходит абсолютно беспричинно. Ни доктора из лечебницы, ни собственный опыт не убедили героя в том, что насилие отвратительно. По сути, Алекс с самого начала был заводным апельсином, существуя лишь на примитивных рефлексах и плотских желаниях. Лечение лишь откорректировало те из них, которые явно мешали обществу. Личность героя от этого не пострадала, потому как её по сути и не было. Такие, как Алекс, нужны разве что для работы на рудниках или в качестве пушечного мяса в войнах. Само собой, новому правительству для подавления оппозиции тоже пригодится некоторое количество ручных палачей. Остальных же очень удобно выдрессировать и поставить, например, к станку на завод. В блестящем «Эквилибриуме» Курта Уиммера или в том же «Дивном новом мире» Хаксли потенциально полноценные личности жестоко подавлялись и истязались во имя неких, декларируемых высшими, целей. Вот это и есть превращение настоящих живых людей в послушных безмозглых болванчиков, которыми так легко управлять. А у Бёрджесса - жалкая пародия, и близко не стоящая упомянутых выше вещей. Пресловутые страдания героя не стоят даже страданий животного на бойне. Потому как животное ни в чём не повинно, в отличие от человека, добровольно опустившегося до уровня зверя.

Такие вот пироги.

Оценка: 3

У подростка всегда бунт. Он ищет себя и ваша доморощенная мораль и унылые правила ставят ему рамки, которые подросток желает преодолеть. Моим бунтом было чтение литературы +18

«Заводной апельсин» Энтони Берджесса я купила на первом курсе юридического, в 16 лет. У меня был бюджет в 200 карманных рублей на неделю и я отдала 80 из них за тонкую голубую книжечку с полу-фруктом, полу-часовым механизмом. Я подумала почему-то тогда о бомбе. Чем-то оформление книжки меня так зацепило, что решила ужать все свои потребности, но этот томик приобрести обязательно. Уточним, что с экранизацией я встретилась позднее, и на визуализацию текста фильм никак не повлиял.

Книга не мерзкая и не отвратная. Если хотите прочесть действительно мерзкое и отвратное - ознакомьтесь с Уголовным Кодексом Российской Федерации - перечнем бл*дств, которые одни люди совершают в отношении третьих, и читайте проникновенно, вчитывайтесь в составы преступлений.

Заводной апельсин - это книга боли. В основе трагедия писателя и это результат самотерапии, борьбы человека за себя. И то, что она собой представляет - талантливо выстроенная композиция проблематики и сюжетных ходов, острой иглой проникающая в самую глубь мозгового вещества.

Ответы на вопрос о подростковой жестокости явно не из сферы художественной литературы. Он слишком многогранен, чтобы уместиться в маленькую голубую книжечку даже со столь плотно упакованным посылом аудитории. Это к социологам, психологам, педагогам.

Заводной апельсин - это лишь отражение, блик жизни. Да, да, да, обыкновенной жизни, от которой порой каждый из нас защищен и с которой мы не сталкиваемся, потому что потому.

Алекс - «главарь» шайки подростков (вы поймете, почему я зачекрыжила его статус, чуть погодя). Он презирает собственных родителей. Отца за то, что он беспробудный трудяга, а мать за ограниченность своей жизнедеятельности, он их считает мещанами и вообще - социальным плинтусом. Себя же он считает человеком иного склада. У него свой круг общения, свой сленг (так мешающий многим мгновенному пониманию происходящего), свои правила поведения с окружающими.

Алекс - это поточный конвейер зла и жестокости: драки, ограбления, избиения, гонки на городских улицах, легкие (и не очень) наркотики с молоком (трогательно-то как, а?), секс вкупе с изнасилованиями...

Его подельники от него не отстают, берут в пример.

Я не соглашусь, что предыдущий рецензент читал книгу внимательно:

Алекс отнюдь не исправился. Он затаился. Как тысячи тех, кто прошел тюремное исправление, он вернулся в общество и автор простился с персонажем (а героев в этой книге нет) практически сразу, показав нам (весьма символически) очень маленький отрезок времени, а вот социализировался ли Алекс или нет - это даже не вопрос просто потому, что его не перед кем поставить, кроме как перед самим собой.

А еще очень странно, что в рецензии не отмечено, какое насилие над человеком претерпел сам Алекс. Что у него отобрали не просто возможность наслаждаться насилием, а выкорчевали способности наслаждаться даже гармоничностью музыки - именно это стало и последней каплей, и отправной точкой его попытки суицида и основанием закрытия экспериментальной программы исправления.

Вот и получатся, что Алекс попал в систему жестокости, более ресурсную, чем его шайка-лейка, и он такой же изнасилованный, как и его жертвы. А вернулся он в систему, где нет подсистемы «банда Алекса», а есть подсистема «полиция», в которой теперь служит один из подельников Алекса (старый знакомый не преминул угостить дорогого друга отличным избиением, чем и преподал Алексу один из жизненных уроков - не зарекаться и не удивляться).

Как сложится его судьба?

Финал в книге открыт, как ворота Бухенвальда.

Почему подростки жестоки?

Просто потому, что могут себе позволить.

Потому, что мы им такими позволяем быть.

Оценка: 10

Как же сложно писать отзыв на книгу, которая тебя «зацепила» и вызвала шквал эмоций в твоей душе. Каждое десятилетие появляются остросоциальные романы, которые становятся почти голосом своей декады. Для кого-то таким романом является «Бойцовский клуб», для кого-то «Над пропастью во ржи». Для меня, это «Заводной апельсин» Энтони Бёрджесса. И хотя этому роману уже 52 года, он не устарел и как никогда актуален и сейчас.

Эта история будет рассказана уже взрослым человеком, в свое время одним из участников подростковых банд. Мы отправимся в 1962 год и увидим безжалостный и мрачный мир Лондона. Мир в котором не осталось ничего святого, мир где на улицах правят молодежные группировки для которых любимым развлечением становятся убийства, насилие, грабежи. Это МИР БЕЗ ПРАВИЛ!

Алекс-главарь молодежной группировки и три его друга Пит, Джорджик и Тём очень любили ночную жизнь. Ведь именно ночью происходили все самые интересные события в их жизни. Можно было кого-то ограбить, избить и думать что останешься безнаказанным. И всегда это «прокатывало». Прокатило даже когда эта четверка пробралась в дом к супружеской паре и на виду у мужа, который перед этим был зверски избит изнасиловали его жену. Но за все в жизни надо отвечать. В одном из очередных похождений наши друзья забираются в дом старой аристократки намереваясь ее ограбить. Но та успевает вызвать полицию и в лапах у полисменов оказывается наш главный герой, а его так называемые друзья дают деру. Тот кто всегда считал себя самым умным и хитрым оказывается в тюрьме. Два года в заключении станут очень тяжелым испытанием в его жизни и так же как и в ситуации со своими друзьями он в очередной раз станет козлом отпущения. В одной из тюремных драк убивают заключенного, а все стрелки переводят на Алекса. И теперь ему придется стать жертвой эксперимента, убивающего в человеке склонность к насилию. Выпущенный на свободу он становится изгоем в мире, который когда то так обожал. Мир не поменялся, он также жесток. Поменялся Алекс. И теперь перед ним стоит главная задача, как выжить в этом хаосе.

В заключении хочу сказать, что «Заводной апельсин» относится к тем редким произведениям, которые будут актуальны и через столетия. Актуальны до тех пор пока в нашем мире остаются жестокость, бессердечие и алчность.

Оценка: 10

Впервые мне главный герой был настолько неприятен. Это очень смелый ход, вести повествование от лица такой сволочи. Впрочем, не будем клеить ярлыки.

Хотя нет, без kleinya здесь не обойтись. Если продолжить разбирать личность главного действующего персонажа, нетрудно обнаружить тот факт, что автор попытался сделать его максимально неоднозначным. Мол, это не чистое зло. В нем есть и хорошие черты.

Итак, что же это за хорошие черты, благодаря которым мы могли бы позабыть все packosti и влюбиться в Алекса?

Первая, это так называемая любовь к классической музыке. Всю дорогу ГГ демонстрировал нам свой редкостный снобизм на счет своих музыкальных предпочтений. О том, как он любит Моцарта, Бетховена (особенно девятую) и презирает весь этот попсовый kal все мы помним. Но простите, можно ли это считать положительной чертой? Ведь, как я понимаю, для него музыка является дополнительным катализатором насилия и нетерпимости, презрения и другим людям, у которых вкусы попроще. Вы уже простили Алекса? Кстати, эту же странную особенность автор использует для того, чтобы читатели пожалели malchika. Ведь после операции он не может больше слушать Людвига Вана. Какая жалость…

Вторая, это умственное превосходство Алекса над своими koreshamy. Но была ли она, собственно? Или же он просто так думал? Лично я не нахожу ничего kayfovogo в этом. Не вижу в упор этой интеллектуальности. Karoche, снова мимо. Для меня ГГ полностью отрицателен, без малейшего просвета.

И только в конце книги нам становится ясно, что Алекс, наконец, стоит на пути к исправлению. Но пойдет ли он по этому пути? Или это всего лишь временная депрессия, и он повернет vzad? Чтобы было понятнее, переформулирую вопрос. Можно ли оправдать чудовищную жестокость nadsatim возрастом? Мы что, все в этом возрасте такие? Все совершаем одинаковые ошибки? А постарев, становимся хорошими? Опять же все?

Ну и главный вопрос, который поставил нам автор. Тот, что касается свободы воли. Можно ли такими методами исправлять людей? По мне, так они после уже и не люди вовсе, а так, voniuchie апельсины.

В общем, роман замечательный. А замечателен он потому, что дает много свежей pischi для ума. Причем, как говорится nena vyazcivo. Ну и конечно же, огромное спасибо автору за такой интересный yazick. Позабавил, что уж там!

Оценка: 6

Все безобразия, описанные в книге, показаны нам глазами подростка из уличной банды. И об эту концепцию ломаются все морально-этические проблемы, поднятые в книге. Я понимаю - фантастика, вольный жанр, еще один пример альтернативного будущего. Но не верю я этому подростку. Алекс абсолютно ненастоящий. В нем нет ничего от уличной шпаны. В нем есть автор - образованный интеллигентный человек, который пытается создать внутренний мир, абсолютно ему чуждый. И из главного героя получается какая-то кукла. Да, банда Алекса избивает кого-то там на улице, они врывается в дом, насилуют, беспредельничают... Только эти второстепенные персонажи, страдающие от малолетних преступников, у Бёрджесса получились намного более настоящими и живыми. А Алекс - это интеллигентный мальчик, пытающийся вести себя плохо по воле своего создателя, вот уж действительно - заводной апельсин.

Сей факт жутко портит все впечатление от книги. Не вышел у Бёрджесса отрицательный главный герой, и ничего с этим не поделаешь.

Алекс и ко отвратительны насколько могут быть отвратительны люди, избивающие ногами других людей. Это калька, которую сегодня мы видим по телевизору постоянно, она слишком несерьезна, если хотите, немасштабна для книги. От книги ждешь большего. Что у этих ребят внутри? Как они мыслят, чувствуют? Это автор уже не смог описать. Может быть, потому, что сам не знал. Все-таки человек из совсем другой среды.

Вот и получается, что глазами ненатуральной куклы мы сталкиваемся с различными проблемами нравственности. Глазами этой куклы мы их должны воспринять, осмыслить и сделать вывод. Но как это все можно сделать, если проблему мы видим сквозь мутное стекло?..

Оценка: 4

В своё время пропустил эту книгу, которую прочитать следовало бы давным-давно. Что ж - книга, можно сказать, для обязательного чтения.

Заставить читателя сочувствовать подонку - дело непростое. В «Заводном Апельсине» же герой даже не подонок, а жуткое, отвратительное чудовище, примитивное нравственно до полного отсутствия какой бы то ни было морали. Некий интеллектуальный уровень и музыкальность, этому чудовищу присущие, делают его ещё отвратнее и страшнее. И - тем не менее, мастерство автора таково, что этому монстру начинаешь сочувствовать. Несмотря даже на то, что он, лишившись возможностм резать, избивать и насиловать, остался таким же подонком, каким и был - отвратным расчётливым садистом.

Пробирает роман до нутра. Я не хочу воспринимать его как некую доктрину или философствование о противлении или непротивлении насилию. Я думаю о нём, как об истории о живущем рядом, неподалёку, в соседнем доме садисте-маньяке - и о том, что такие маньяки есть, и ещё о том, что меня, оказывается, силой слова можно заставить этому маньяку сопереживать. И именно в этом вижу мощь, жуткую мощь произведения.

Финал, на мой взгляд, автору не удался, он не нашёл чем закончить. Так, концовка, которую предлагает Бёрджесс - превращение подонка в обывателя лишь потому, что он повзрослел, мне показалась откровенно неудачной и безморальной, если не аморальной. Всё прочее - выше всяких похвал.

Оценка: 9

Если автор заставил вас ненавидеть главного героя всей душой, значит ли это, что книга мерзкая и вообще мусор, не достойный быть оцененным выше армадовской жвачки? Если из-за стилистической задумки автора читать книгу поначалу очень сложно, означает ли это что читать её не следует вообще? Если всегда под рукой общепризнанная шедевров экранизация, надо ли тратить время на какие-то там буковки на бумаге?

И каковы вообще критерии хорошей книги, заслуживающей прочтения? На мой взгляд, книга должна быть гармоничной, логичной, в ней должен быть соблюден баланс между философским, социальным и психологическим аспектом. Для ввиду его закостенелости довольно сложного жанра антиутопии этот баланс важен вдвойне.

Хотя психологический аспект может отступить на второй план, ведь большинство антиутопий в той или иной форме рассказывают о взаимодействии личности и системы, а в такой типовой ситуации персонаж тоже может быть вполне себе типовым. Однако «Заводной апельсин» - не «Мы» Замятина, общество Бёрджесса не подчинено тотальному контролю, оно более индивидуально, а, значит, и герой должен быть более реалистичным.

Конечно, пусть и отрицательные, но сильные чувства, которые вызывает Алекс - от ненависти до отвращения - несомненный показатель мастерства автора. И то, что Алекс типичный продукт системы, а, значит, делать его не типичным было бы странно, вполне объяснимо. Но мне кажется, Бёрджесс мог бы сделать персонажа более цельным, а его развитие - логичным. Да, конечно, убедительно показать невыплеснутую энергию подростков (Неужели вам никогда не хотелось орать во все горло или начать швырять все подряд о стены?), пусть и в уродливо-гипертрофированной форме, автору удалось. Но вот со степенью гипертрофированности возникают серьезные проблемы.Потому концовка, в которой Алекс кардинально меняет взгляды на мир, списывая это на взросление, вызывает смех. Можно вырасти из детских шалостей, вроде ора на родителей, возвращения в студенческое общежитие под утро, вырезания на коже названия любимой группы или даже легких наркотиков, но из убийств, грабежа и изнасилований, тем более обильно приправленных прожженной тюрягой, не вырастают.

Поэтому финал Бёрджесса кажется скорее не выводом умудренного опытом человека, а наивной надеждой, наспех прикрывающей глубокий страх и неуверенность. Так что упущение в психологическом аспекте произведения напрямую влияет на два других, а фальшивить в социальной и философской сферах претендующему на написание антиутопии никак нельзя.

Впрочем, до финала еще надо добраться, а вот на пути туда роман не может не радовать. Буднично, мимоходом, но, как ни удивительно, ни в коем случае не поверхностно, Бёрджесс ставит очень любопытные вопросы и горько констатирует очевидное.

Алекс - отвратительная личность, любящая классическую музыку. Разве может отвратительное и злое любить красоту или наоборот, любящее классическую музыку быть плохим? Мы как-то привыкли, что если человек увлекается искусством, он - воспитан, интеллигентен, интересен. Как же Алекс? Еще одна недоработка автора? Нет, ни в коем случае, тут Брёджесс предельно ясен. Алексу нравится в музыке внешнее, её эффект, звуки, их громкость и богатство, не столько пробуждающее эмоции, сколько усиливающее уже существующие. Таким образом, слушая музыку (Брёджесс очень явно расставил акценты, показывая, какую именно классику слушает юный подонок), Алекс подсознательно использует её, не понимая того, что слушает. Да, может быть, музыка исподволь меняет его и он чуть лучше, чем его дружки, но не принципиально. Музыка для Алекса - тот же наркотик, он гонится за ощущениями, которые она ему дает, а не за ней самой.

Кто такой Алекс - подросток, определяющий и создающий мир вокруг себя, или сам в свою очередь продукт системы в целом? Тут, по-моему, Бёрджесс тоже вполне конкретен. Алекс применяет насилие, но и к нему применяют еще большее насилие. Его бьют стражи порядка, бьют заключенные в тюрьме, бьют охранники и врачи, старики и интеллигенты, бьют враги и друзья. Общество пропитано насилием, порождающим еще большее насилие. Око за око? Нет, око за око, а потом за то, что наболело, накопилось и требует быть выплеснутым, за то, что ты слабее, моложе, не сопротивляешься, оказался под ногой в конце-то концов. Жертвы Алекса сами создают мир, в котором живут. От этого преступления главного героя не нашего времени не становятся менее бесчеловечными, но хотя бы находят объяснение их причин.

Становятся ли навязанное добро настоящим и лучше ли оно, чем свобода воли? На этот вопрос каждый читатель сам найдет ответ, поэтому поставим его чуть по-другому. Заслуживает ли насильно ставший беспомощным подонок того мира, в который его выпихнули? Какую бы ненависть парень не вызывал, мир вокруг него еще гаже, гаже настолько, что даже для негодяя Алекса трудно не найти хоть каплю сочувствия.

Причем больше всего сочувствия он у меня лично вызвал не тогда, когда его в очередной раз избивали (поделом, кстати), а тогда, когда его начали использовать для политических целей. Как бы мерзко не было стихийное насилие, несдерживаемая буря ярости, елейный макиавеллизм расчетливых политиков, что стоящих у власти, что «благородных революционеров», не брезгующих отпетым подонком, хуже, много хуже. Вам жалко писателя, чью жену изнасиловали и убили, писателя, все еще не утратившего человечности, добра и сострадания? А жалко ли вам холодного горе-Ленина, выхаживающего униженного и оскорбленного, сострадающего ему только для того, чтобы потом использовать в собственных целях?

Таким образом, хочешь того или нет, выбор прост - отвратительный Алекс или еще более отвратительный мир.

Как ни удивительно, при таком количестве насилия нельзя сказать, что «Заводной апельсин» тяжело читать. Продираться через язык надцатых (эх, несбыточная мечта - прочесть книгу глазами о русских словах слыхать не слыхавшего!) поначалу трудно, а вот через избиения почему-то не очень.

Помимо языка, оригинальной, но трудной для приспособления смеси английского с русским, роман выделяется продуманной композицией. Бёрджесс, в лучших традициях своего времени, проводит Алекса через его персональные Ад, Чистилище и Рай, затягивая туда же читателя. «Шалости» Алекса и его дружков и, соответственно, отвращение, испытываемое при виде них читателем, играют роль Ада, справедливое, но слишком мягкое наказание и шанс исправиться пародируют идею Чистилища, а вот Рай насильно доброго Алекса показывает, что как бы плох не был недоданте, блаженным ему там не выжить.

Итог:И все же я не смогу оценить роман очень высоко. Не из-за того, что Алекс мерзок, а автор его оправдывает (или так кажется наименее внимательным читателям), не из-за того, что от текста на латинице рябит в глазах и даже не из-за того, что растиражирован он был во многом благодаря известной экранизации. Все это как раз говорит о высоком качестве произведения, вызывающего живой эмоциональный отклик (было бы намного хуже, если бы читатели были равнодушны к Алексу и его зверствам, это показало бы, что Бёрджесс был прав в сомом примитивном смысле), блещущего оригинальностью стиля (попробуйте придумать что-то действительно оригинальное и неиспользованное в ремесле, которому тысячи лет!), послужившего основой легендарного фильма (сколько вы сможете перечислить экранизаций, хотя бы не уступающих первоисточнику?). А вот недоработки психологии и совершенно искусственный трусливый финал, показывающий тотальную неспособность дать ответы на неплохо поставленные вопросы - уже намного более серьезное обвинение.

Оценка: 7

Поговаривают, что тюрьма должна исправлять людей. К сожалению, тюрьма не способна исправить общество, так, как хотели бы этого власть имущие. А они бы этого очень хотели.

Мрачное видение будущего Берджесс сложил из двух составляющих, актуальных для Лондона своего времени: активности подростковых банд и популярности необихевиористских теорий, стремившихся к исследованию «психологии без психики». Сторонники этих психологических идей собирались применять на практике нечто подобное, что в книге проделывали с Алексом для социального исправления. Кстати, именно поэтому, проводимые над главным героем опыты так напоминают тесты с собаками академика Павлова – суть одна и та же. Однако, Берджесса нельзя назвать сторонником или противником – сатирическим роман является, как для молодежных бандитов, так и смелых почтинаучных идей, а потому само собой поднимает две темы: взросление и свободу личности, поднимаемых в литературе на протяжении веков.

Коротышка Алекс – малолетний хулиган, слоняющийся по улицам в компании друзей, несмотря на то, что по возрасту его нельзя назвать даже юношей, он уже главный в своей компании, грабит, избивает прохожих и даже убивает. То, как Берджесс выписал сцены нападений свидетельствуют о ясном понимании психики хулигана, совершенно не считающим свое поведение неправильным и плюющим в лицо всем запретам, издевающийся над старичком с книгами. А еще он очень любит Моцарта, Бетховена, да и вообще классическую музыку, только чувство прекрасного направлено не в традиционном русле, ведь прекрасное для Алекса заключается в том, чтобы избивать, убивать, насиловать и приносить страдания окружающим. Уже здесь автор ставит отметку того, что люди и их взгляды на жизнь в корне разные, после это выразиться в мысли, озвученной комендантом тюрьмы: «Быть может, человек, выбравший зло, в чем-то лучше человека доброго, но доброго не по своему выбору?», что вполне соответствует духу романа об индивидуальности, как главенствующем мериле морали.

Берджесс писал антиутопию о будущем, вот только время, в котором живут Алекс с друзьями уже точно никогда не наступит, по крайней мере, в таком антураже. Написанный в далеком 62-ом году роман перерос антиутопию и стал скорее абсурдом о параллельной реальности, где «что-то пошло не так». Четкого антуража тут нет, есть лишь некоторые заметки о моде и нравах, о рано взрослеющей молодежи, о техническом развитии. Собственно, что хорошо в сатирической книге – она никогда не бывает серьезной, ведь напиши Берджесс реалистичный прогноз или «предупреждение» он бы уже давно канул в Лету, но этого не случилось и надо надеяться не только потому, что Кубрик снял кино.

Главная изюминка – сленг на котором общаются здешние подростки, поколения nadtsatyh. То, что он так близок российскому читателю не случайно, тут не только переводчики старались, но и сам Берджесс позаимствовал кое-что из лексикона ленинградских стиляг, что в сочетании с манерами английских «Teddy Boys» и возрастающим уровнем преступности в молодежных кругах породило нечто новое, что вполне можно выдать за вариант подростков будущего, безнравственных, наглых, опасных, презирающих возраст и интеллектуальное развитие, живущих эгоцентризмом в эпохе мрачной, как и их мысли. Даже эстетика вроде классической музыки или здорового образа жизни, которого компания Алекса все ж придерживалась воплощается здесь в негативном свете, как вдохновение и сила юных разбойников. Собственно, Берджесс был не так далек от истины, фактически «предсказав» возросшую вначале семидесятых популярность скинхедов.

Само название «Заводной Апельсин» весьма сатирично и даже самокритично, им Берджесс наделил книжку, написанную одним из героев своего романа, писателя Ф. Александра, которую Алекс характеризует так, как можно бы было и сказать о книге самого Берджесса. Однако, политические цели, в отличие от Ф. Александра Берджесс вряд ли преследовал, дав понять, что один политический режим ничуть не лучше другого для отдельной личности, от которой не требуется больше, чем голос на выборах. Политический памфлет не единственный псевдожанр «Заводного апельсина», выводы, которые предстоит сделать из романа, а в особенности из концовки свидетельствуют о консервативности взглядов автора, что не совсем свойственно нынешнему андеграунду (хотя, черт его знает, как там было в 62-ом), однако внешне, даже сегодня, это, безусловно, он самый.

Если сравнивать книгу с экранизацией Кубрика, то значительная разница лишь одна – режиссер обрубил важную часть концовки, где Алекс взрослеет, подытожив фильм сценой выздоровления. Сейчас книгу, менее популярную, чем фильм, вряд ли можно представить в отрыве от визуальной эстетики Стэнли Кубрика и образа Малкольма МакДауэлла, который на момент съемок был в два раза старше книжного Алекса. Одно можно сказать наверняка – без Кубрика, Берджесс не был бы так знаменит сегодня, все же андеграунд зачастую зависит от актуальности, и если подростковый бандитизм остается, то возможность появления докторов вроде здешнего Бродского сегодня куда меньше. А вот наличие в экранизация классического фильма, штука, думается, куда надежнее социальных взглядов.

Итог: литературный андеграунд и хороший пример фантастической книги, который, несмотря на навязчивую подпольность, воспевает старую добрую свободу личности, сатирически высмеивая все попытки повлиять на нее со стороны.

У меня странные взаимоотношения с этим фильмом. Мало того, что я видела его достаточно давно, причём не сначала — где-то с тридцатой минуты (и меня это нисколько не смущает), я ещё и книгу прочла уже после просмотра экранизации (а надо вроде как наоборот). По поводу последнего. Весьма и весьма странное явление: в моём сознании роман и фильм никак не могут не то что соединиться в единое целое, а даже хоть как-то соприкоснуться. Ну никак у меня не получается даже представить одно частью другого. Словно это две совершенно различные субстанции, вообще никак друг с другом не связанные. Конечно же, это совсем не так. Но я хоть убей, не могу сказать, что между ними общего, а в чём разница. Что лучше, а что хуже. Хотя не бывает так, чтобы копия была лучше оригинала, а экранизация — это та же копия, только лежащая в другой плоскости, я не могу поручиться, что фильм хуже. Книга гениальна, фильм гениален… и я окончательно запуталась. Такой простой вопрос для меня оказался неразрешим.

Книга .

Несколько слов о романе. Футуристическое с вкраплениями сюрреализма произведение с очень интересной историей создания. Написано едким и метким стилем — каждое слово, каждая метафора и каждый эпитет подобраны так, что лучше подобрать ну просто невозможно. Именно за этот стиль я навсегда полюбила писателя Энтони Бёрджесса — мастера изображения мрачных урбанистическо-этических реалий и «нереалий». Лаконичные на самом деле описания из-за обилия наречий и междометий кажутся громоздкими, не теряя при этом своей точности. В своих произведениях Бёрджесс будто смеётся, даже издевается над теми отвратительными вещами, о которых пишет, никогда не переходя на гротеск. Они (произведения) насквозь пронизаны отстранённой насмешливой горечью. И конечно одна из самых, по моему мнению, потрясающих находок за всю историю литературы — надсат. Вот то, за что я обожаю самый известный роман Бёрджесса. Это если говорить о форме. А насчёт содержания… нет, лучше сначала написать про фильм.

Фильм .

Ах, как это здорово, когда какой-либо просмотренный фильм является первым творением знаменитого режиссёра, увиденным тобой! Вот они, свобода от груза несвежих эмоций и безграничный простор для лишённых предвзятости мнений! Вот я пишу про шедевр Стэнли Кубрика. Я совершенно не знакома с другими его фильмами, и поэтому у меня нет необходимости рассматривать «Заводной апельсин» как «один из…». Вот он передо мной, такой цельный и абсолютно независимый. При этом я не вырываю его из контекста творчества Кубрика — я словно снимаю пенку, плавающую на поверхности, такую лёгкую и самостоятельную. Кхм… Я не знаю, что там Кубрик вытворял в остальных своих фильмах, но после «Заводного апельсина» я готова подписаться под каждой строчкой, где написано, что он гений! И опять я не могу сказать, чем этот фильм меня зацепил. Он даже не поглотил меня — он меня проглотил, не жуя. Замечательнейшая деталь — обязательные для русского зрителя субтитры. Они делают фильм ещё более своеобразным, нестандартным, исключительным, чем он был бы при их отсутствии. Мы имеем возможность словно оказаться внутри бушующе-спокойной фантасмагории фильма, вовлечённые туда криками, стонами, шёпотом, смехом, ругательствами героев, не искажёнными дубляжом. Не спрятанный за озвучкой вкрадчивый голос Алекса помогает составить правильное мнение о персонаже, совершающем свои гнусные злодеяния с невинной улыбкой и почти детской весёлостью в глазах. Конечно, мне понравилась игра Мальколма Макдауэлла, исполнившего роль ожесточённо-обаятельного морального урода. Она просто не могла не понравиться. Сразу скажу — его Алекс не вызвал у меня ненависть. Я симпатизировала ему и жалела его. И я не хочу за это оправдываться. Я судорожно преклоняюсь перед талантом и статичностью Макдауэлла. Но цепляет в фильме что-то совсем другое — неуловимое, скрытое. Что-то, что я не смогла увидеть, а только почувствовала. «Заводному апельсину»-фильму присуща та же простота и краткость, что и роману, здесь нет ни одной лишней мелочи. Здесь вобще нет мелочей — всё глобально и весомо. Только простота разбавлена аккуратными яркими акцентами. И весь фильм превращается в манящее, притягательное, гипнотизирующее зрелище, глухое и глубокое, как толща воды. И из него не хочется выныривать на поверхность. Он заставил меня содрогнуться, но отвернуться от экрана… Ни за что! Это было выше моих сил. Не хочу разбираться, работа ли оператора или монтажёра или ещё кого-то сделала фильм таким приятным глазу; не хочу копаться и выискивать тот «икс», который так сильно меня затронул (бесполезное было бы занятие); не хочу знать, что интереснее — композиция фильма или тот вывод, который мы должны сделать после просмотра. Не хо-чу! Хочу просто всегда помнить об этом фильме, любить его и неистово им восхищаться. И ещё. Кому-то для объективности приходится пропускать сей фильм через призму других работ Стэнли. А я наоборот могу теперь оценивать фильмы Кубрика (если когда-нибудь их посмотрю) по заданному им трафарету-«Апельсину» — дотягивают ли они до таких высот. Как же это прекрасно!

А вывод… Вывод каждый для себя делает сам. Или просто наслаждается великолепным зрелищем… кому как угодно. Вычлененный из «Заводного апельсина» критиками вопрос «Выход ли это — лишать индивида возможности выбора, быть ему плохим или хорошим?» — не то, над чем размышляет фильм. В нём вы не найдёте ответа на этот вопрос. Он, скорее, о том, что зло непобедимо, вечно. Оно формируется само по себе и живёт по своим законам. И его чрезвычайно трудно искоренить, что ни изобретай. Злом был Алекс — ему промыли мозги, и злом стали несчастные «kashki», ранее от зла страдавшие. Всё относительно, всё замкнуто, и все мы — участники «круговорота зла в обществе». Кажется, так.

Критерии для оценки этой очень необычной картины для меня остаются загадкой. Если я без ума от него, то наверно должно быть

Судьба «Заводного Апельсина».

Часто ли вам приходилось видеть треугольник, из которого скалится молодой парень,
сжимающий в руке нож? Быть может, на обложке DVD-диска, или на чьем-нибудь теле? А может четыре силуэта, шагающие рядом? Я периодически наблюдаю подобные татуировки…

Но, давайте по порядку. Хочу сказать несколько слов о человеке, что написал эту книгу. и его «Заводной апельсин» в свое время наделал шуму. Его публикация вызвала бурные дебаты. Во-первых, написана она не совсем обычным языком. Как ни странно, это английский язык, перемешанный с русскими и полурусскими словами.
Оказывается, в 60-е года в Соединенном Королевстве была мода на кириллицу и всевозможные русскоязычные слова. Во-вторых, в книге настоящее изобилие сцен жестокости и сексуального насилия. Сам главный герой, пятнадцатилетний Алекс, каждый вечер накачивается наркотиками со своими друзьями, и после
этого их четверка выходит на ночные улицы, что бы грабить, избивать прохожих, угонять красивые машины и насиловать девушек. Хотя автор и рисует ужасающую
картину будущей Англии, в некоторых эпизодах нам могут показаться характерные
черты современной России.

Зачем тебе деньги? - Говорит как-то Алекс своему товарищу. - Нужна машина, срываешь ее, как фрукт с дерева. Нужна девочка - просто берешь…

Иными словами, герой книги сочетает в себе практически все черты настоящего
поддонка и отброса общества. Однако, настоящая его страсть - симфоническая
музыка. Приходя домой каждый вечер, парень слушает Бетховена, Моцарта, Баха. И когда музыка нарастает, он воображает, как насилует маленьких девочек, топчет каблуками лица беспомощных жертв. Устами главного героя, автор называет все это
термином «старое доброе ультранасилие».
В 1973 году книготорговец из штата Юта был
арестован за продажу трех книг: «Последнее танго в Париже» Роберта Эйли,
«Идолопоклонников» Уильяма Хегнера и «Заводного Апельсина» Энтони Бёрджесса. В судебном процессе 21 июня 1973 года город принял очень специфическое постановление, согласно которому полиция обвинила владельца книжного магазина Кэрола Гранта. Позже обвинение сняли, но Гранта принудили закрыть магазин и переехать в другой город.

Во многих городах школьные советы пытались запретить эту книгу, жалуясь на ее
«оскорбительные пассажи». Я полагаю, они бы сильно удивились, узнав, что теперь автора считают одним из величайших интеллектуалов своего времени. Английский
прозаик, поэт, литературовед, лингвист и композитор создал роман, который сейчас не менее (а может, и более) актуален, чем сорок восемь лет назад. Современные
критики пишут следующее:

…«Заводной апельсин» - это предостережение от безрассудной жестокости и механизированной перековки, в которых зачастую видит решение всех проблем наше общество. Общество безвольно и безразлично - социалистический мир, в котором никто больше не читает, и только улицы названы красивыми словами. Главное его правило - все, «кроме детей, сидящих с детьми и больных», должны работать; однако тюрьмы переполнены, и власти реабилитируют преступников, что бы освободить место для ожидаемых политических заключенных. Несмотря на регулярные выборы и наличие оппозиции, люди продолжают переизбирать
действующее правительство…». Не знаю, как вам, но мне это кое-что напоминает…

Сам роман делится на три части. Вначале Алекс ведет жизнь, состоящую из приключений, идущих вразрез с законами и нормами общества. Юношеская агрессия
берет верх даже над представляя реальную опасность для простых прохожих. Ни удивительно, что во второй части книги он оказывается в тюрьме. Осужденный на четырнадцать лет за убийство пожилой женщины во время ограбления, он попадает за решетку, где убивает сокамерника.

Это убийство привлекает к Алексу внимание и делает главным кандидатом «на
исправление», подходящим для нового проводимого правительством эксперимента. Под воздействием препарата, парень в течении некоторого времени смотрел
фильмы, сплошь состоящие из сцен насилия. В итоге, он оказывается полностью
перевоспитанным, как говорит доктор: «Настоящим христианином, который скорее позволит убить себя, чем сделает кому-либо зло». При малейшем проявлении агрессии его тело реагировало жуткими спазмами и приступами тошноты. Теперь он не может ни говорить грубые слова, ни причинять кому-либо боль, ни заниматься сексом. «Обновленный» Алекс возвращается на знакомые с детства улицы, где теперь сам подвергается всяческим нападкам и гонениям. Как со стороны своих прошлых жертв, так и со стороны бывших друзей. Немного позже, группа оппозиционеров решает использовать парня в своей политической борьбе с существующим режимом. В конце концов, Алекс решает покончить с собой, выпрыгнув из окна.

На этом роман не кончается, как вам могло показаться. Врачи выводят из крови парня препарат, он возвращается в свое привычное состояние. Старые мысли о насилии наполняют молодую голову, и он заявляет сам себе, что теперь «выздоровел». Последняя часть романа наполнена размышлениями главного героя, словно происходит некая смена системы ценностей. Казалось бы, он может вернуться к своей обычной жизни - но, не вернется. Теперь по собственному выбору.

Несомненно, роман получился крайне эмоциональным. Скорее всего, потому, что во время работы над этой книгой сам автор переживал сложный период в жизни. В 1959 году врачи ошибочно поставили Бёрджессу страшный диагноз - неоперабельная опухоль мозга, пообещав один год жизни. И этот год писатель решил посвятить исключительно литературе, надеясь таким образом обеспечить семью средствами к существованию на многие годы. Выдавая, по пять страниц ежедневно, он рассчитывал написать около десяти романов. Однако некоторые так и остались недописанными, на момент снятия диагноза. Окончательная версия «Апельсина» появилась в 1962 году, после поездки в СССР, и разговора с врачами,
признавшими свою ошибку.

Если я скажу, что в романе проявляется некая «раздвоенность», то не ошибусь. Начинал его писать Энтони Бёрджесс, обреченный на смерть, а заканчивал - другой Бёрджесс. Тот, что приобрел богатый опыт и новое мироощущение. Быть может, поэтому книга получилась почти пророческой, заставляющей
задуматься о многих морально-этических проблемах, от которых и зависит будущее
человека.

«Заводной Апельсин» вызвал яростную полемику и после выхода на экран. Сам Стэнли Кубрик, режиссер, снявший этот фильм, назвал свое творение «Сагой о человеческой морали». Он получил награду Нью-Йоркских кинокритиков и заслужил четыре номинации Американской Киноакадемии, включая «Лучший фильм». Малколм Мак Дауэлл неплохо вжился в роль Алекса, и довольно точно показал нам его образ. Только есть одно «но» - в фильме не до конца раскрыта идея, не до конца показана сюжетная линия, что тоже имеет значение и влияет на восприятие фильма зрителем. Так как многие люди предпочитают книгам именно кино, они вряд ли смогут полностью вникнуть в смысл, уловить основную мысль произведения. Для них Алекс так и останется отрицательным героем нашумевшего боевика. Хотя автор на его
примере показывает нам многие

Энтони Бёрджесс не призывал своих читателей к «ультранасилию» или употреблению
наркотиков. Я думаю, он сильно бы удивился, увидев образ своего персонажа Алекса,
в виде татуировки нанесенного на тела бритоголовых юнцов. А впрочем, скорее задумался бы - что такого нужно изменить в романе? Так, что б смысл его уловил
каждый, кто взял в руки книгу.

«Человек, у которого нет права выбора, перестает быть человеком» - Сказал бы нам автор. - «Но, право выбора, это еще не все. Мы должны всегда осознавать свою
ответственность, и задуматься о последствиях этого самого выбора. Мы пожинаем только то, что сеем…».