Зулейха открывает глаза краткое описание. Обзор современной российской исторической прозы

Я читала текст, как будто разгадывала тропы в лесу, по которым ходила на охоту Зулейха Валиева. Беззвучно скользить, не вспугнув зверя, не нарушив покой свекровки, она научилась за пятнадцать лет брака с мужем, который был втрое старше её. Этот навык пригодился ей позже на берегу сибирской реки Ангары, куда она была сослана, как жена раскулаченного. Но уже без мужа. Его на глазах у жены убил Иван Игнатов − «красноордынец в остроконечном суконном шлеме с бурой звездой».

Судьба крутанула так, что именно он стал главным мужчиной для Зулейхи на следующие пятнадцать лет жизни. И когда вёрткий приспособленец Горелов покусился на её взаимоотношения с убийцей собственного мужа, она без промаха всадила пулю в глаз. Белке. Которая была в нескольких сантиметрах от глаз Горелова.

По мере того, как Зулейха открывала глаза на всё происходящее вокруг, менялась её жизнь, с такими же резкими разворотами. Тихая, покорная, «мелкая бабёнка с зелёными глазищами» в момент выбора становится сильной, решительной и жёсткой, выбирая самый крайний вариант, без компромиссов.

Весь роман построен на параллелях. Вот Муртаза, законный муж. Ни разу не назвал жену по имени, а только «женщина». Игнатов, комендант двадцати девяти душ, выживших зимой в землянке на правом берегу Ангары, вообще никак не называл её, лишь просил: «Останься. Останься…» И только в конце романа назвал по имени: «Уходи, Зулейха…»

Кто из них ей предпочтительней? − Сын. Юзуф. Дитя, рожденное после смерти мужа, прижатое на год к телу матери за неимением тепла и одежд. Прижатое к ней навсегда единой кровью, которую она давала сосать ему из своего пальца вместо материнского молока во время голодной зимовки… Страшно читать об этом.

− Ты – в меня, сынок, сердце моё. У тебя в жилах – моя кровь. Под мясом – мои кости… Я их не убивала. Сами умерли. От голода… И слышишь, сынок? Мы их не ели. Мы их похоронили. Ты просто был маленький, и всё забыл.

Эту фразу произносит не Зулейха, нет. Эти слова свекровь Упыриха говорила своему сыну Муртазе. Но как же схожа ситуация, при которой обе матери приносят в жертву себя, законы, нормы обычной жизни. Потому что жизнь, при которой приходится пробивать себе пальцы заострённой ложкой ради спасения ребенка, обычной не назовёшь. Но кто их осудит? Ведь даже лошадь встала поперек обоза с раскулаченными, препятствуя дальнейшему его движению, для того, чтобы накормить жеребёнка. И никакая Красная армия, никакая советская власть не сможет сдвинуть кобылу с места, не сможет оторвать потомство от её вымени. И обоз вынужден смириться:

«Игнатов снимает будёновку, вытирает раскрасневшееся лицо, зыркает на Зулейху сердито.

− Даже кобылы у вас – сплошная контрреволюция!»

За эту самую революцию и гибли люди. Умирали на пересыльных пунктах, голодали в вагонах-теплушках, тонули в ржавых баржах, замерзали в землянках, холодели от страшных аббревиатур ОГПУ, НКВД, ГУЛАГ...

Гузель Яхина будто сама проделала весь этот адский путь врагов народа. Доскональное знание исторических деталей как будто не оставляет в этом сомнения. Лишь только год издания книги и возраст автора говорит нам о том, что это не автобиография, а художественное произведение. А может, генетический зов предков водит рукой писателя, добавляя к сухим архивным справкам то, что и делает текст щемящим, берущим не за горло, а за неведомую точку в груди, в районе солнечного сплетения, когда на вдохе читаешь сцену расставания с сыном, а выдохнуть не получается, потому что сцена всё длится и длится, и ты сопереживаешь героине так, как будто это твой сын отправляется в неизвестность, а ты хоть заламывай руки, хоть вой от душевной боли на всю сибирскую тайгу, но будет так, как решил мужчина.

В книге нет сносок на татарские слова и выражения. Не всякий читатель догадается пойти за разъяснением на последнюю страницу. Но от этого только усиливается ощущение идентичности происходящего. Национальные названия одежды, мифических героев, предметов быта − бичура, улым, эни, кульмэк – органично ложатся в канву повествования, читаются и без перевода, а к концу романа воспринимаются как уже известные слова.

При всей беспросветности жизни, в лагере раскулаченных есть один совершенно счастливый персонаж, доктор Лейбе. Судьба дала ему на время испытаний надежную защиту – сумасшествие. Автор книги изобразила душевную болезнь в виде яйца, которое, как кокон, защищает врача от ужаса репрессий. Невидимая защита дана профессору для того, чтобы он сохранил свои знания и опыт, а в самый ответственный момент применил их по назначению, приняв самые важные в его жизни роды – у зеленоглазой Зулейхи.

Каждый в то время искал спасительный для себя кокон. Некоторые – в самогонке, другие – в рисовании Парижа на обломках фанеры, третьи – в стукачестве, четвёртые – в любви. При всей трагичности темы, эта книга рассказывает нам именно о любви. Здесь нет бытовых описаний интимных встреч. В лагере для ссыльных кулаков и деклассированных элементов всё очень жёстко, без маникюра и бантиков на платье. «Смерть была везде, Зулейха поняла это ещё в детстве». Но и жизнь была везде! А где жизнь, там и любовь…

Двадцать одну национальность насчитал комендант во вверенном ему для перевоспитания контингенте. Лукка Чиндыков, чуваш, сломленный такими же борцами за идею, как этот старший лейтенант НКВД, спасёт своему надзирателю Игнатову жизнь, бросившись в кипящую кашу из брёвен и пены. И это тоже любовь. Не к этому конкретному человеку, а к человеческому роду в целом.

«Ангара уже кишит тёмными спинами брёвен, словно стая гигантских рыб толкается в ручье… Слышно, как вдалеке, в караване, громко и страшно трещат брёвна».

Зачем стране нужно было столько леса, почему нужно было раскулачивать и отправлять в ссылку ни в чем не повинных людей, – таких вопросов в тридцатые годы прошлого столетия вслух задавать было нельзя.

Татьяна Таран, Владивосток

Книжный обозреватель

Катерина Маас

Дебютный роман молодой татарской писательницы Гузель Яхиной в конце прошлого года, с большим отрывом обогнав двух других финалистов, занял первое место премии «Большая книга».

Историю ссыльной Зулейхи в большинстве рецензий называли не иначе как «серьезный эпос», а некоторые рецензенты в качестве одного из главных достоинств романа указывали на исчерпывающее описание женского опыта.

К сожалению, глаза героиня так и не открыла.

В центре повествования - Зулейха, жена татарского зажиточного крестьянина. В силу обстоятельств оставшаяся без мужа и какой-либо поддержки, она оказывается среди прочих ссыльных, отправленных на неизведанные ранее территории на «исправление».

Судя по названию книги, в пути героиня должна была пережить нравственное и интеллектуальное перерождение, вырасти как личность. Однако по разным причинам этого не только не происходит, но и книга на поверку оказывается мешаниной из попыток сказать и то, и это, а не попыткой передать переломный момент эпохи через судьбу отдельной личности.

С одной стороны, в первой трети книги Яхиной удавалось выдерживать и ритм, и настрой повествования. Яркие, почти тарантиновские образы; кинематографичное изложение повседневной жизни крестьянской жены (тут не до традиционных ценностей, живой бы остаться); подспудный ужас перед голодом и сотней других неизвестных опасностей, подстерегающих человека на каждом шагу - все это буквально накрывает лавиной читателя с первых страниц.

Зулейха воспринимает мир как нечто, существующее само по себе, и не поддающееся описанию. Это взгляд запуганной донельзя жертвы долгих лет насилия - героиня может только покорно принимать удары судьбы, и по мере возможностей избегать наиболее сильных. Она не видит закономерностей, не понимает причин и предпосылок, не может проанализировать ситуацию и сделать какие-либо выводы. Более того, себя Зулейха не воспринимает как субъект, личность, способную на самостоятельные решения и поступки - хотя подсознательно чувствует, что могла бы.

Читатели вместе с Зулейхой замирают от ужаса, слушая рассказы ее свекрови о временах Великого голода, вместе с героиней пытаются укрыться от мужа, решившего «поучить» жену, испытывают отвращение во время сцен изнасилования. При этом писательнице хорошо удалось передать и разделить точку зрения автора и героини: Зулейха не способна оценить происходящее с ней как насилие, а автор в лице Яхиной в то же время дает совершенно четкую оценку происходящему.

Но как только действие выходит за пределы замкнутой экосистемы деревни, Зулейха теряет положение героини романа, и оказывается одной из трех действующих лиц, между которыми и будет разделено время на оставшихся страницах книги. Писательнице не удалось ввести в повествование двух других - очень важных для истории в целом и героини в частности - персонажей таким образом, чтобы фокус внимания оставался на Зулейхе. Это и ломает выстроенный повествовательный ряд, не позволяет роману стать по-настоящему исчерпывающим описанием женского опыта.

Только наметившаяся субъектность героини мгновенно забыта, на первый план выходят переживания и размышления двух мужских персонажей. Более того, Зулейха оказывается в положении объекта уже по отношению к новым действующим лицам - все предпосылки для становления личности исчезают, героиня снова то провоцирует благородные души порывы в одном герое, то проблески разума среди тьмы безумия - в другом. Кроме того, есть два момента, которые могли бы стать центральными в книге о женском опыте, но не стали. А почему?

Один из важнейших моментов в жизни героини - роды - описываются с точки зрения доктора, более того, становятся своеобразным поворотным моментом в жизни мужского персонажа. Но не женского. Никого, в том числе и писательницу, не интересует, что сама героиня думает по поводу произошедшего - и это странно, ведь в первой трети романа сама Яхина подробно останавливается на мыслях и чувствах молодой женщины, потерявшей четырех младенцев, рожденных от насильника. И где все это? До конца книги Зулейха будет только служить объектом вожделения для коменданта, объектом жалости для ссыльных, пунктом выдачи питания для своего сына. Женский персонаж снова низведён до выполняемой ей функции - как с точки зрения отношений персонажей в книге, так и с точки зрения повествования.

В этом смысле вторая часть романа вступает в диссонанс с первой: дав героине призрачный шанс на обретение самосознания, Яхина теряет нить повествования, сбивается на попытки рассказать о каждом третьестепенном персонаже, вообще постоянно отвлекается. Кроме того, действие постоянно скачет то на год, то на семь лет вперед, и это мешает выстроить картину личностного роста героини. Хороший старт был уничтожен претензией на эпичность, и на выходе мы получили еще один фильм « Жила-была одна баба» .

Одно из немногих - кроме сочных образов первой части романа - достоинств книги, о котором я просто обязана упомянуть: Яхиной очень точно удалось уловить всю противоречивость борьбы с кулаками. Формально Зулейха считается кулачкой, но фактически разве не является она той самой угнетенной, темной частью общества, за освобождение которой борется ее надзиратель? Возможно, было бы интереснее почитать о развитии этого конфликта между декларируемым и фактическим положением дел. Но что есть, то есть: это очень неровный роман, в котором смешались в кучу критика коллективизации и переселения народов, попытка рассказать о женском опыте в рамках ссылки и борьба писательницы с самой собой.

Писателям-неудачникам всегда приводят в пример людей, долго не находивших отклика у издательств. Долго бы продолжала пытаться пристроить текст и Гузель Яхина, да вот повезло – её печатает “АСТ”, а именно “Редакция Елены Шубиной”. Никому ненужная история мгновенно обретает множество читателей, автор становится лауреатом трёх престижных премий: “Книга года”, “Ясная поляна” и “Большая книга”, её первое крупное творение входит в короткий список “Русского Букера” и “Носа”. Чистый доход только от наград перевалил за пять миллионов рублей. Чем Яхина не пример после такого успеха писателям-неудачникам? Нужно не сдаваться и верить в себя до конца, даже если и ничего достойного в тебе на самом деле нет.

Нитками из высохших слёз встречает читателя книга “Зулейха открывает глаза”. Всё плохо в жизни главной героини – жертвы домашнего насилия. И пока страна погружается во мрак, раскулачиваемая беднотой, гаснет свет и во взгляде Зулейхи. Каждый раз она открывает глаза и видит несправедливость. Её колотить – излюбленное занятие мужа. Её изводить – страстное увлечение старухи-свекрови. Поскольку она маленького роста, то спать ей приходится на сундуке. Выдюжит ли Зулейха при таких обстоятельствах, если продолжит вынашивать будущих мертвецов? Родить сына не получается. Дочерей ничего не держит. Может Яхина не хотела плодить новый выводок жертв действительности? Нужен мальчик, но его нет.

Угнетение в семье распространяется только на Зулейху. Она со смирением принимает традиции народа, когда женщине не полагается заявлять о правах. Складывается ощущение, будто главная героиня живёт в замкнутом мире, куда иногда проникают жадные до урожая и скота красноордынцы-нэповцы, чтобы читатель окончательно понял, насколько тяжело жилось в двадцатые годы XX века. Никакого феминизма и никаких прав на кусок земли. Ты постоянно кому-то должен: хоть умри, да отдай. Вырваться невозможно. Зулейха не могла потребовать уважать своё достоинство, как бы не открывала глаза. Судьбою предначертано подчиняться воле других.

Период нахождения Зулейхи в доме мужа – идеальное представление не только о страданиях татар в то непростое время, но и характерное описание будней населения при становлении советского государства. Ничего нового читатель из текста не узнает. Яхина предлагает посмотреть на прошлое с несколько иного угла – от лица женщины-мусульманки. Пока крестьяне и рабочие свергали кулаков, рабы не могли рассчитывать на освобождение от гнёта. Мирись или получи пулю в лоб, коли заявишь о достоинстве личности, то доказывать правоту придётся перед небесным судьёй.

Начальные эпизоды – кладезь полезной информации. Происходящее на страницах ярко предстаёт перед взором. Кажется, дальше накал страстей будет только увеличиваться, а жажда вчитываться усилится. Но вот когда доходит дело до раскулачивания, шестимесячного пребывания в вагоне и так долго ожидаемого поселения в Сибири, тогда и становится понятным нежелание издательств давать ход дебютной работе тогда ещё малоизвестного автора. Никто не поверил в возможность раскрутить книгу с таким содержанием.

Не хватило Яхиной запала – приходится это признать. Вся её энергия ушла на отображение будней женщины в неблагоприятных обстоятельствах домашнего насилия, о чём она могла знать лично, либо по рассказам. Каждая строка сквозит болью, давая понимание истинной природы человека, ничем не отличающегося от животного. Кто сильнее, тот и “насилует”: Зулейху – муж, мужа – нэповцы.

Иллюзия негатива буйно расцветает, стоит начаться мытарствам главной героини. Не стоит ожидать обретение счастья. Всё складывается хуже некуда. Однако надо признать, Зулейхе постоянно везёт. Она, как настоящий представитель мудрости восточного человека, подсознательно понимает благо от несчастий. Цепочка происходящих с ней событий выстраивается Яхиной соответственно – сперва главная героиня едва не захлёбывается, после чего благополучно всплывает, ожидая следующих проблем.

Пошла по этапу – избежала смерти от инфекции, корабль утонул – родила сына, началась война – кому-то быть свободным. В череде описываемых ситуаций надо быть готовым к резким поворотам сюжета. Чем сильнее будут страдания Зулейхи, тем лучше. Надо дать ей испытать все тяжести самой крайней степени, дабы читатель вновь и вновь сочувствовал главной героине.

Такая кроха способна всех пережить и продолжать подчиняться окружающим её людям. Не была она воспитана в духе того времени, поэтому воспринимается человеком извне. Некогда ограниченное понимание мира резко для неё расширилось, только внутренний мир остался в прежних границах. Получается, не может человек совершить качественный скачок от осознания зависимости к пониманию личной свободы: он продолжает жить согласно средневековым укладам, не стремясь стать частью повзрослевшего мира. Зулейха не испытывает необходимости стать выше действительности – она часть системы.

Хотела ли Яхина показать ограниченность главной героини? Отчего Зулейха открывает глаза только буквально? Духовного роста читатель не дождётся. Сюжетные рельсы будут нести вагон вперёд, появятся новые действующие лица, линии судеб начнут пересекаться и снова расходиться. Первоначальная трагедия превращается в мелодраму. Страдают уже все, включая бывших карателей. О справедливости говорить не приходится – не существовало этого понятия в Советском Союзе. Если требовалось кого-то сделать врагом народа, то делали; получали почёт и уважение – далее шли наравне с другими по этапу. Страна стала лагерем для всех. Может поэтому Зулейха не пыталась вырваться.

Главная героиня хотела одного – жить. Она готова принять любые унижения, лишь бы продолжать дышать и в очередной раз открывать глаза. Её невозможно было сломить. Ведь трудно сломить того, кто с малых лет привык терпеть издевательства. Сталь закалилась ещё в отчем доме, поэтому Зулейхе оставалось сохранять стойкость, чем она и занимается до последних страниц.

Когда нет выхода, человек совершает невозможное. У Зулейхи такое случается постоянно, отчего в ней просыпаются сверхъестественные силы. Она не понимает, как ей удаётся совершать подобное. Яхина же только успевает создавать такие ситуации. Вот Зулейха тащит мужа домой и укладывает в постель, вот едва не тонет, а вот смело идёт против дюжины волков, не давая им шанса до неё добраться, меткими выстрелами укладывая их по одному. Такого не может быть в настоящей жизни. На страницах книги автор не ограничен в понимании реальности происходящего – он хозяин положения, имеющий собственную точку зрения.

Гузель Яхина

Зулейха открывает глаза

Книга публикуется по соглашению с литературным агентством ELKOST Intl.

© Яхина Г. Ш.

© ООО «Издательство АСТ»

Любовь и нежность в аду

Этот роман принадлежит тому роду литературы, который, казалось бы, совершенно утрачен со времени распада СССР. У нас была прекрасная плеяда двукультурных писателей, которые принадлежали одному из этносов, населяющих империю, но писавших на русском языке. Фазиль Искандер, Юрий Рытхэу, Анатолий Ким, Олжас Сулейменов, Чингиз Айтматов… Традиции этой школы – глубокое знание национального материала, любовь к своему народу, исполненное достоинства и уважения отношение к людям других национальностей, деликатное прикосновение к фольклору. Казалось бы, продолжения этому не будет, исчезнувший материк. Но произошло редкое и радостное событие – пришел новый прозаик, молодая татарская женщина Гузель Яхина и легко встала в ряд этих мастеров.

Роман «Зулейха открывает глаза» – великолепный дебют. Он обладает главным качеством настоящей литературы – попадает прямо в сердце. Рассказ о судьбе главной героини, татарской крестьянки времен раскулачивания, дышит такой подлинностью, достоверностью и обаянием, которые не так уж часто встречаются в последние десятилетия в огромном потоке современной прозы.

Несколько кинематографичный стиль повествования усиливает драматизм действия и яркость образов, а публицистичность не только не разрушает повествования, но, напротив, оказывается достоинством романа. Автор возвращает читателя к словесности точного наблюдения, тонкой психологии и, что самое существенное, к той любви, без которой даже самые талантливые писатели превращаются в холодных регистраторов болезней времени. Словосочетание «женская литература» несет в себе пренебрежительный оттенок – в большой степени по милости мужской критики. Между тем женщины лишь в двадцатом веке освоили профессии, которые до этого времени считались мужскими: врачи, учителя, ученые, писатели. Плохих романов за время существования жанра мужчинами написано в сотни раз больше, чем женщинами, и с этим фактом трудно поспорить. Роман Гузель Яхиной – вне всякого сомнения – женский. О женской силе и женской слабости, о священном материнстве не на фоне английской детской, а на фоне трудового лагеря, адского заповедника, придуманного одним из величайших злодеев человечества. И для меня остается загадкой, как удалось молодому автору создать такое мощное произведение, прославляющее любовь и нежность в аду… Я от души поздравляю автора с прекрасной премьерой, а читателей – с великолепной прозой. Это блестящий старт.

Людмила Улицкая

Часть первая

Мокрая курица

Один день

Зулейха открывает глаза. Темно, как в погребе. Сонно вздыхают за тонкой занавеской гуси. Месячный жеребенок шлепает губами, ища материнское вымя. За окошком у изголовья – глухой стон январской метели. Но из щелей не дует – спасибо Муртазе, законопатил окна до холодов. Муртаза – хороший хозяин. И хороший муж. Он раскатисто и сочно всхрапывает на мужской половине. Спи крепче, перед рассветом – самый глубокий сон.

Пора. Аллах Всемогущий, дай исполнить задуманное – пусть никто не проснется.

Зулейха бесшумно спускает на пол одну босую ногу, вторую, опирается о печь и встает. За ночь та остыла, тепло ушло, холодный пол обжигает ступни. Обуться нельзя – бесшумно пройти в войлочных кота не получится, какая-нибудь половица да и скрипнет. Ничего, Зулейха потерпит. Держась рукой за шершавый бок печи, пробирается к выходу с женской половины. Здесь узко и тесно, но она помнит каждый угол, каждый уступ – полжизни скользит туда-сюда, как маятник, целыми днями: от котла – на мужскую половину с полными и горячими пиалами, с мужской половины – обратно с пустыми и холодными.

Сколько лет она замужем? Пятнадцать из своих тридцати? Это даже больше половины жизни, наверное. Нужно будет спросить у Муртазы, когда он будет в настроении, – пусть подсчитает.

Не запнуться о палас. Не удариться босой ногой о кованый сундук справа у стены. Перешагнуть скрипучую доску у изгиба печи. Беззвучно прошмыгнуть за ситцевую чаршау, отделяющую женскую часть избы от мужской… Вот уже и дверь недалеко.

Храп Муртазы ближе. Спи, спи ради Аллаха. Жена не должна таиться от мужа, но что поделаешь – приходится.

Теперь главное – не разбудить животных. Обычно они спят в зимнем хлеву, но в сильные холода Муртаза велит брать молодняк и птицу домой. Гуси не шевелятся, а жеребенок стукнул копытцем, встряхнул головой – проснулся, чертяка. Хороший будет конь, чуткий. Она протягивает руку сквозь занавеску, прикасается к бархатной морде: успокойся, свои. Тот благодарно пыхает ноздрями в ладонь – признал. Зулейха вытирает мокрые пальцы об исподнюю рубаху и мягко толкает дверь плечом. Тугая, обитая на зиму войлоком, она тяжело подается, сквозь щель влетает колкое морозное облако. Делает шаг, переступая высокий порог, – не хватало еще наступить на него именно сейчас и потревожить злых духов, тьфу-тьфу! – и оказывается в сенях. Притворяет дверь, опирается о нее спиной.

Слава Аллаху, часть пути пройдена.

В сенях холодно, как на улице, – кожу щиплет, рубаха не греет. Струи ледяного воздуха бьют сквозь щели пола в босые ступни. Но это не страшно.

Страшное – за дверью напротив.

Убырлы карчык – Упыриха. Зулейха ее так про себя называет. Слава Всевышнему, свекровь живет с ними не в одной избе. Дом Муртазы просторный, в две избы, соединенные общими сенями. В день, когда сорокапятилетний Муртаза привел в дом пятнадцатилетнюю Зулейху, Упыриха с мученической скорбью на лице сама перетаскала свои многочисленные сундуки, тюки и посуду в гостевую избу и заняла ее всю. «Не тронь!» – грозно крикнула она сыну, когда тот попытался помочь с переездом. И не разговаривала с ним два месяца. В тот же год начала быстро и безнадежно слепнуть, а еще через некоторое время – глохнуть. Спустя пару лет была слепа и глуха, как камень. Зато теперь разговаривала много, не остановить.

Никто не знал, сколько ей было на самом деле лет. Она утверждала, что сто. Муртаза недавно сел подсчитывать, долго сидел – и объявил: мать права, ей действительно около ста. Он был поздним ребенком, а сейчас уже сам – почти старик.

Упыриха обычно просыпается раньше всех и выносит в сени свое бережно хранимое сокровище – изящный ночной горшок молочно-белого фарфора с нежно-синими васильками на боку и причудливой крышкой (Муртаза привез как-то в подарок из Казани). Зулейхе полагается вскочить на зов свекрови, опорожнить и осторожно вымыть драгоценный сосуд – первым делом, перед тем, как топить печь, ставить тесто и выводить корову в стадо. Горе ей, если проспит эту утреннюю побудку. За пятнадцать лет Зулейха проспала дважды – и запретила себе вспоминать, что было потом.

Книга публикуется по соглашению с литературным агентством ELKOST Intl.

© Яхина Г. Ш.

© ООО «Издательство АСТ»

Любовь и нежность в аду

Этот роман принадлежит тому роду литературы, который, казалось бы, совершенно утрачен со времени распада СССР. У нас была прекрасная плеяда двукультурных писателей, которые принадлежали одному из этносов, населяющих империю, но писавших на русском языке. Фазиль Искандер, Юрий Рытхэу, Анатолий Ким, Олжас Сулейменов, Чингиз Айтматов… Традиции этой школы – глубокое знание национального материала, любовь к своему народу, исполненное достоинства и уважения отношение к людям других национальностей, деликатное прикосновение к фольклору. Казалось бы, продолжения этому не будет, исчезнувший материк. Но произошло редкое и радостное событие – пришел новый прозаик, молодая татарская женщина Гузель Яхина и легко встала в ряд этих мастеров.

Роман «Зулейха открывает глаза» – великолепный дебют. Он обладает главным качеством настоящей литературы – попадает прямо в сердце. Рассказ о судьбе главной героини, татарской крестьянки времен раскулачивания, дышит такой подлинностью, достоверностью и обаянием, которые не так уж часто встречаются в последние десятилетия в огромном потоке современной прозы.

Несколько кинематографичный стиль повествования усиливает драматизм действия и яркость образов, а публицистичность не только не разрушает повествования, но, напротив, оказывается достоинством романа. Автор возвращает читателя к словесности точного наблюдения, тонкой психологии и, что самое существенное, к той любви, без которой даже самые талантливые писатели превращаются в холодных регистраторов болезней времени. Словосочетание «женская литература» несет в себе пренебрежительный оттенок – в большой степени по милости мужской критики. Между тем женщины лишь в двадцатом веке освоили профессии, которые до этого времени считались мужскими: врачи, учителя, ученые, писатели. Плохих романов за время существования жанра мужчинами написано в сотни раз больше, чем женщинами, и с этим фактом трудно поспорить. Роман Гузель Яхиной – вне всякого сомнения – женский. О женской силе и женской слабости, о священном материнстве не на фоне английской детской, а на фоне трудового лагеря, адского заповедника, придуманного одним из величайших злодеев человечества. И для меня остается загадкой, как удалось молодому автору создать такое мощное произведение, прославляющее любовь и нежность в аду… Я от души поздравляю автора с прекрасной премьерой, а читателей – с великолепной прозой. Это блестящий старт.

Людмила Улицкая

Часть первая
Мокрая курица

Один день

Зулейха открывает глаза. Темно, как в погребе. Сонно вздыхают за тонкой занавеской гуси. Месячный жеребенок шлепает губами, ища материнское вымя. За окошком у изголовья – глухой стон январской метели. Но из щелей не дует – спасибо Муртазе, законопатил окна до холодов.

Муртаза – хороший хозяин. И хороший муж. Он раскатисто и сочно всхрапывает на мужской половине. Спи крепче, перед рассветом – самый глубокий сон.

Пора. Аллах Всемогущий, дай исполнить задуманное – пусть никто не проснется.

Зулейха бесшумно спускает на пол одну босую ногу, вторую, опирается о печь и встает. За ночь та остыла, тепло ушло, холодный пол обжигает ступни. Обуться нельзя – бесшумно пройти в войлочных кота не получится, какая-нибудь половица да и скрипнет. Ничего, Зулейха потерпит. Держась рукой за шершавый бок печи, пробирается к выходу с женской половины. Здесь узко и тесно, но она помнит каждый угол, каждый уступ – полжизни скользит туда-сюда, как маятник, целыми днями: от котла – на мужскую половину с полными и горячими пиалами, с мужской половины – обратно с пустыми и холодными.

Сколько лет она замужем? Пятнадцать из своих тридцати? Это даже больше половины жизни, наверное. Нужно будет спросить у Муртазы, когда он будет в настроении, – пусть подсчитает.

Не запнуться о палас. Не удариться босой ногой о кованый сундук справа у стены. Перешагнуть скрипучую доску у изгиба печи. Беззвучно прошмыгнуть за ситцевую чаршау, отделяющую женскую часть избы от мужской… Вот уже и дверь недалеко.

Храп Муртазы ближе. Спи, спи ради Аллаха. Жена не должна таиться от мужа, но что поделаешь – приходится.

Теперь главное – не разбудить животных. Обычно они спят в зимнем хлеву, но в сильные холода Муртаза велит брать молодняк и птицу домой. Гуси не шевелятся, а жеребенок стукнул копытцем, встряхнул головой – проснулся, чертяка. Хороший будет конь, чуткий. Она протягивает руку сквозь занавеску, прикасается к бархатной морде: успокойся, свои. Тот благодарно пыхает ноздрями в ладонь – признал. Зулейха вытирает мокрые пальцы об исподнюю рубаху и мягко толкает дверь плечом. Тугая, обитая на зиму войлоком, она тяжело подается, сквозь щель влетает колкое морозное облако. Делает шаг, переступая высокий порог, – не хватало еще наступить на него именно сейчас и потревожить злых духов, тьфу-тьфу! – и оказывается в сенях. Притворяет дверь, опирается о нее спиной.

Слава Аллаху, часть пути пройдена.

В сенях холодно, как на улице, – кожу щиплет, рубаха не греет. Струи ледяного воздуха бьют сквозь щели пола в босые ступни. Но это не страшно.

Страшное – за дверью напротив.

Убырлы карчык – Упыриха. Зулейха ее так про себя называет. Слава Всевышнему, свекровь живет с ними не в одной избе. Дом Муртазы просторный, в две избы, соединенные общими сенями. В день, когда сорокапятилетний Муртаза привел в дом пятнадцатилетнюю Зулейху, Упыриха с мученической скорбью на лице сама перетаскала свои многочисленные сундуки, тюки и посуду в гостевую избу и заняла ее всю. «Не тронь!» – грозно крикнула она сыну, когда тот попытался помочь с переездом. И не разговаривала с ним два месяца. В тот же год начала быстро и безнадежно слепнуть, а еще через некоторое время – глохнуть. Спустя пару лет была слепа и глуха, как камень. Зато теперь разговаривала много, не остановить.

Никто не знал, сколько ей было на самом деле лет. Она утверждала, что сто. Муртаза недавно сел подсчитывать, долго сидел – и объявил: мать права, ей действительно около ста. Он был поздним ребенком, а сейчас уже сам – почти старик.

Упыриха обычно просыпается раньше всех и выносит в сени свое бережно хранимое сокровище – изящный ночной горшок молочно-белого фарфора с нежно-синими васильками на боку и причудливой крышкой (Муртаза привез как-то в подарок из Казани). Зулейхе полагается вскочить на зов свекрови, опорожнить и осторожно вымыть драгоценный сосуд – первым делом, перед тем, как топить печь, ставить тесто и выводить корову в стадо. Горе ей, если проспит эту утреннюю побудку. За пятнадцать лет Зулейха проспала дважды – и запретила себе вспоминать, что было потом.

За дверью пока – тихо. Ну же, Зулейха, мокрая курица, поторопись. Мокрой курицей – жебегян тавык – ее впервые назвала Упыриха. Зулейха не заметила, как через некоторое время и сама стала называть себя так.

Она крадется в глубь сеней, к лестнице на чердак. Нащупывает гладко отесанные перила. Ступени крутые, подмерзшие доски чуть слышно постанывают. Сверху веет стылым деревом, мерзлой пылью, сухими травами и едва различимым ароматом соленой гусятины. Зулейха поднимается – шум метели ближе, ветер бьется о крышу и воет в углах.

По чердаку решает ползти на четвереньках – если идти, доски будут скрипеть прямо над головой у спящего Муртазы. А ползком она прошмыгнет, веса в ней – всего ничего, Муртаза одной рукой поднимает, как барана. Она подтягивает ночную рубаху к груди, чтобы не испачкалась в пыли, перекручивает, берет конец в зубы – и на ощупь пробирается между ящиками, коробами, деревянными инструментами, аккуратно переползает через поперечные балки. Утыкается лбом в стену. Наконец-то.

Приподнимается, выглядывает в маленькое чердачное окошко. В темно-серой предутренней мгле едва проглядывают занесенные снегом дома родного Юлбаша. Муртаза как-то считал – больше ста дворов получилось. Большая деревня, что говорить. Деревенская дорога, плавно изгибаясь, рекой утекает за горизонт. Кое-где в домах уже зажглись окна. Скорее, Зулейха.

Она встает и тянется вверх. В ладони ложится что-то тяжелое, гладкое, крупно-пупырчатое – соленый гусь. Желудок тотчас вздрагивает, требовательно рычит. Нет, гуся брать нельзя. Отпускает тушку, ищет дальше. Вот! Слева от чердачного окошка висят большие и тяжелые, затвердевшие на морозе полотнища, от которых идет еле слышный фруктовый дух. Яблочная пастила. Тщательно проваренная в печи, аккуратно раскатанная на широких досках, заботливо высушенная на крыше, впитавшая жаркое августовское солнце и прохладные сентябрьские ветры. Можно откусывать по чуть-чуть и долго рассасывать, катая шершавый кислый кусочек по нёбу, а можно набить рот и жевать, жевать упругую массу, сплевывая в ладонь изредка попадающиеся зерна… Рот мгновенно заливает слюна.

Зулейха срывает пару листов с веревки, скручивает их плотно и засовывает под мышку. Проводит рукой по оставшимся – много, еще очень много осталось. Муртаза не должен догадаться.

А теперь – обратно.

Она встает на колени и ползет к лестнице. Свиток пастилы мешает двигаться быстро. Вот ведь действительно – мокрая курица, не догадалась какую-нибудь торбу взять с собой. По лестнице спускается медленно: ног не чувствует – закоченели, приходится ставить онемевшие ступни боком, на ребро. Когда достигает последней ступеньки, дверь со стороны Упырихи с шумом распахивается, и светлый, едва различимый силуэт возникает в черном проеме. Стукает об пол тяжелая клюка.

– Есть кто? – спрашивает Упыриха темноту низким мужским голосом.

Зулейха замирает. Сердце ухает, живот сжимается ледяным комом. Не успела… Пастила под мышкой оттаивает, мягчеет.

Упыриха делает шаг вперед. За пятнадцать лет слепоты она выучила дом наизусть – передвигается в нем уверенно, свободно.

Зулейха взлетает на пару ступенек вверх, крепче прижимая к себе локтем размякшую пастилу.

Старуха ведет подбородком в одну сторону, в другую. Не слышит ведь ничего, не видит, – а чувствует, старая ведьма. Одно слово – Упыриха. Клюка стучит громко – ближе, ближе. Эх, разбудит Муртазу…

Зулейха перескакивает еще на несколько ступенек выше, жмется к перилам, облизывает пересохшие губы.

Белый силуэт останавливается у подножия лестницы. Слышно, как старуха принюхивается, с шумом втягивая ноздрями воздух. Зулейха подносит ладони к лицу – так и есть, пахнут гусятиной и яблоками. Вдруг Упыриха делает ловкий выпад вперед и наотмашь бьет длинной клюкой по ступеням лестницы, словно разрубая их мечом пополам. Конец палки свистит где-то совсем близко и со звоном вонзается в доску в полупальце от босой ступни Зулейхи. Тело слабеет, тестом растекается по ступеням. Если старая ведьма ударит еще раз… Упыриха бормочет что-то невнятное, подтягивает к себе клюку. Глухо звякает в темноте ночной горшок.

– Зулейха! – зычно кричит Упыриха на сыновью половину избы.

Так обычно начинается утро в доме.

Зулейха сглатывает высохшим горлом комок плотной слюны. Неужели обошлось? Аккуратно переставляя ступни, сползает по лестнице. Выжидает пару мгновений.

– Зулейха-а-а!

А вот теперь – пора. Третий раз повторять свекровь не любит. Зулейха подскакивает к Упырихе – «Лечу, лечу, мама!» – и берет из ее рук тяжелый, покрытый теплой липкой испариной горшок, как делает это каждый день.

– Явилась, мокрая курица, – ворчит та. – Только спать и горазда, лентяйка…

Муртаза наверняка проснулся от шума, может выйти в сени. Зулейха сжимает под мышкой пастилу (не потерять бы на улице!), нащупывает ногами на полу чьи-то валенки и выскакивает на улицу. Метель бьет в грудь, берет в плотный кулак, пытаясь сорвать с места. Рубаха поднимается колоколом. Крыльцо за ночь превратилось в сугроб, – Зулейха спускается вниз, еле угадывая ногами ступеньки. Проваливаясь почти по колено, бредет к отхожему месту. Борется с дверью, открывая ее против ветра. Швыряет содержимое горшка в оледенелую дыру. Когда возвращается в дом, Упырихи уже нет – ушла к себе.

На пороге встречает сонный Муртаза, в руке – керосиновая лампа. Кустистые брови сдвинуты к переносице, морщины на мятых со сна щеках глубоки, словно вырезаны ножом.

– Сдурела, женщина? В метель – нагишом!

– Я только горшок мамин вынесла – и обратно…

– Опять хочешь ползимы больная проваляться? И весь дом на меня взвалить?

– Что ты, Муртаза! Я и не замерзла совсем. Смотри! – Зулейха протягивает вперед ярко-красные ладони, плотно прижимая локти к поясу, – под мышкой топорщится пастила. Не видно ли ее под рубахой? Ткань промокла на снегу, липнет к телу.

Но Муртаза сердится, на нее даже не смотрит. Сплевывает в сторону, растопыренной ладонью оглаживает бритый череп, расчесывает взлохмаченную бороду.

– Есть давай. А расчистишь двор – собирайся. За дровами поедем.

Зулейха низко кивает и шмыгает за чаршау.

Получилось! У нее получилось! Ай да Зулейха, ай да мокрая курица! Вот она, добыча: две смятые, перекрученные, слипшиеся тряпицы вкуснейшей пастилы. Удастся ли отнести сегодня? И где это богатство спрятать? Дома оставить нельзя: в их отсутствие Упыриха копается в вещах. Придется носить с собой. Опасно, конечно. Но сегодня Аллах, кажется, на ее стороне – должно повезти.

Зулейха туго заворачивает пастилу в длинную тряпицу и обматывает вокруг пояса. Сверху опускает исподнюю рубаху, надевает кульмэк, шаровары. Переплетает косы, накидывает платок.

Плотный сумрак за окошком в изголовье ее ложа становится жиже, разбавляется чахлым светом пасмурного зимнего утра. Зулейха откидывает занавески, – все лучше, чем в темноте работать. Керосинка, стоящая на углу печи, бросает немного косого света и на женскую половину, но экономный Муртаза подкрутил фитилек так низко, что огонек почти не виден. Не страшно, она могла бы все делать и с завязанными глазами.

Начинается новый день.

Еще до полудня утренняя метель стихла, и солнце проглянуло на ярко заголубевшем небе. Выехали за дровами.

Зулейха сидит на задке саней спиной к Муртазе и смотрит на удаляющиеся дома Юлбаша. Зеленые, желтые, темно-голубые, они яркими грибами выглядывают из-под сугробов. Высокие белые свечи дыма тают в небесной сини. Громко и вкусно хрустит под полозьями снег. Изредка фыркает и встряхивает гривой бодрая на морозе Сандугач. Старая овечья шкура под Зулейхой согревает. А на животе теплеет заветная тряпица – тоже греет. Сегодня, лишь бы успеть отнести сегодня…

Руки и спина ноют – ночью намело много снега, и Зулейха долго вгрызалась лопатой в сугробы, расчищая во дворе широкие дорожки: от крыльца – к большому амбару, к малому, к нужнику, к зимнему хлеву, к заднему двору. После работы так приятно побездельничать на мерно покачивающихся санях – сесть поудобнее, закутаться поглубже в пахучий тулуп, засунуть коченеющие ладони в рукава, положить подбородок на грудь и прикрыть глаза…

– Просыпайся, женщина, приехали.

Громадины деревьев обступили сани. Белые подушки снега на еловых лапах и раскидистых головах сосен. Иней на березовых ветвях, тонких и длинных, как женский волос. Могучие валы сугробов. Молчание – на многие версты окрест.

Муртаза повязывает на валенки плетеные снегоступы, спрыгивает с саней, закидывает на спину ружье, заправляет за пояс большой топор. Берет в руки палки-упоры и, не оглядываясь, уверенно тропит дорожку в чащу. Зулейха – следом.

Лес возле Юлбаша хороший, богатый. Летом кормит деревенских крупной земляникой и сладкой зернистой малиной, осенью – пахучими грибами. Дичи много. Из глубины леса течет Чишмэ – обычно ласковая, мелкая, полная быстрой рыбы и неповоротливых раков, а по весне стремительная, ворчащая, набухшая талым снегом и грязью. Во времена Большого голода только они и спасали – лес и река. Ну и милость Аллаха, конечно.

Сегодня Муртаза далеко заехал, почти до конца лесной дороги. Дорога эта была проложена в давние времена и вела до границы светлой части леса. Потом втыкалась в Крайнюю поляну, окруженную девятью кривыми соснами, и обрывалась. Дальше пути не было. Лес заканчивался – начинался дремучий урман, буреломная чащоба, обиталище диких зверей, лесных духов и всякой дурной нечисти. Вековые черные ели с похожими на копья острыми вершинами росли в урмане так часто, что коню не пройти. А светлых деревьев – рыжих сосен, крапчатых берез, серых дубов – там не было вовсе.

Говорили, что через урман можно прийти к землям марийцев – если идти от солнца много дней подряд. Да какой же человек в здравом уме решится на такое?! Даже во времена Большого голода деревенские не смели преступать за границу Крайней поляны: объели кору с деревьев, перемололи желуди с дубов, разрыли мышиные норы в поисках зерна – в урман не ходили. А кто ходил – тех больше не видели.

Зулейха останавливается на мгновение, ставит на снег большую корзину для хвороста. Беспокойно оглядывается – все-таки зря Муртаза заехал так далеко.

– Далеко еще, Муртаза? Я уже Сандугач сквозь деревья не вижу.

Муж не отвечает – пробирается вперед по пояс в целине, упираясь в сугробы длинными палками и сминая хрусткий снег широкими снегоступами. Только облачко морозного пара то и дело поднимается над головой. Наконец останавливается возле ровной высокой березы с пышным наростом чаги, одобрительно хлопает по стволу: вот эту.

Сначала утаптывают снег вокруг. Потом Муртаза скидывает тулуп, ухватывает покрепче изогнутое топорище, указывает топором в просвет между деревьями (туда будем валить) – и начинает рубить.

Лезвие взблескивает на солнце и входит в березовый бок с коротким гулким «чах». «Ах! Ах!» – отзывается эхо. Топор стесывает толстую, причудливо изрисованную черными буграми кору, затем вонзается в нежно-розовую древесную мякоть. Щепа брызжет, как слезы. Эхо наполняет лес.

«И в урмане слышно», – тревожно думает Зулейха. Она стоит чуть поодаль, по пояс в снегу, обхватив корзину, – и смотрит, как Муртаза рубит. Далеко, с оттягом, замахивается, упруго сгибает стан и метко бросает топор в щепастую белую щель на боку дерева. Сильный мужчина, большой. И работает умело. Хороший муж ей достался, грех жаловаться. Сама-то она мелкая, еле достает Муртазе до плеча.

Скоро береза начинает вздрагивать сильнее, стонать громче. Выеденная топором в стволе рана похожа на распахнутый в немом крике рот. Муртаза бросает топор, отряхивает с плеч сучки и веточки, кивает Зулейхе: помогай. Вместе они упираются плечами в шершавый ствол и толкают его – сильнее, сильнее. Шкворчащий треск – и береза с громким прощальным стоном рушится оземь, поднимая в небо облака снежной пыли.

Муж, оседлав покоренное дерево, обрубает с него толстые ветки. Жена – обламывает тонкие и собирает их в корзину вместе с хворостом. Работают долго, молча. Поясницу ломит, плечи наливаются усталостью. Руки, хоть и в рукавицах, мерзнут.

– Муртаза, а правда, что твоя мать по молодости ходила в урман на несколько дней и вернулась целехонькая? – Зулейха распрямляет спину и выгибается в поясе, отдыхая. – Мне абыстай рассказывала, а ей – ее бабка.

Тот не отвечает, примериваясь топором к кривой узловатой ветке, торчащей из ствола.

– Я бы умерла от страха, если бы оказалась там. У меня бы тут же ноги отнялись, наверное. Лежала бы на земле, глаза зажмурила – и молилась бы не переставая, пока язык шевелится.

Муртаза крепко ударяет, и ветка пружинисто отскакивает в сторону, гудя и подрагивая.

– Но, говорят, в урмане молитвы не работают. Молись – не молись, все одно – погибнешь… Как ты думаешь… – Зулейха понижает голос: – …есть на земле места, куда не проникает взор Аллаха?

Муртаза широко размахивается и глубоко вгоняет топор в звенящее на морозе бревно. Снимает малахай, утирает ладонью раскрасневшийся, пышущий жаром голый череп и смачно плюет под ноги.

Опять принимаются за работу.

Скоро корзина для хвороста полна – такую не поднять, только волочь за собой. Береза – очищена от веток и разрублена на несколько бревен. Длинные ветви лежат аккуратными вязанками в сугробах вокруг.

Не заметили, как стало темнеть. Когда Зулейха поднимает глаза к небу, солнце уже скрыто за рваными клоками туч. Налетает сильный ветер, свистит и взвивается поземка.

– Поедем домой, Муртаза, опять метель начинается.

Муж не отвечает, продолжая обматывать веревками толстые связки дров. Когда последняя вязанка готова, метель уже волком завывает меж деревьев, протяжно и зло.

Он указывает меховой рукавицей на бревна: сначала перетаскаем их. Четыре бревна в обрубках бывших ветвей, каждое – длиннее Зулейхи. Муртаза, крякнув, отрывает от земли один конец самого толстого бревна. Зулейха берется за второй. Сразу поднять не получается, она долго копошится, приноравливаясь к толстому и шершавому дереву.

– Ну же! – нетерпеливо вскрикивает Муртаза. – Женщина!

Наконец сумела. Обняв бревно обеими руками, прижавшись грудью к розоватой белизне свежего дерева, ощерившейся длинными острыми щепками. Двигаются к саням. Идут медленно. Руки дрожат. Лишь бы не уронить, Всевышний, лишь бы не уронить. Если упадет на ногу – останешься калекой на всю жизнь. Становится жарко – горячие струйки текут по спине, животу. Заветная тряпица под грудью промокает насквозь – пастила будет отдавать солью. Это ничего, только бы успеть ее сегодня отнести…

Сандугач послушно стоит на том же месте, лениво перебирая ногами. Волков этой зимой мало, субхан Алла, поэтому Муртаза не боится оставлять лошадь одну надолго.

Когда затащили бревно на сани, Зулейха падает рядом, скидывает рукавицы, ослабляет платок на шее. Дышать больно, словно бежала, не останавливаясь, через всю деревню.