Рыба моей мечты. Спектакль «Кузмин
ПЕРВЫЙ УДАР
Стояли холода, и шел «Тристан» В оркестре пело раненое море, Зеленый край за паром голубым, Остановившееся дико сердце. Никто не видел, как в театр вошла И оказалась уж сидящей в ложе Красавица, как полотно Брюллова. Такие женщины живут в романах, Встречаются они и на экране… За них свершают кражи, преступленья, Подкарауливают их кареты И отравляются на чердаках. Теперь она внимательно и скромно Следила за смертельною любовью, Не поправляя алого платочка, Что сполз у ней с жемчужного плеча, Не замечая, что за ней упорно Следят в театре многие бинокли… Я не был с ней знаком, но все смотрел На полумрак пустой, казалось, ложи… Я был на спиритическом сеансе, Хоть не люблю спиритов, и казался Мне жалким медиум - забитый чех. В широкое окно лился свободно Голубоватый леденящий свет. Луна как будто с севера светила: Исландия, Гренландия и Тулэ, Зеленый край за паром голубым… И вот я помню: тело мне сковала Какая-то дремота перед взрывом, И ожидание, и отвращенье, Последний стыд и полное блаженство… А легкий стук внутри не прерывался, Как будто рыба бьет хвостом о лед… Я встал, шатаясь, как слепой лунатик Дошел до двери… Вдруг она открылась. Из аванложи вышел человек Лет двадцати, с зелеными глазами; Меня он принял будто за другого, Пожал мне руку и сказал: «Покурим!» Как сильно рыба двинула хвостом! Безволие - преддверье высшей воли! Последний стыд и полное блаженство! Зеленый край за паром голубым!
ВТОРОЙ УДАР
Кони бьются, храпят в испуге, Синей лентой обвиты дуги, Волки, снег, бубенцы, пальба! Что до страшной, как ночь, расплаты? Разве дрогнут твои Карпаты? В старом роге застынет мед?
Полость треплется, диво-птица; Визг полозьев - «гайда, Марица!» Стоп… бежит с фонарем гайдук… Вот какое твое домовье: Свет мадонны у изголовья И подкова хранит порог,
Галереи, сугроб на крыше, За шпалерой скребутся мыши, Чепраки, кружева, ковры! Тяжело от парадных спален! А в камин целый лес навален, Словно ладан шипит смола…
«Отчего ж твои губы желты? Сам не знаешь, на что пошел ты? Тут о шутках, дружок, забудь! Не богемских лесов вампиром - Смертным братом пред целым миром Ты назвался, так будь же брат!
А законы у нас в остроге, Ах, привольны они и строги: Кровь за кровь, за любовь любовь. Мы берем и даем по чести, Нам не надо кровавой мести: От зарока развяжет Бог,
Сам себя осуждает Каин...» Побледнел молодой хозяин, Резанул по ладони вкось… Тихо капает кровь в стаканы: Знак обмена и знак охраны… На конюшню ведут коней…
ПЯТЫЙ УДАР
Мы этот май проводим как в деревне: Спустили шторы, сняли пиджаки, В переднюю бильярд перетащили И половину дня стучим киями От завтрака до чая. Ранний ужин, Вставанье на заре, купанье, лень… Раз вы уехали, казалось нужным Мне жить, как подобает жить в разлуке: Немного скучно и гигиенично. Я даже не особенно ждал писем И вздрогнул, увидавши штемпель: «Гринок». - Мы этот май проводим как в бреду, Безумствует шиповник, море сине, И Эллинор прекрасней, чем всегда! Прости, мой друг, но если бы ты видел, Как поутру она в цветник выходит В голубовато-серой амазонке,- Ты понял бы, что страсть - сильнее воли,- Так вот она - зеленая страна! - Кто выдумал, что мирные пейзажи Не могут быть ареной катастроф?
ДЕСЯТЫЙ УДАР
Чередованье милых развлечений Бывает иногда скучнее службы. Прийти на помощь может только случай, Но случая не приманишь, как Жучку Храм случая - игорные дома. Описывать азарт спаленных глаз, Губ пересохших, помертвелых лбов Не стану я. Под выкрики крупье Просиживал я ночи напролет. Казалось мне, сижу я под водою. Зеленое сукно напоминало Зеленый край за паром голубым… Но я искал ведь не воспоминаний, Которых тщательно я избегал, А дожидался случая. Однажды Ко мне подходит некий человек В больших очках и говорит: - Как видно, Вы вовсе не игрок, скорей любитель, Или, верней, искатель ощущений. Но в сущности здесь - страшная тоска: Однообразно и неинтересно. Теперь еще не поздно. Может быть, Вы не откажетесь пройтись со мною И осмотреть собранье небольшое Диковинок? Изъездил всю Европу Я с юных лет; в Египте даже был. Образовался маленький музей,- Меж хлама есть занятные вещицы, И я, как всякий коллекционер, Ценю внимание; без разделенья, Как все другие, эта страсть - мертва.- Я быстро согласился, хоть, по правде Сказать, не нравился мне этот человечек: Казался он назойливым и глупым. Но было только без четверти час, И я решительно не знал, что делать. Конечно, если разбирать как случай - Убого было это приключенье! Мы шли квартала три: подъезд обычный, Обычная мещанская квартирка, Обычные подделки скарабеев, Мушкеты, сломанные телескопы, Подъеденные молью парики Да заводные куклы без ключей. Мне на мозги садилась паутина, Подташнивало, голова кружилась, И я уж собирался уходить… Хозяин чуть замялся и сказал: - Вам, кажется, не нравится? Конечно, Для знатока далеко не товар. Есть у меня еще одна забава, Но не вполне закончена она, Я все ищу вторую половину. На днях, надеюсь, дело будет в шляпе. Быть может, взглянете? - Близнец! «Близнец?!» - Близнец. «И одиночка?» - Одиночка. Вошли в каморку мы: посередине Стоял аквариум, покрытый сверху Стеклом голубоватым, словно лед В воде форель вилась меланхолично И мелодично билась о стекло. - Она пробьет его, не сомневайтесь. «Ну, где же ваш близнец?» - Сейчас, терпенье - Он отворил в стене, с ужимкой, шкап И отскочил за дверцу. Там, на стуле, На коленкоровом зеленом фоне Оборванное спало существо (Как молния мелькнуло - «Калигари!»): Сквозь кожу зелень явственно сквозила, Кривились губы горько и преступно, Ко лбу прилипли русые колечки, И билась вена на сухом виске. Я с ожиданием и отвращеньем Смотрел, смотрел, не отрывая глаз… А рыба бьет тихонько о стекло… И легкий треск и синий звон слилися… Американское пальто и галстук… И кепка цветом нежной rose champagne. Схватился за сердце и дико вскрикнул… - Ах, Боже мой, да вы уже знакомы? И даже… может быть… не верю счастью!.. «Открой, открой зеленые глаза! Мне все равно, каким тебя послала Ко мне назад зеленая страна! Я - смертный брат твой. Помнишь там, в Карпатах? Шекспир еще тобою не дочитан И радугой расходятся слова. Последний стыд и полное блаженство!..» А рыба бьет, и бьет, и бьет, и бьет.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
А знаете? Ведь я хотел сначала Двенадцать месяцев изобразить И каждому придумать назначенье В кругу занятий легких и влюбленных. А вот что получилось! Видно, я И не влюблен, да и отяжелел. Толпой нахлынули воспоминанья, Отрывки ш прочитанных романов, Покойники смешалися с живыми, И так все перепуталось, что я И сам не рад, что все это затеял. Двенадцать месяцев я сохранил И приблизительную дал погоду,- И то не плохо. И потом я верю, Что лед разбить возможно для форели, Когда она упорна. Вот и все.
Михаил Кузмин
Форель разбивает лед
Стихи 1925-1928
501-515. ФОРЕЛЬ РАЗБИВАЕТ ЛЕД
А. Д. Радловой
ПЕРВОЕ ВСТУПЛЕНИЕ
Ручей стал лаком до льда:
Зимнее небо учит.
Леденцовые цепи
Ломко брянчат, как лютня.
Ударь, форель, проворней!
Тебе надоело ведь
Солнце аквамарином
И птиц скороходом - тень.
Чем круче сжимаешься
Звук резче, возврат дружбы.
На льду стоит крестьянин.
Форель разбивает лед.
ВТОРОЕ ВСТУПЛЕНИЕ
Непрошеные гости
Сошлись ко мне на чай,
Тут, хочешь иль не хочешь,
С улыбкою встречай.
Глаза у них померкли
И пальцы словно воск,
И нищенски играет
По швам жидовский лоск.
Забытые названья,
Небывшие слова...
От темных разговоров
Тупеет голова...
Художник утонувший
Топочет каблучком,
За ним гусарский мальчик
С простреленным виском...
А вы и не дождались,
О, мистер Дориан,
Зачем же так свободно
Садитесь на диван?
Ну, память-экономка,
Воображенье-boy,
Не пропущу вам даром
Проделки я такой!
ПЕРВЫЙ УДАР
Стояли холода, и шел "Тристан".
В оркестре пело раненое море,
Зеленый край за паром голубым,
Остановившееся дико сердце.
Никто не видел, как в театр вошла
И оказалась уж сидящей в ложе
Красавица, как полотно Брюллова.
Такие женщины живут в романах,
Встречаются они и на экране...
За них свершают кражи, преступленья,
Подкарауливают их кареты
И отравляются на чердаках.
Теперь она внимательно и скромно
Следила за смертельною любовью,
Не поправляя алого платочка,
Что сполз у ней с жемчужного плеча,
Не замечая, что за ней упорно
Следят в театре многие бинокли...
Я не был с ней знаком, но все смотрел
На полумрак пустой, казалось, ложи...
Я был на спиритическом сеансе,
Хоть не люблю спиритов, и казался
Мне жалким медиум - забитый чех.
В широкое окно лился свободно
Голубоватый леденящий свет.
Луна как будто с севера светила:
Исландия, Гренландия и Тулэ,
Зеленый край за паром голубым...
И вот я помню: тело мне сковала
Какая-то дремота перед взрывом,
И ожидание, и отвращенье,
Последний стыд и полное блаженство...
А легкий стук внутри не прерывался,
Как будто рыба бьет хвостом о лед...
Я встал, шатаясь, как слепой лунатик,
Дошел до двери... Вдруг она открылась...
Из аванложи вышел человек
Лет двадцати, с зелеными глазами;
Меня он принял будто за другого,
Пожал мне руку и сказал: "Покурим!"
Как сильно рыба двинула хвостом!
Безволие - преддверье высшей воли!
Последний стыд и полное блаженство!
Зеленый край за паром голубым!
ВТОРОЙ УДАР
Кони бьются, храпят в испуге,
Синей лентой обвиты дуги,
Волки, снег, бубенцы, пальба!
Что до страшной, как ночь, расплаты?
Разве дрогнут твои Карпаты?
В старом роге застынет мед?
Полость треплется, диво-птица;
Визг полозьев - "гайда, Марица!"
Стоп... бежит с фонарем гайдук...
Вот какое твое домовье:
Свет мадонны у изголовья
И подкова хранит порог,
Галереи, сугроб на крыше,
За шпалерой скребутся мыши,
Чепраки, кружева, ковры!
Тяжело от парадных спален!
А в камин целый лес навален,
Словно ладан, шипит смола...
Отчего ж твои губы желты?
Сам не знаешь, на что пошел ты?
Тут о шутках, дружок, забудь!
Не богемских лесов вампиром
Смертным братом пред целым миром
Ты назвался, так будь же брат!
А законы у нас в остроге,
Ах, привольны они и строги:
Кровь за кровь, за любовь любовь.
Мы берем и даем по чести,
Нам не надо кровавой мести:
От зарока развяжет Бог,
Сам себя осуждает Каин...
Побледнел молодой хозяин,
Резанул по ладони вкось...
Тихо капает кровь в стаканы:
Знак обмена и знак охраны...
На конюшню ведут коней...
ТРЕТИЙ УДАР
Как недобитое крыло,
Висит модель: голландский ботик.
Оранжерейное светло
В стекле подобных библиотек.
Вчерашняя езда и нож,
И клятвы в диком исступленьи
Пророчили мне где-то ложь,
Пародию на преступленье...
Узнать хотелось... Очень жаль...
Но мужественный вид комфорта
Доказывал мне, что локаль
Не для бесед такого сорта.
Вы только что ушли, Шекспир
Открыт, дымится папироса...
"Сонеты"!! Как несложен мир
Под мартовский напев вопроса!
Как тает снежное шитье,
Весенними гонясь лучами,
Так юношеское житье
Идет капризными путями!
ЧЕТВЕРТЫЙ УДАР
О, этот завтрак так похож
На оркестрованные дни,
Когда на каждый звук и мысль
Встает, любя, противовес:
Рожок с кларнетом говорит,
В объятьях арфы флейта спит,
Вещает траурный тромбон
Покойникам приятен он.
О, этот завтрак так похож
На ярмарочных близнецов:
Один живот, а сердца два,
Две головы, одна спина...
Родились так, что просто срам,
И тайна непонятна нам.
Буквально вырази обмен
Базарный выйдет феномен.
Ты просыпался - я не сплю,
Мы два крыла - одна душа,
Мы две души - один творец,
Мы два творца - один венец...
Зачем же заперт чемодан
И взят на станции билет?
О, этот завтрак так похож
На подозрительную ложь!
ПЯТЫЙ УДАР
Мы этот май проводим как в деревне:
Спустили шторы, сняли пиджаки,
В переднюю бильярд перетащили
И половину дня стучим киями
От завтрака до чая. Ранний ужин,
Вставанье на заре, купанье, лень...
Раз вы уехали, казалось нужным
Мне жить, как подобает жить в разлуке:
Немного скучно и гигиенично.
Я даже не особенно ждал писем
И вздрогнул, увидавши штемпель: "Гринок".
Мы этот май проводим как в бреду,
Безумствует шиповник, море сине
И Эллинор прекрасней, чем всегда!
Прости, мой друг, но если бы ты видел,
Как поутру она в цветник выходит
В голубовато-серой амазонке,
Ты понял бы, что страсть - сильнее воли.
Так вот она - зеленая страна!
Кто выдумал, что мирные пейзажи
Не могут быть ареной катастроф?
ШЕСТОЙ УДАР / Баллада
Ушел моряк, румян и рус,
За дальние моря.
Идут года, седеет ус,
Не ждет его семья.
Уж бабушка за упокой
Молилась каждый год,
А у невесты молодой
На сердце тяжкий лед.
Давно убрали со стола,
Собака гложет кость,
Завыла, морду подняла...
А на пороге гость.
Стоит моряк, лет сорока.
Кто тут хозяин? Эй!
Привез я весть издалека
Для мисстрис Анны Рэй.
Какие вести скажешь нам?
Жених погиб давно!
Он засучил рукав, а там
Родимое пятно.
Я Эрвин Грин. Прошу встречать!
Без чувств невеста - хлоп...
Отец заплакал, плачет мать,
Целует сына в лоб.
Везде звонят колокола
"Динг-донг" среди равнин,
Венчаться Анна Рэй пошла,
А с нею Эрвин Грин.
С волынками проводят их,
Оставили вдвоем.
Она: - Хочу тебя, жених,
Спросить я вот о чем:
Объездил много ты сторон,
Пока жила одной,
Не позабыл ли ты закон
Своей страны родной?
Я видела: не чтишь святынь,
Клара Ягодинская
4 мин.
«Не умерли, кого зовет любовь» - в «Гоголь-Центре» премьера спектакля Владислава Наставшева «Кузмин. Форель разбивает лед».
В прошлом сезоне «Гоголь-центр» поставил себе и зрителям новую задачу – найти, наконец, способ воссоздать в театре магическую силу поэзии. И вот, на сцену выходит уже четвертый спектакль проекта «Звезда». «Кузмин. Форель разбивает лед» напомнил театралам, что проект с острым историческим названием посвящен не только страданиям, которые претерпевали в начале века русские художники и вся страна. Этот спектакль показывает: сила Серебряного века – в красоте, оставшейся от него и тогда, когда страдания окончены.
Почти полная темнота зала и сцены освещается с правой стороны одним прожектором. Холодный, будто лунный свет. Можно слабо различить очертания сцены-звезды, расположенной под углом к зрителям, так, что ее поверхность образует диагональ. Эта звезда сделана изо льда, трещины на котором показывают, что Форель вскоре сумеет его разбить. Первые актеры медленно появляются на сцене, настраивают стул и микрофон для появившегося следом старого Кузмина. Ольга Гильдебрандт-Арбенина в исполнении Марии Селезневой немного наивно рассказывает о некоторых обстоятельствах жизни этих людей. Юрий Юркун – ближайший друг и возлюбленный Кузмина, его жена Ольга Гильдебрандт-Арбенина, за двумя фортепиано – Всеволод Князев и Николай Сапунов – один с простреленным виском, другой утонувший, сам молодой Кузмин. Все они – призраки и воспоминания в воображении старого Кузмина. Рядом с ним Память-экономка и Воображенье-boy – одновременно куклы-механизмы, реквизиторы и участники разыгравшегося спектакля о том, что ушло.
На сцене два Кузмина: молодой (Один Байрон) и старый (Илья Ромашко). Старый - чтец поэмы из своего последнего сборника «Форель разбивает лед». Он сам, только в молодости - певец в буквальном смысле: композиции, исполняемые Одином Байроном написал режиссер постановки Владислав Наставшев, однако это не просто прием - Кузмин и сам писал и исполнял песни на собственные стихи. Этот молодой поэт - воспоминание, он не произносит за спектакль ни слова, только поет. И поет в спектакле - только он. Но Один Байрон в этом спектакле звучит идеально, безошибочно, как в музыке, так и в чувстве, словно музыкальный инструмент. Кузмин в молодости - поет, Кузмин в старости - читает, без притворства, без былого жизнетворчества, обо всем, что было, об уходящей любви, о том времени, когда он не мог произнести ни одного слова, даже своему возлюбленному, даже самому себе. И только его стихи служили связью между ним и другим, другими.
Старик Кузмин неизбежно напоминает об уходящей природе всего - любви, молодости, мифа, сложить который вокруг себя под силу настоящему художнику. Но время забирает все, и это не молодой, а именно старый Кузмин кричит и падает, почти срывается со звезды, когда на сцену пытается подняться человек, которого он любит.
12 ударов - 12 стихотворений, «И потом я верю,// Что лед разбить возможно для форели,// Когда она упорна. Вот и все». Остается неясным, что есть этот лед - оковы эпохи, непонимание, отдаляющее друг от друга даже любящих людей или старость, которая неизбежно сковывает человека. Но это и не важно, так или иначе, - лед будет разбит, а те, кого зовет любовь - не умирают, и посмертная слава рано или поздно находит достойных ее.
Первый вопрос — почему? Он возникает у всех. Почему после Пастернака, Мандельштама, Ахматовой появляется персонаж, который уступает всем перечисленным выше по масштабу, известности, важности для литературного процесса? Кто такой Михаил Кузмин в конце концов? Забытый критиками и неизвестный большинству поэт Серебряного века. Зачем он нам?
Но если задуматься, оказывается, что Кузмин оказался в группе пяти главных поэтических фигур XX века совсем не случайно. Ему не так «повезло» с биографией, как остальным «вершинам пятиконечной звезды», которая стала не только образом, но и формой пяти спектаклей «Гоголь-центра» . Он не погиб в лагере, как Осип Мандельштам, не стоял годами в тюремных очередях, как Ахматова, не ждал ареста, как Пастернак. Его даже в ГПУ ни разу, кажется, не вызывали, хотя есть свидетельства, что до самой смерти он находился «под колпаком» и в страхе за жизнь своих близких. Но разве в те годы могло быть по-другому?
Ира Полярная
И все-таки у него удивительная судьба. Один из самых значительных писателей своего времени (для первой книги Анны Ахматовой «Вечер» , которая вышла в 1912 году, Кузмин, известный поэт и прозаик, пишет предисловие) в середине 20-х годов прошлого века был полностью забыт. Возможно, именно это и помогло ему выжить, а вовсе не давняя дружба с наркомом иностранных дел Чичериным.
Он никогда не интересовался политикой, хотя хорошо понимал, что происходит вокруг, и даже шутил по этому поводу: «Россия сейчас похожа на квартиру, где кухня посередине — и всюду чад». Почему он не уехал из этой закопченной, пропахшей вчерашними щами квартиры, неизвестно. Те, кому удалось вырваться из охваченной безумием страны, по льду или на лодке, были уверены, что Кузмин страдает и угасает. Но это было верно лишь отчасти.
Сцена из спектакля «Кузмин. Форель разбивает лед»
Ира Полярная
Последний сборник, объединивший, может быть, главные стихи в жизни Михаила Кузмина, вышел в 1929 году и назывался «Форель разбивает лед» . Для страны, начавшей коллективизацию, он прошел незамеченным. Только во враждебной эмигрантской печати заметили, что образ форели, разбивающей лед, это «образ жизни, трепещущей, буйной, уничтожающей все преграды».
В спектакле Владислава Наставшева они разнесены — жизнь и реальность. Жизнь, молодость, «обрывки снов» поет (буквально) актер «Гоголь-центра» Один Байрон, а о прозе жизни напоминает Илья Ромашко в маске, изображающей Михаила Кузмина в старости — бледного, застывшего и с длинным носом. Снимая маску, его герой обретает свободу от реальности, которой Кузмин, судя по всему, дорожил.
8 марта «Гоголь-центр» захватил латвийский режиссер Владислав Наставшев. В малом зале играли спектакль «Митина любовь », которым некогда открывали «Гоголь-центр». А в большом зале Наставшев представил спектакль » - четвертую часть проекта «Звезда », рассказывающего о трагическом столкновении русских поэтов с колесом истории. В «Гоголь-центре» уже высказались о Пастернаке, Мандельштаме, Ахматовой, а на следующий год готовят постановку о Маяковском.
В этой линейке великих поэтов Кузмин смотрится несколько обособленно. Тут и масштаб личности другой, и узнаваемость несоизмеримая - Кузмина нет в школьной программе, а широкая общественность им заинтересовалась только в перестройку. Главное - в биографии Кузмина нет лобовых конфликтов с советской властью, хотя цикл «Звезда» посвящен именно столкновениям творцов с властями.
«Кузмин. Форель разбивает лед » - трагедия не общественная, а личная. Наставшев фокусируется на отношениях между Кузминым и любовью всей его жизни (такую оценку, по крайней мере, дает этому роману режиссер) Юрием Юркуном. У спектакля прямолинейная структура: на сцену перенесена поэма из одноименного сборника поэта «Форель разбивает лед » 1929 года, которая разбита дневниками супруги Юрия Юркуна - Ольги Гильдебрандт-Арбениной.
По сцене, которая, как и во всех спектаклях цикла, сделана в форме звезды, артисты двигаются, комично перебирая ногами, иначе никак - звезда подвешена и наклонена в зал. Сделана она из матового поцарапанного пластика - наглядное воплощение «замерзшей звезды » из восьмой части поэмы.
На звезде и балансируют герои любовного треугольника (хотя Ольга, судя по цитатам из дневника, считала, что ее муж питал страсть только к ней). «Проблема Кузмина в том, что он всегда любил мужчин, любящих женщин », - говорит в начале спектакля Ольга Гильдебрандт-Арбенина в исполнении актрисы Марии Селезневой - ведущей артистки «Гоголь-центра». Гильдебрандт-Арбенина пережила и Кузмина, и Юркуна на много десятилетий. Мемуары она писала уже в очень пожилом возрасте, однако на сцене ее героиня появляется в образе юной, тонкой и звонкой девушки из интеллигентной семьи - платье в пол, каблуки, широкая улыбка. Наверное так себя и вспоминала Ольга в старости.
Юркуна играет Георгий Кудренко, который, как и Селезнева, в последнее время все чаще появляется на первых ролях. В одной из сцен Кудренко раздевается догола - режиссеры «Гоголь-центра» регулярно «эксплуатируют » выдающуюся мускулатуру актера.
Поэт Кузмин предстает сразу в двух ипостасях: грузного старика и вместе с тем красавца средних лет. Дряхлого Кузмина играет Илья Ромашко, который с выражением читает поэму «Форель разбивает лед ». Юного поэта играет Один Байрон - и эта роль, смеем предположить, станет его визитной карточкой. Поэзия Кузмина на редкость музыкальная: современники вспоминали, что поэт после рюмки-другой мог и запеть, в том числе и собственные стихи. Помня об этом, режиссер Наставшев (он же и композитор) переложил тексты на манер легких романсов и добавил к ним аккомпанемент пианино. Байрон эти песенки манерно распевает и пляшет в духе развеселых артистов кабаре 30-х годов.
О кабаре-шоу напоминают и два фантазийных героя из вступления поэмы « Форель разбивает лед» - « память-экономка» (Светлана Мамрешева в образе служанки) и « воображенье-boy» (Михаил Тройник в роли мальчика-слуги). Эта парочка и пляшет, и что-то шепчет на ухо главному герою, и время от времени подпевает ему. Как и во всех спектаклях Наставшева, актеры демонстрируют чудеса гибкости и ловкости (вспомните балансировку на палках в « Митиной любви» и покорение пирамиды из пластмассовых столов в « Без страха»): сначала Кудренко вместе с Селезневой вышагивает на ходулях, потом на пару с Байроном повисает на тросе, как в цирке. А в одном из эпизодов он превращается в форель из поэмы и неистово бьется всем телом о « пластмассовый лед».
Интересно, что в спектакле нет ни малейшего намека на то, что действие происходит в советское время, да и Кузмин тут не бедный поэт, каким он был в действительности, а скорее дворянин. Это все - условности, ведь постановка Наставшева в конце концов наводит на размышления не о конкретной трагедии Кузмина, а о трагедии человека как такового, который бьется о лед своего времени, пытаясь прорваться в вечность, но раз за разом терпит крах. Хотя в финале поэмы есть и надежда:
И потом я верю,
Что лед разбить возможно для форели,
Когда она упорна. Вот и все.