Евгений Замятин

Непутёвый

Источник: Е. И. Замятин; Избранные произведения в двух томах; Том первый. Изд-во: "Художественная литература", Москва, 1990. OCR: Александр Белоусенко (belousenko$yahoo.com), 2005.

1

Петра Петровича все до единого по имени-отчеству величают, а Сеню -- хоть бы раз для потехи Семен Иванычем кто назвал, хоть какой бы нибудь студент завалящий. Нет: Сеня, да и только. Бывает, иной раз заершится он: -- Какой я вам Сеня? Почему он Петр Петрович, а я Сеня? -- Да так уж вот -- Сеня. Смеются: взаправду-то разве может сердиться Сеня? Сеня и Петр Петрович -- все вместе да вместе, друзья неразлучные, водой не разольешь. Дивятся на них: как будто Петр Петрович,-- человек степенный, положительный. И откуда у него дружба с Сеней пошла? А вот откуда. Шел Петр Петрович на Балчуг, домой, шел потихоньку под кремлевскими стенами. Тени узорчатые от зубцов, башни боярами степенными наверху дремлют, и у всякой-то крещеное свое имя: Водовзводная, Тайницкая, Кутафья, Набатная, Спасская. Страсть как башни эти Петр Петрович любил. Замечтался, ночь на исходе розовая, свежая -- май. И вдруг -- вздрогнул даже -- голос какой-то сверху: -- Коллега, коллега! Огляделся Петр Петрович -- площадь пустая, городовой дремлет. Эка,-- думает,-- наяву притчиться стало. А голос этот опять: -- Коллега, да я тут, постойте! Глянул наверх Петр Петрович -- да так вот и ахнул... Батюшки мои, это он на стену кремлевскую залез каким-то манером и оттуда: -- Извините,-- говорит,-- коллега, я задержал вас. Но мне здесь одному скучно. И к тому же я в приподнятом, так сказать, настроении: острое отравление алкоголем. Кругом -- ночь, красотища, говорить хочется, понимаете -- говорить... -- Да погодите: забрались-то вы туда как? -- Э, компания тут нас была. В веселом состоянии. Ну, пари пустяковое... Да не в этом дело, а в том, что назад-то слезть я никак не могу. Веревку унесли, подлецы! Сидит себе там посередь двух зубцов, разговаривает и ножки вниз свесил. Чудно невтерпеж стало, захохотал Петр Петрович во всю глотку. А тот сверху -- в ответ. Должно быть, от смеху этого ихнего городовой проснулся. Видит -- непорядок. А поди-ка его, непорядок-то, сверху ссади. Потеха! Булочники, газетчики ранние, мальчишки, дворники, лестницы. Переправили, наконец, раба Божия, на твердую землю. А с твердой земли -- первым делом, конечно, в участок. В участке и оказался он -- Сеня Бабушкин, студент первого курса. -- Да факультета какого, факультета? -- добивался пристав. -- Пишите -- вообще, мол, первого курса. Потому что некогда поступил я на математический, потом на медицинский перешел, на естественный, а теперь вот на юридический собираюсь,-- опять же на первый курс. Смеялся пристав, смеялся и Сеня. Запротоколили и Петра Петровича за компанию. Просидели оба в участке до полдня -- и вышли оттуда друзьями неразлучными. -- Обязательно вспрыснуть надо,-- порешил Сеня. Зашли в трактир "Муравей" на Солянке. Петр Петрович -- что ж, Петр Петрович -- все в меру, а Сеня так вспрыснул, что опять в участок чуть не вернулся. Уж городовой к нему подошел: -- Господин... Пожалте, господин. Господин, а господин! Но Сеня, по случаю заключенного с Петром Петровичем нерушимого союза, был полон любви к человекам. Обнял Сеня городового и к груди крепко прижал: -- Гар-р-давой, милай! Ты пойми, ми-илай... Сконфузился городовой: как человека на цугундер тащить, когда он в объятиях тебя держит? Высвободился полегоньку, стал опять на посту -- будто Сени и не приметил. А Петр Петрович Сеню до дома довел, раздел, уложил, за нашатырным спиртом сбегал. Вот откуда их дружба пошла.

2

В эту пору жил Сеня на Садовниках, у брата своего Архипа Иваныча. Архип Иваныч в прежние годы в ссылке даже был -- в Шенкурске, лет пять, там, что ли. Ну, а теперь пообкорналось радикальство это его. Служил себе по судебной части, бачки отпустил, мешки завел чиновничьи под глазами. Ну, и провались ты совсем: чинуша, так чинушей и будь. А то нет: либеральничает, в кармане кукиш кажет, и Сеню, братца любезного, поедом ест. -- И что-де ныне за молодые люди пошли? Никакого интереса к общественной жизни. Взял бы что-нибудь у меня в книжном шкафу... А то нашел -- Мопассана, уж действительно! И понятно, что пойдешь потом шлындать по кабакам... За это пиленье Сеня его терпеть не мог. Даром, что был Архип Иваныч для Сени кормильцем-поильцем, и жил у него Сеня без всякой заботы. Но по своей веселости да легкости душевной -- Сеня ни во что ставил земные разные эти блага. И не то, чтобы Архипу Иванычу -- благодетелю увагу какую-нибудь сделать, а прямо сказать -- спуску ему не давал. Ну, и были они потому всегда на ножах. Зимою, к Новому году -- получил Архип Иваныч орден Станислава какой-то там степени. И доволен такой-сякой донельзя, должно быть, в душе-то. А снаружи -- корчит кислую мину, фасон держит. Сене строго-настрого заказал: -- Ты уж, пожалуйста, не распускай язык про эту чертовину (на Станислава кажет). Подумают, набивался, прислуживался. И не такая, вообще, моя репутация. Я в Шенкурске пять лет... Ладно. А у Сени в ту пору приятель завелся, с Рязанской дороги машинист. Повез Сеню машинист катать на три дня, под самый под Саратов. Сборы, по обычаю, у Сени короткие: машиниста этого на улице встретил,-- "Поедем?" -- "Поедем",-- и все. Ну, вот с дороги брату письмо и пишет: так, мол, и так, не сокрушайся, в субботу приеду. В конверт, а на конверте адрес: Архипу Иванычу Бабушкину, кавалеру Станислава такой-то степени. Архип Иваныч утром письма перебирает, видит: на конверте рука разгильдяйская -- Сенькина. Бросил конверт небрежно, не читая. Взял письмо. -- А, гм-м-а (хлеб с маслом жует), уехать изволил? Оч-чень приятно. Выходит Архип Иваныч из дома, на службу торопится, часы вынул. Глядь -- швейцар дорогу загородил, низко кланяется. -- А? Что такое? -- Честь имею, вашескородие... Как изволили получить орден... Как индюк, покраснел, забормотал Архип мой Иваныч. А делать нечего -- вынул целковый. "И откуда,-- думает,-- он, подлец, проведал? Швейцары эти..." Пришел со службы домой, сел Архип Иваныч обедать. Голоден -- как собака. Только это рюмку выпил, закусить хотел -- в дверь стучат. -- Кто там? Вваливаются, у притолоки стали дворник и почтальон, который утром письмо Сенино приносил. -- Дозвольте поздравить, Архип Иваныч, с орденом вас... Ну-у... Как тут вскочил Архип Иваныч, как ногами затопает. -- Хамы! Вон пошли! Получил -- ну, получил, а вам какое дело? Выругался национально и даже бросил обедать. И так этим происшествием Сеня братца расстроил, что вышел тут конец терпенью Архип-Иванычеву. Поговорил он крупно с Сеней -- и распрощался с ним. -- Вот,-- говорит,-- тебе Бог, вот порог. Поди-ка,-- говорит,-- укуси кузькину мать, попробуй-ка себя сам кормить.

3

И стал Сеня жить, как птица небесная. Сначала еще ничего шло: тут займет, там займет -- приятелей-то у него хоть пруд пруди. И у кого же язык повернется отказать такому душевному человеку, как Сеня? А вот-таки нашелся такой, отказал Сене. И так это Сеню оглоушило, что наотрез порешил больше взаймы уж не брать. Знает Петр Петрович -- другой уж день не обедал Сенька, сует ему деньги в зубы: не берет, не хочу, да и только. Стал себе малый работу искать. Занялся, перво-наперво, конечно, уроками. И смех и грех один только. То, глядишь, ученика папиросами угощать стал -- конечно, отставка. То два дня на урок не являлся -- пропивал в трактире с хорошими человеками взятые вперед деньги. А то вдруг оказывается -- за неподходящие разговоры отказали. Придет, Петру Петровичу жалуется. Петру Петровичу удивительно: -- Какие ж это такие -- неподходящие? -- Да рассказал ученик-то, как они мышей выпускали из парт на Законе Божием. А я ему говорю: это что -- мышей, воробьев парочку выпустить -- это вот так! А он возьми да правда и сделай... Не выгорает с уроками, как ни верти. -- Ну, стало быть, надо,-- порешил Сеня,-- физическим трудом заняться. Кстати тут вышло -- заболел в околотке фонарщик, старый Сенин приятель. Две недели Сеня ходил вместо фонарщика, за половинную плату. Идет, это, вечером в фонарщиковом дипломате, в треухе заячьем -- никому и в голову не взбредет, что студент. Было -- и кончилось благополучие. Выздоровел фонарщик, опять на мели Сеня. Из комнаты Сеню за неплатеж протурили. Забрал он чемоданчик свой, приехал к Петру Петровичу -- другу. -- Я переночевать к тебе. Пустишь? Ну, как не пустить. Сегодня да завтра -- так у Петра Петровича и осел. Уходит Петр Петрович в столовую обедать, Сеню с собой зовет: -- Брось ты глупить-то, пойдем. Ни за что: "Это, стало быть,-- опять взаймы?" Останется один. Меряет, меряет ногами комнату, а голодный червяк сосет -- и пойдет он на кухню к Анисье-кухарке. Анисья, милая этакая толстомордая баба подмосковная, души в Сене не чаяла. Как они в кухне вдвоем -- такое у них веселье идет, такие смехи да рассказы. И нет-нет да подкармливала баба Сеню. Ну, щец там плеснет, каши гречишной, хлеба даст. Кормит, а сама любя отчитывает Сеню: -- Эх, непутевый ты, милый, пра, непутевешшай. А какой бы из тебя мужик хороший вышел, кабы только да секли тебя мальчонкой... И верно -- непутевый. Думал Сеня -- думал, как бы деньгу зашибить,-- и вот наконец, удумал. Подкатился к Петру Петровичу: -- Дай пять рублей, голубчик. -- Пя-ать? Видишь у самого вот -- пять да три -- восемь. Да тебе столько зачем? -- Не скажу. Дай. Я скоро вернусь. "Ну, черт с ним, должно быть и впрямь -- дело не шутка, коли денег взаймы просит". Дал Петр Петрович синенькую. Час-другой: нету Сени. У окошка -- глядь-поглядь Петр Петрович: нету. Вон, дама с коньками идет. Гимназисты бегут с уроков. Обоз какой-то с ящиками, этажерками, ширмочками. Глядит Петр Петрович -- завернул обоз к их воротам. И Сеня впереди шествует. Что за черт? Шум, грохот, полкомнаты рухлядью заставили. Распоряжается Сеня, веселый. -- Это,-- говорит,-- я выжигать буду. Видишь, вот: у девицы знакомой аппарат взял. Ты, брат, не думай, это очень выгодно -- прикладные-то искусства. Продам я это -- плохо-плохо за пятнадцать. А купил за пять. "Ах, черт тебя возьми -- выжигать",-- вот как Петру Петровичу досадно. "А что мы есть-то будем, когда осталось на руках три рубля, и до первого неоткуда взять". Так и перебивались до первого чаем да ситным. Петр Петрович дулся. А Сеня -- выжигал, портил, пахло паленым деревом. Половину все-таки сделал -- и, правду сказать, недурно. Доволен. -- Ну, иди теперь... Продавай за пятнадцать,-- поглядел Петр Петрович язвительно этак... Сеня сконфузился: -- А ку-куда же продавать? Я не продавал никогда. Я не знаю... Вот и делай с ним, что хочешь. Всерьез и сердиться на него нельзя. Посмеялся Петр Петрович, да и только.

4

И ничего ведь такого как будто в Сене и не было. Да что ж, пожалуй, некрасив даже: так, курносенький, бородка мягкая, золотая. А вот -- мягкость эта самая в лице во всем и в глазах... Так вот -- денек летний, нежаркий, в костромской, скажем, где-нибудь деревушке: выглянет солнце -- и спрячется солнце, бубенчики на овцах, пыль на дороге от веселой телеги поднялась -- и не падает, золотеет. Не иначе, как мягкость влекла эта самая -- любили его, даром что непутевый был. Пол-Москвы у него друзей и приятелей было. А уж на особицу двое: игумен -- это один, а хозяин пивнушки на Бронной -- это другой. Если в праздничный день Сеня спозарань поднялся, вопреки естеству своему -- так это, значит, он идет в монастырь к обедне. И столь это бывало поучительное зрелище, что шли целой компанией глядеть. Станут себе в сторонке, чтобы своим нечестивым поведением Сеню не оконфузить. А Сеня стоит -- воды не замутит, отбивает поклоны, где надо -- главу преклоняет. И вот, наконец, торжественный момент: выходит монашек из алтаря и на тарелке Сене просвирку подает с поклоном. Сеня благочестиво целует просвирку и прячет в карман... А монашек ему почтительно: -- Отец игумен вас к трапезе просили пожаловать. Ну, тут уж удержу нет: бегут всей компанией наружу, на паперть, высмеиваются тут досыта. И голову ломают: как это Сеня, беспутник, безбожник -- к игумену в милость попал? На чем это столковались они? Разве это вот, что всякую старину Сеня любил: церкви древние, лампады под праздник, книги в старых кожаных переплетах -- минеи, триоди да цветники-изборники отеческие. Пение любил церковное, распевы всякие знал -- и знаменный, и печерский и по крюкам пел. Вот это разве? Придворная Сенина пивнушка была на Малой Бронной. Уже все это знали и, коли кому занадобится,-- первым долгом туда. И ошибались редко. Пивнушка -- так себе, захудалая, третьеразрядная. Но битком набита всегда -- на таком уж бойком месте поставлена. И что за народ: извозчики, странники, девицы гулящие, господа в опорках с Хитровки. Галдеж, дымок серый от курева и от сапог, в тепле сохнущих. Граммофон визжит. Любят здесь Сеню. Со всеми он разговор знает: с извозчиком о самоновейшей мази от подседа из травы горечавки; со странником -- о том, как в келье живет-спасается медведь Серафима Саровского; с босяком -- просто сотку не побрезгует -- разопьет. А пуще всех любит Сеню -- хозяин сам. Не то из раскольников, не то из сектантов старик. Сядут где-нибудь за столиком в дальнем углу, головы руками подопрут, лица у обоих строгие станут -- и о божественном сомневаются: -- Как же, мол, брак-то? Таинство, а беги от него, как от скверны -- церковники-то учат? От других небось таинств не бегают... А то развернут календарь Гатцука, пальцем начнут водить: христиан православных на всем белом свете -- столько-то миллионов, неправославных -- столько-то, язычников -- столько-то. Старик хозяин берет счеты, щелкает костяшками: -- Ну, пущай из православных -- пятьдесят на сто в рай идет. Ну, а на всех разложить -- выходит один на четыреста в рай, так ай нет? Один в рай -- четыреста в ад... Как же это он, Бог-то? Как, правда, а?

5

И ведь вот, не верит Сеня, конечно: какой там, к черту, ад у него. А сидит со стариком вот так и головою качает печально -- не притворяется. Какие-то будто две половинки в нем: одной половинкой, которая четырех факультетов вкусила, не верит, а другой, которая к стенам кремлевским да к церквам старым привержена -- верит. И со стариком, в пивнушке -- один Сеня разговаривает, а с Петром Петровичем -- другой совсем. Тут он -- с этакой усмешкой, кто его знает над чем, с вывертами всякими. Петр Петрович -- человек положительный, ему, глядишь, завтра надо на урок идти, а то в университет. А Сеня по обычаю всех таких разговорщиков русских -- обязательно по ночам разговоры заводит. Днем ничего, все как следует. А только добрые люди спать полегли -- Сеня папиросу закурит, подсядет к Петру Петровичу на кровать, рукой за талию обнимет -- и пошел, и пошел. И чаще всего о любви разговор заводил -- специальные у него на этот счет теории были. -- Э, что там, просто ты циник,-- рукой махнет Петр Петрович.-- Никаких идеалов на этот счет у тебя нету. Этого только Сене и надо: -- Идеал желаешь. Пожалуйста. Согласен. Непременно у каждого из нас должен быть и есть свой идеал женщины. По-моему, совершенно инстинктивный, физиологический. А ты, коли хочешь, можешь к физиологическому и духовный пристегнуть: мой силлогизм уцелеет. Ну, идеал сиречь недостижимое. Сиречь -- решение уравнения может быть только приближенное. И конечно -- таких приближенных решений в большом городе и при моих, скажем, знакомствах -- можно найти эн плюс единица. Почему же это, скажи мне на милость, должен я эн отбросить и при единице остаться? Когда все решения -- приближенные и разнятся только степенью приближения? Уж коли ты, мой милый, идеалист -- так ищи решения наиболее точного, стало быть, перепробуй возможно больше приближенных. Вероятность попасть на решение наиболее точное... Да ты с теорией вероятностей-то знаком? Часам этак к трем -- Петр Петрович уж дремлет и репликами Сеню больше не подзадоривает. И тогда просыпается другая половинка Сенина -- впадает он в сентименты и начинает мечтать о семейном счастье. -- ...И вот, брат, я совершенно представляю себе, что станет священной даже вся обыденщина эта: комната утром, всякие принадлежности туалета разбросаны, вода от умыванья вечернего. Ведь это все ризы, в которых... "Ах черт, четыре уж скоро, какие там ризы",-- слипаются глаза у Петра Петровича, и слышит сквозь сон: -- ...Беседка с плющом, понимаешь, чтоб продувал, и она в капоте, и животик круглится... От изумления проснется Петр Петрович, распялит глаза и смотрит: да, Сеня. Вздыхает Петр Петрович: он ли? Да, он самый, Сеня. И удивится вслух: -- Ведь вот какие неожиданные бациллы иногда таятся в человеке под спудом. Кто бы подумал... Сеня конфузится: -- А, поди ты к черту! Тебе пошути -- а ты и поверил...-- и ложится спать.

6

Сеня читал вслух Петру Петровичу: -- "Филарет Филаретович и Меропея Ивановна просят пожаловать на бал и вечерний стол по случаю именинного дня дочери их Кипы... " -- Кипы? -- Капитолины. Этакая, скажу я тебе, девица... Ну, да сам увидишь. Пойдешь? Сеня там всего один раз был, Петр Петрович -- ни разу. А впрочем... -- Ужин будет? -- Дура. Тебе сказано: вечерний стол. До отвалу кормят, как на зарез. -- Ну, ладно. Пойду...-- Петр Петрович покушать любил. "Бал и вечерний стол". Растревожили всю мебель в зальце, повытаскали, и видны даже еще следы на полу: мирно спал здесь лет десять какой-нибудь ихтиозавр-диван. Растерянно горит люстра. Кругленькие, маленькие катаются по полу папенька с маменькой. -- Пожалте, гости дорогие, пожалте. А это вот -- дочка наша -- Кипа. Кипа -- вся в бантиках, рюшках, оборочках, хохолок на лбу -- курочка-брамапутра. А Сеня, как увидал брамапутру -- так к ней и прилип, не отходит ни на шаг. Разложили зеленые столы. Кряхтя уселись почтенные гости в длинных сюртуках, в наколках кружевных: а ну-ка, господа, вспомним старину -- в стуколку стукнем? В зальце стая кавалеров и барышень. У изразцовой печи стоят кучкой кавалеры -- как отбившиеся от стада овцы. А барышни сидят по стульям у стеночки, улыбаются примерзшей бальной улыбкой, шепчутся. Пришла таперша, глухая, два пальца у ней желтые, все прокурены. Выкурила папироску, села за рояль -- и пошла в зальце кулиберда. Петр Петрович степенно стоял в дверях, смотрел на Сеню и на курочку-брамапутру. И неспокойно у него на сердце было: ох, уж очень что-то бойчится Сеня-то, кабы чего не вышло! Ужинать позвали. Глаза разбежались у Петра Петровича: закусок, закусок-то одних сколько. Хотел Петр Петрович подмигнуть: а ну-ка, брат Сеня... И видит вдруг -- Сени-то и нет за столом. Выскочил, побежал искать. Были они в зале, Сеня и Кипа-брамапутра, в уголке за пальмой. Сеня -- почему-то очутился на полу, ерзал и старательно делал вид, будто искал что-то: -- А-а... ч-черт, па-пиросу потерял... я сейчас. Поужинали. Подошел Сеня, сел на диван с Петром Петровичем рядом. -- Уф... Да. -- Ну что -- да? Говори уж. -- Да, брат, что говорить-то: я ей сейчас предложение сделал. Вот тебе и здравствуй. -- Врешь ты, ну тебя. -- Какое там вру! Ей-Богу, и сам не знаю, так как-то, уж очень к слову пришлось. Теперь-то уж вижу... -- Ну, а она? -- А она: "Не знаю,-- говорит,-- подумаю, уж очень вы сразу как-то, я не могу так". Еще бы не сразу: второй раз в почтенный дом Сеня пришел -- и вот тебе, одолжил. Наутро Сеня Петра Петровича разбудил чем свет: на щетку плюет, сапоги чистит, тужурку новую вытащил. "Куда он? С ума спятил",-- поглядел Петр Петрович и опять уснул. К обеду вернулся Сеня. Смеется: -- Кончено. -- Что кончено-то? -- Да это, вчерашнее. Был я у них. Вышла Кипа -- невеста моя богоданная. "Ну, что,-- говорю,-- думаете?" -- "Думаю",-- говорит. "Ну, мол, не думайте, не надо: я раздумал". Вот и все. Посмеялся Петр Петрович, поругал-поучил Сеню. Да ему хоть кол на голове теши. Такой уж нрав у него -- от вида женского тает, как воск от лица огня. Не первая это у него невеста -- не последняя. С одной невестой такой Сеня, должно быть, с год хороводился. Такая была хохотуша: засмеется -- серебро рассыпает. За смех и полюбил ее Сеня. Был у хохотуши этой брат -- студент, была тетка, сухопарая такая, злющая. И что хуже всего -- была тетка весьма благочестива и до страсти к столоверчению привержена. Как вечер -- не с кем ей, она и засади хохотушу с собой за стол. Та в темноте сидит-сидит, да как фыркнет -- одно горе просто тетке с ней . Когда Сеня приручился хорошенько к этому дому, стала тетка его за столик сажать. Ну, а Сеня что ж, Сене только бы рядом с хохотушей сидеть да млеть, Сеня доволен. Раз в субботу уселись вчетвером: тетка, Сеня, невеста и Алешка, брат невестин. Руки зачем-то накрест надо было: левую -- направо, правую -- налево, и пальцами с соседом цепь составить. Уселись. Темно, тихо в комнате, слышно, как кровь колышется. Жуть, а вдруг правда что-нибудь этакое? Закрыл Сеня глаза, поплыли круги золотые. Вот где-то совсем близко, тут, на столике теплая рука хохотушина, вот только немного нагнуться -- темно ведь... Круги золотые, темно, кровь колышется... Нагнулся Сеня, прижался губами к руке. Ка-ак закричит Алешка, брат-то, благим матом, как вскочит: -- Да ты это что же, Сенька, с ума спятил -- руку-то мне целуешь? Хохотушка-невеста закатилась -- и не может -- не может -- никак не вздохнуть. Свет зажгли. Стоит Сеня... Ну, больше, конечно, не ходил уж туда. -- Руки эти самые накрест -- погубили меня, запутали,-- жаловался Петру Петровичу . Погоревал-погоревал Сеня о хохотуше, да и забыл -- пошли новые. Была Мышка -- так Мышкой ее все и звали. Зубки такие беленькие да хорошенькие: целые дни Сеня искусанный весь ходил. А то была Кильдеева, силачка: полюбил ее Сеня за то, что положила она его на обе лопатки во французской борьбе. И была Таня -- маленькая такая, легонькая: уж очень хорошо на руки ее было поднять, с того дело и началось. Маленькая, легонькая -- а вот никак не мог ее разлюбить Сеня. Жаловался Петру Петровичу. -- Засела защепой во мне -- и не вытянуть, разве с мясом только.

7

На студенческой вечеринке забрались куда-то наверх, в далекую чертежку, и пристали к Сене: спой да спой костромскую какую-нибудь песнюшку. В другой бы раз Сеня ни за какие крендели перед публикой петь не стал. А тут, как выпивши малость был -- ладно. Закрыл Сеня глаза, лицо как слепое сделал и запел в нос уныло нищенскую песню: Ой вы, люди умные, Вы люди уцёные, Повествуйте нам, Что есть двенадцать? Двенадцать апостолов, Одиннадцать без Июды, Десять заповедей, Девять цинов ангельских, Столько же архангельских... И дальше -- всю до конца песню пропел о числе святом, апостольском. Закричали, захлопали: еще, Сеня, еще! Но уже не мог Сеня больше. В комнате плавал жаркий туман, дурманил голову. Сошел со стола Сеня, замешался в толпу. И увидал неподалечку от себя -- барышню какую-то русскую, в кике, золотом шитой, в сарафане червонном. "Да как же это раньше я ее не приметил?" Спросила Сеню барышня: -- Как звать-то тебя, паренек? Больно уж хорошо ты поешь. Словечком этим -- паренек -- вконец улестила Сеню. Пошел за ней, закружило его. "Да, она это, она, о которой..." Звали барышню ту -- Василисой Петровной. Родители у ней -- купцы московские, именитые. От старого благочестия почти вконец отреклись уж, всякие роскошества у себя завели, дворец вон какой на Остоженке закатили. И в том дворце хранилось у них все древлее, от родительских родителей наследованное: иконы старые, истинные, с огромными черными глазами; парчовые покровцы, шитые в скитах серебром-жемчугом; ковши для браги, для меда, муромскими людьми из дерева резаны; столы, кресла мореного дуба -- с места не сдвинешь. И посреди этого ходить ни в чем нельзя было Василисе, кроме как в сарафане да в кике. Да ни в чем ином и не ходила она, разве уж когда-когда. Увидал ее Сеня здесь, обоймленную всем вот этим дедовским, пахнущим медом и ладаном, да так и прирос -- не оторваться. Бродили они вдвоем по церквам, по московским закоулкам. Пыль поднимали у старьевщиков -- нет-нет, да, глядишь, и откопают какую-нибудь диковину. В ковровых санях, на тройке с колокольцами -- ездили на Воробьевы горы. Так вот катались раз зимним вечером -- и вернулись на Остоженку к Василисину дворцу. Сели у ворот на скамеечке -- такая там каменная резная была. Смотрел Сеня, не отрываясь, в синие глаза Василисе. Улыбнулась Василиса, тронула пальцем Сеню, против самого сердца -- и спросила: -- Терем-теремок, кто в тебе живет? Хотел Сеня крикнуть радостно -- кто, да осекся: "А Таня-то как же? А Таня -- такая маленькая..." И ничего не сказал он Василисе. На другой день к Тане пришел. Положил ее голову себе на колени, гладил лицо. Рука у Сени дрожала, и таким горько-нежным переполнилось чем-то сердце, через край переливалось светлыми, как слезы, каплями. Все без утайки рассказал ей. -- Не знаю, не знаю, что со мной. Тянет меня к Василисе... Танино лицо лежало у него на руках: почувствовал -- мокрыми стали руки. И какая же она маленькая, легонькая! Поднял ее Сеня на руки. -- Но ведь тебя-то я же люблю,-- знаю ведь, что люблю, вот как... С улыбкой -- солнышко сквозь дождь -- сказала Таня: -- Только меня не разлюби. А то как хочешь. Я тебя все равно буду так же любить...

8

Знал, конечно, все Петр Петрович. Никак не верил Сене: -- Да ты хорошенько-то покопайся, глядишь -- и окажется по-человечески: одну какую-нибудь любишь. Ишь ты, выдумал: обеих зараз. -- Да, обеих! А ты -- олух! Неужели не можешь понять, что Василису -- за свое, за Василисино, люблю, а Таню -- за Танино... -- Гм. Что же ты -- наиболее точное решение все разыскиваешь, с обеими-то валандаешься? -- Ах, милый мой, мне теперь не до шуток и не до теорий. И все-таки никак этого переварить не мог Петр Петрович: как же это так -- обеих? Статочное ли дело? Вот леший-то непутевый... -- Не кончится это добром,-- пугнул Петр Петрович. -- Знаю, так что же? Знаем же мы, что жизнь -- смертью кончится непременно, а ведь -- живем же? Что же тут скажешь? Сеня решил обязательно показать Василису Петру Петровичу: -- Ты вот погляди, голубчик, сам погляди -- да и говори тогда... В конце святок, вечером, пришла Василиса в гости. Глаза синие, губы румяные, в косах снег серебром напорошился. Бросились вытряхать -- веселье, смех. Принесла Василиса и святочное угощенье с собой, и посуду. Выложила деревянное блюдо, написано на нем вязью: "Хлеб-соль ешь, а правду режь"; на блюде -- смоквы, пастила, синий изюм, волошские орехи. Пошел пир горой. -- А ну-ка, братцы, давайте гадать,-- затеяла Василиса. -- А как, как? -- Кольцо обручальное... -- Да у кого у нас кольцо-то? Нету. -- А не мешало бы кой-кому колечко иметь,-- подкузьмил Петр Петрович. Смеялись, судили-рядили. Ну, коли под руками ничего нет, так хоть это вот: бумагу жечь да тени на стене разглядывать. И только первый кусочек бумаги зажгли -- звонок. -- Вот черта какого-то нелегкая принесла! Вошла Таня. Сеня поспешно смял на тарелке черный пепел -- как будто это-то и было, что никак не должна видеть Таня. С усмешкой Василиса опустила на Сеню свой синий, стальной взгляд. Сеня встряхнулся: -- Ах да... позволь, Таня, представить тебе: Василиса Петровна, ты знаешь ведь. "Ты -- тебе",-- поняла Василиса. Сеня суетился. Зажег на тарелке новую бумажку. -- Ну-ка, на тебя теперь, Таня, погадаем,-- ну-ка! -- А на меня-то что ж? Мою-то бумажку вы смяли ведь,-- сказала весело Василиса -- очень весело. -- Да, и правда, я и забыл... Бумажка горела, колебалось пламя. Все смотрели на тень на стене. -- Так на меня -- или на нее? -- спросила Василиса. Сеня не ответил. На тени появилось из пепла чье-то рогатое лицо.

9

Василиса сказала: -- Или я -- или она. И никаких разговоров. Вернулся домой Сеня. Петр Петрович уж спал. Всю ночь Сеня ходил в темноте, ходил. Утром написал письмо -- и разорвал. Написал -- и опять разорвал: -- Ну, не могу я сам, не могу -- которой же, не знаю. Ходил все по комнате, ходил. С синими, стальными глазами Василиса сильнее была, перетянула. Умолял Сеня Петра Петровича сходить к Тане : -- Объясни ты ей, Христа ради... Ведь люблю я ее все так же... Не веришь? Ну что ж, все равно, не верь... Как в омут, ринулся Сеня в любовь к Василисе, чтобы утопить ту, другую, такую маленькую, такую легонькую. По-прежнему -- бродил он с Василисой по дворцу на Остоженке; целовал ее как бешеный; лежал на тканном старинными узорами ковре у ее кресла. По-прежнему -- одевал ее в тяжелые бабушкины робы, в наколки, чепцы -- отходил и издали любовался ею. Вместе читали, как и раньше -- страницы из синеватой толстой бумаги, с старомодным смешным шрифтом -- Ш из трех палочек. Но не было уж рабочего Сенина смеха, такого звонкого, забыл Сеня песни петь костромские. Такой не нужен он был Василисе Петровне. Не любила осень -- любила она только лето с ярым солнцем. Наказала Василиса Петровна Сене в театр за ней зайти, часов в восемь. Нарядилась в сарафан, в кику, стояла перед зеркалом, усмехалась: то-то потеха будет, как сядет она в ложе да как начнут на нее со всех сторон глаза пялить! И случилось же так, что в этот день встретил Сеня старого своего приятеля костромского -- Сереньку. -- Серенька, да неуж -- ты? Сколько лет, а? Господи... Сидели в трактире, пили и молодость свою вспоминали: -- Эх, было времечко! Старые аглицкие часы в трактире -- бьют медленно, басом -- ровно соборный костромской колокол -- девять. Услыхал -- остолбенел Сеня. Как угорелый вскочил, побежал, ни слова Сереньке не молвил, не простился -- побежал. Примчался на Остоженку. Открыла ему девка-горничная дверь: -- Нету Василисы Петровны дома. И завтра не будет. Домой не пошел Сеня. Неведомо где -- пропадал ночь, вернулся только к утру. И такой пришел страшный, что думал Петр Петрович: "Ну, пропал Сеня. Спятит с ума, ей-Богу, спятит". Спятить не спятил. Но запил горькую -- хоть святых вон неси. Каждый день ночью приходит -- не в себе. Придет, тяжко сядет, голову на руки опустит... -- Петр Петрович! Прости, ну, понимаешь, прости! Прости, говорю. -- Да будет тебе, чего зря... -- Нет, ты меня прости! Ну вот, хочешь -- на колени стану, хочешь? И пока-то это уговорит его Петр Петрович, разденет да спать уложит. Ох, и зазнал уж он горя в те поры с Сеней: поди-ка, по кабакам побегай во всем околотке да разыщи его! А разыщешь -- поди-ка его, милого друга, из-за столика вытащи. Нейдет -- и шабаш. А тут еще и эти олухи царя небесного, которые с ним-то, дразнить его станут: "Что он тебе -- мамаша аль супружница? Какое такое его полное право,-- не ходи..." Перестал Петр Петрович деньги давать Сене на пропой. А Сеня -- что ж? Обошел Анисью-кухарку каким-то манером: разжалобилась Анисья, вынимает из сундука деньги, дает. Сопьется, ох, сопьется малый...

10

Пришла осень. И поди, как всякая московская осень была и слякоть, и мга сырая, и дождичек меленький. А мерещилось -- всю осень один сплошной солнечный день был. И на улицах будто -- и Пасха, и масленица вместе. Флаги, народ ходит, поют, и все между собою родные. И кричать хочется -- кричать хочется во все горло -- от радости, от шири, от удали. Как-то в октябре пришел Петр Петрович на митинг в университет. Глядит -- и глазам не верит: батюшки мои, да неужли ж правда? Стоит на кафедре Сеня, рука у него белым платком зачем-то повязана, глаза блестят, улыбается. И с толпой, со зверем этим, просто, как с приятелем, разговаривает. -- Браво, Сеня, браво,-- хлопают, смеются как какой-то костромской прибаутке. "Вот оно как: уж он у них -- Сеня",-- подивился Петр Петрович. А Сеня уж протолкался, стал около, да и веселый же: -- Эх, Петрович, чайку бы теперь лестно, а? Пойдем, что ли? Шли втроем. Третий был узёмистый, сутулый, лохматый, в волосьях все лицо: как Исав. -- Знакомьтесь,-- кивнул им Сеня. Волосатый Исав мурныкнул что-то под нос. "Ка-ак?" -- ничего не понял Петр Петрович. Ну, да не переспрашивать же. Так и пошел с тех пор волосатый у Петра Петровича за Исава: Исав да Исав. -- Это что же, вы, стало быть, Сеню в эсдеки-то сманили? -- покосился Петр Петрович на Исава. -- Никого я не сманивал, и никакой не эсдек я. Говорил что-то Исав, а Петр Петрович дивился, как это такое -- говорит, а губы не разжимает. За волосьями, что ли, не видать? Исав говорил: -- И как можно верить во что-нибудь? Я допускаю только -- и действую. Рабочая гипотеза, понимаете? Петр Петрович к Сене обернулся: ну, а ты? -- Я-а? Да что ты, чтоб я... Да глаза бы мои не глядели на программы все ихние Слава Богу, в кои-то веки из берегов вышли, а они опять в берега вогнать хотят. По мне, уж половодье так половодье, вовсю, как на Волге. Правда или нет? Исав буркнул что-то согласительно, не разжимая губ. Не нравился Петру Петровичу волосатый Исав. Ну, авось не детей с ним крестить. Зато вот, слава Богу, Сеня пить совсем перестал. Да и зачем ему пить, когда он и так, без вина, вдосталь пьян? Морозы пришли. Дни стали тихие, хрустальные, синие. Выстрелят -- хрусталь вдребезги, и осколочки тишины звенят, такие жутко-веселые. На улицах пусто. Разве отчаянный какой по улице пробежит: а ну-ка, мол, цел буду или... Сеня целыми днями пропадал. К вечеру придет румяный, морозом от него весело этак пахнет. -- А ты сидишь все, Петр Петрович? Чудак, да весело же, пойми, на улицах, весело: жизнь. Самые по мне живые люди теперь там. А-а, близки к смерти, говоришь,-- вот оттого они к смерти и близки, что самые живые... Однажды Сеня не пришел домой ночевать. Ждал его, ждал Петр Петрович допоздна: нету. "Чтоб опять запьянствовал -- не может того быть, нет. А если нет, так..." До конца боялся додумать. Спал плохо. Раным-рано побежал Сеню искать. И только на Никитскую свернул, глядь -- и Сеня навстречу. Ох, отлегло... А Сеня -- веселый: -- Всю ночь, брат ты мой, просидел с ними на Настасьинском переулке -- до семи утра. Проволока, ларьки, перины какие-то: смехота. Сидели-сидели, курицу заблудящую изловили. Иван там был, белобрысый, из солдат -- потешал нас все. "Чем, грит, курицу нам самим резать-трудиться, пущай уж они лучше",-- это солдаты то есть. Картуз свой на курицу напялил, выставил ее поверх -- а уж утро, светло. Цок-цок, цок,-- стащили курицу вниз: две пули. "Теперича,-- Иван говорит,-- не курица уж это, а дичь стреляная, прошу покорно -- есть проворно..." Никогда Петр Петрович Сеню таким веселым, как в эти дни, не видал: так и кипело в нем, так и переливалось через край. И другие дни настали: конец. Все прахом прошло. Дружинники веселые разбегаться стали: чего ж зря веселым помирать -- веселые еще пригодятся. Каждый божий день теперь приходил Исав на ночевку, на свою-то квартиру ему и носу показать нельзя было. Не разжимая губ, мертво-спокойный Исав говорил: -- Ну и что ж? Ну, и отступим. Но чтобы нас победили? Да разве мыслимо победить мысль? Петр Петрович -- всегда за хозяйку -- устраивал и постель Исаву: подгромащивал три венских стула, клал на них ватное Сенино пальто. Исав, должно быть, виды видал, ко всему привык: только лег -- кувырь на бочок -- и завел уж сонную музыку... А Сеня не спит. Встанет, на цыпочках, чтобы не слыхал никто, пойдет, папиросу набьет. Курит, лежит и думает, думает. Четырнадцатого декабря ночью новый снег выпал. И день встал -- весь в белом. Небо белое, пуховое, близкое -- опять скоро снег пойдет. А по земле -- неведомый добр человек расстелил белую бумагу, и вот сейчас будут на ней, чистой, люди какую-то историю писать -- веселую или страшную. Белый Настасьинский переулок перегорожен посреди самой дороги несуразной запрудой -- из фонарных столбов, из дров, из подушек, из снегу. И сидят за запрудой на скамеечках -- из снегу же самодельщина -- веселые те самые ребята, Исав с ними и Сеня. С соседнего двора слышно: хек-хек-хек. Рубят дрова. Иван -- из солдат, белобрысый -- мечтает: -- Ишь ты! Вот дровец нарубят, запалят, шти, дай-кось, в печь поставят... Хорошо -- с морозцу прийти, похлебать! Ему не отвечают веселые ребята, задумались. И похоже, пришли они сюда в полушубках, рукавицах, в валенках -- пришли все десять просто снег сгребать, а подрядчика ихнего все нету еще -- сидят вот и ждут. Так просто! К полудню по нехоженому снегу -- по белой бумаге -- наследили солдаты. Они не стреляли уж, как вчера, а медленно и упрямо шли. Во ста шагах от запруды стали. Офицер вытащил сабельку, крикнул. Солдаты трусцой -- трюх-трюх -- побежали. Исав смотрел в окошечко, сложенное из поленьев. -- Ну что ж, господа,-- сказал он мертво-спокойный,-- надо уходить теперь, что ж... Веселые ребята пробежали два дома, юркнули в ворота -- и поминай, как звали. Исав шел последний. Обернулся назад: Сеня сидел все там, у запруды, один, чернел на снегу, как ворон. -- Будет глупить-то,-- крикнул сердито Исав.-- Какой смысл? Сеня улыбнулся и помотал головой, молча. Солдаты добежали до запруды -- и остановились: почему же это никто оттуда не стреляет? Дело что-то не чисто. Неохотно полезли через... Вечером, как обыкновенно, Исав пришел на ночевку. Петр Петрович накинулся на него: -- А Сеня где, а где Сеня? Я искал целый день... -- Взяли,-- сказал Исав как будто не разжатыми губами. -- Да как, Господи, как же это? -- Сам виноват,-- слышалась у Исава мерзлая какая-то злость,-- двадцать раз убежать можно было. Все убежали, а он остался -- нате вам. Не понимаю. Бессмысленно, глупо, идиотство! Так бесцельно себя тратить,-- не понимаю! Петр Петрович свирепо поглядел на него: -- Не понимаете? Не удивляюсь. А я вот -- понимаю. Сам не сделаю, а понимаю. Выбежал на двор. Сел на крыльце, на приступочках. Шел снежок -- тихий, вечерний, падал на лицо. Пощупал Петр Петрович: все лицо стало мокрое. От снега, что ли? 1913

Хотела подписать на картинке, но Фотошоп почему-то не печатает русские буквы. Итак, на первой картинке, слева направо: Фуку-року-дзю, Дзюродзин, Дайкоку, Бишамон, Бентен, Хотэй, Эбису. Почему-то без парусника. Это вотивная табличка.

В канун праздника [нового года - Н.И.] по всей Японии бойко раскупаются картинки с изображением сказочного парусника. Их кладут под подушку, чтобы увидеть в новогоднюю ночь самый желанный сон: семь богов счастья на Драгоценном корабле. Сон же этот предвещает человеку исполнение его самой заветной мечты.
Итак, парусник мчался к японским берегам. Человек непосвященный заметил бы на борту трех толстяков, двух старцев, воина и женщину. Однако каждый из семерых вполне заслуживает того, чтобы познакомиться с ним поближе.
Бога удачи Эбису сразу отличишь от двух других толстяков по удилищу в руке и окуню под мышкой . Иным и не может быть бог удачи в стране, где все жители заядлые рыболовы и даже сам император пристрастен к рыбалке. За помощью к Эбису обращаются те, кому, помимо снасти и сноровки, требуется еще и везение: рыбаки, мореходы, торговцы. Изображение толстяка с удочкой найдешь почти в каждой лавке. Эбису, однако, вместе с удачей олицетворяет еще и честность. Так что один день в году торговцы обязаны пускать товары в полцены, как бы извиняясь за полученные сверх меры барыши.
Может быть, именно поэтому в деловом мире больше, чем Эбису, уважают Дайкоку - дородного деревенского бородача, восседающего на куле с рисом.
Когда-то его почитали лишь крестьяне как бога плодородия, способного вознаградить за труд урожаем сам-сто. Но с тех пор как в руках у бородача оказался короткий деревянный молоток, Дайкоку стал к тому же покровителем всех тех, кому требуется искусство выколачивать деньги: торговцев, биржевиков, банкиров; словом, из бога плодородия превратился в бога наживы.
Наконец, третий толстяк - улыбчивый и круглолицый бог судьбы Хотэй .
Его приметы: бритая голова и круглый живот, выпирающий из монашеского одеяния . Нрава он беззаботного, даже непутового, что при его служебном положении довольно рискованно, ибо не кто иной, как Хотэй, таскает за спиной большущий мешок с людскими судьбами. Богу судьбы поклоняются прорицатели и гадалки, а также политики и повара (те и другие иной раз заварят такое, что сами не ведают, что у них получится).
Впрочем, как торговцы вывешивают в лавке Эбису, чтобы убедить покупателей в своей честности (хотя сами бьют челом богу наживы Дайкоку), так и политики вместо Хотэя любят публично называть своим кумиром бога мудрости Дзюродзина .
Это ученого вида старец с длиннейшей бородой, который держит в руке еще более длинный свиток знания , то и дело дополняя его. Трудится он в поте лица, ибо человечество теперь чуть ли не каждые восемь лет удваивает объем познанного. Дзюродзин слывет к тому же любителем выпивки и женщин, без чего он попросту не был бы достаточно мудрым в понимании японцев. Философы, судьи, изобретатели, учителя, журналисты, как и упоминавшиеся уже политики, считают Дзюродзина своим покровителем.
Бог долголетия Фуку-року-дзю - это маленький лысый старичок с непомерно высоким лбом (считается, что с годами череп вытягивается в длину). Его неразлучные спутники - журавль, олень и черепаха. Не в пример богу мудрости бог долголетия отличается тихим нравом, он любит играть в шахматы и считает превеликой добродетелью умение зрителей молча следить за чужой
партией. Таких людей встречается, впрочем, так же мало, как достойных бессмертия, которое он может даровать. В силу личного пристрастия бог долголетия опекает шахматистов, а также часовщиков, антикваров, садовников - людей труда тихого, имеющего отношение ко времени настоящему, прошедшему или будущему.
Особняком стоит на палубе Бишамон - рослый воин с секирой, в шлеме и доспехах , на которых написано: "Верность, долг, честь". Бишамон не любит, когда его называют богом войны, доказывая, что он не воитель, а страж, отчего и наречен покровителем полицейских и лекарей (военных, кстати, тоже).
И наконец, единственная женщина в обществе семи богов - это покровительница искусств Бентен со своей неизменной лютней в руках . Девушки, игравшие на такой лютне, не решались выходить замуж, боясь, что разгневанная богиня лишит их музыкального дара. Бентен действительно не в меру ревнива - к чужим талантам, к чужой славе, к чужим почитателям - что, впрочем, отличает служителей искусства отнюдь не только в Японии.

Текст - отрывки из

Непутёвый … Русский орфографический словарь

непутёвый - непутёвый … Слитно. Раздельно. Через дефис.

Непутёвый, непутёвая, непутёвое, непутёвые, непутёвого, непутёвой, непутёвого, непутёвых, непутёвому, непутёвой, непутёвому, непутёвым, непутёвый, непутёвую, непутёвое, непутёвые, непутёвого, непутёвую, непутёвое, непутёвых, непутёвым, непутёвой … Формы слов

НЕПУТЁВЫЙ, ая, ое (разг.). Легкомысленный и беспутный, безалаберный. Н. парень. Непутёвая жизнь. | сущ. непутёвость, и, жен. Толковый словарь Ожегова. С.И. Ожегов, Н.Ю. Шведова. 1949 1992 … Толковый словарь Ожегова

непутёвый - (разг.) … Словарь употребления буквы Ё

непутёвый - ая, ое.; разг. а) Легкомысленный, беспутный; бестолковый, безалаберный. Непутёвый человек, парень. До чего же ты н ая! В этой семье все н ые! б) отт. Свойственный такому человеку. Н ая жизнь … Словарь многих выражений

Ая, ое. разг. Легкомысленный, беспутный. Харитон Артемьич, перестань ты непутевые речи говорить, только девиц конфузишь. Мамин Сибиряк, Хлеб. Долго еще придется маме ждать подарка от непутевого сына. Горбатов, Донбасс. || Бестолковый,… … Малый академический словарь

- (разг.), человек, ставший на путь порока, легко поддающийся дурному влиянию. (Источник: Словарь сексуальных терминов) … Сексологическая энциклопедия

НЕПУТЁВЫЙ - жуткий, зловещий, недобрый … Казачий словарь-справочник

Книги

• Путька , Журавлева Зоя Евгеньевна. У Таты скоро день рождения, и мама предложила ей самостоятельно выбрать подарок. Так в доме появился забавный щенок, который вскоре изменил жизнь дружной семьи. "Какой-то он…
• Путька (изд. 2016 г.) , Журавлева Зоя Евгеньевна. У Таты скоро день рождения, и мама предложила ей самостоятельно выбрать подарок. Так в доме появился забавный щенок, который вскоре изменил жизнь дружной семьи.`Какой-то он непутёвый` -…
• Непутёвый. Пьеса для маленького театра , Михаил Люфанов. Пьеса для маленького театра. Несколько человек приехали к церкви, чтобы похоронить своего непутёвого знакомого. Жил он странно, а жизнь закончил в ночлежке. Вродеи не жалко. Однако, случайно…

В 1984 году в КНР были приглашены председатель Общества советско-китайской дружбы академик Тихвинский и я, как его тогдашний заместитель. После четвертьвекового отсутствия мы, два профессиональных китаеведа, ехали в Китай, где уже пять лет шли реформы, словно на другую планету.
Запомнилась встреча в одном из рабочих клубов Пекина. После наших речей зазвучала песня «Подмосковные вечера». Весь зал дружно встал и подхватил любимую мелодию. Люди пели со слезами на глазах, словно торжественный гимн, искренне радуясь тому, что трагическая размолвка между Пекином и Москвой наконец-то уходит в прошлое, что можно, как прежде, открыто выражать дружеские чувства к братскому соседнему народу.
Эта незабываемая минута вновь встала у меня перед глазами в дни первого официального визита в Москву Председателя КНР Цзян Цзэминя. Во время приема в посольстве КНР он неожиданно взял на себя роль запевалы, чем, возможно, удивил некоторых членов дипломатического корпуса. Глава зарубежного государства дирижировал хором гостей, с энтузиазмом исполнивших те же «Подмосковные вечера». Причем китайцы явно были при этом активнее россиян. Оба эти случая считаю наиболее яркими эпизодами моей шестидесятилетней журналистской биографии.
В 1990 году я стал первым иностранным журналистом, кому Цзян Цзэминь, только что занявший пост генерального секретаря ЦК КПК, дал эксклюзивное интервью. Дело было всего через год после драматических событий на площади Тяньаньмэнь в мае – июне 1989 года. На тогдашнего генсека Компартии Чжао Цзыяна возложили вину за то, что студенческие манифестации в центре Пекина вышли из-под контроля. Старая гвардия в партийном руководстве требовала поставить во главе КПК китайского «Гришина» – первого секретаря Пекинского горкома Чэнь Ситуна, способного «закрутить гайки».
Вопреки их нажиму, патриарх реформ Дэн Сяопин добился, что главой партии и государства стал не противник, а сторонник начатых им перемен. Выбор пал на секретаря Шанхайского горкома Цзян Цзэминя. Тем более что в крупнейшем мегаполисе страны, которым он руководил, дело обошлось без студенческих волнений.
Так лидером самой населенной страны мира стал мой ровесник, с которым мы познакомились тридцатилетними еще в 1956 году. Китайцы отмечали тогда важную победу своей первой пятилетки – пуск первенца отечественного автомобилестроения. И я, будучи собственным корреспондентом «Правды» в КНР, разумеется, приехал в Чанчунь, чтобы рассказать об этом событии.
Попросил устроить мне встречи с заводчанами, которые стажировались в СССР. Среди них оказался и мой одногодок, тридцатилетний главный энергетик завода Цзян Цзэминь. Однако стержнем моего репортажа стал подробный рассказ о том, как сошел с конвейера первый в истории Китая грузовик. Так что в сюжете очерка для главного энергетика, с которым я беседовал больше часа, как-то не нашлось места.
Но ветераны Московского автозавода имени Лихачева хорошо помнят улыбчивого и общительного китайского стажера, который дирижировал хором своих соотечественников, исполнявших «Подмосковные вечера» в зиловском Дворце культуры, куда я, студентом, из года в года ходил на танцевальные вечера.
На заводской ТЭЦ доныне красуется мемориальная доска: «Здесь в 1955–1956 годах проходил стажировку инженер-энергетик Цзян Цзэминь, впоследствии Председатель КНР». Заводчане вспоминают, что Цзян Цзэминь любил блеснуть знанием русского языка, особенно выражений, которые можно почерпнуть только из жизни. Когда кто-нибудь из дирекции заходил на ТЭЦ и спрашивал: «Ну, как дела, товарищ Цзян?» – тот весело подмигивал и отвечал: «Дела идут, контора пишет!»

От третьего поколения к пятому

Цзян Цзэминя называют представителем третьего поколения партийно-государственного руководства КНР. Ушла из жизни когорта основателей (Мао Цзэдун, Лю Шаоци, Чжоу Эньлай). Ушли и их преемники-реформаторы во главе с Дэн Сяопином. Именно восьмидесятилетний патриарх китайских реформ положил конец пожизненному пребыванию на руководящих постах, ограничив его двумя пятилетними сроками. Следуя этому правилу, он не только передал кормило власти Цзян Цзэминю, но и наметил Ху Цзиньтао преемником своего преемника.
Так во главе третьего поколения китайских лидеров впервые оказался интеллектуал-технократ, способный мыслить последними достижениями науки и техники, правильно оценивать направленность глобальных процессов. Именно шанхайскому инженеру Цзян Цзэминю, когда-то написавшему диссертацию о тенденциях развития мировой энергетики, в первые годы реформ было поручено совершить кругосветное путешествие. Цель – ознакомиться с опытом свободных экономических зон (СЭЗ) в различных странах – от Шаннона в Ирландии до Джуронга в Сингапуре.
Сделанный им на Политбюро доклад стал основой для создания первых четырех СЭЗ, расположенных поблизости от Гонконга и Тайваня. Это помогло китайским реформаторам избежать «прихватизации», привлечь в страну иностранный капитал (прежде всего зарубежных китайцев), что повысило общий технологический уровень производства.
Цзян Цзэминь, как и я, родился в 1926 году. Незадолго до провозглашения КНР окончил Шанхайский университет Цзяотун. Когда много лет спустя он вновь посетил свою альма-матер, студенты спросили его, как из обладателя диплома инженера-энергетика может вырасти государственный деятель?
В ответ Цзян Цзэминь вспомнил свою любимую книгу «Мои университеты» Горького. Он рассказал о своей поездке в Нижний Новгород, о посещении дома, где родился Алеша Пешков. Подчеркнул, что факультетов, которые готовили бы глав государств или великих писателей, не существует, таким университетом может быть только жизнь.
Именно об этом свидетельствует биография Цзэн Цзэминя. После нашей первой встречи в Чанчуне мой оставшийся за рамками очерка одногодок круто пошел вверх по служебной лестнице. Работал заместителем председателя Государственного комитета по внешней торговле и иностранным инвестициям, был министром электронной промышленности КНР.
В 1985 году Цзян Цзэминь стал мэром Шанхая, а два года спустя – первым секретарем Шанхайского горкома. На этом посту его и застали драматические события на площади Тяньаньмэнь. В разгар их Дэн Сяопин добился того, чтобы именно Цзян Цзэминь был поставлен во главе партии и государства.
После знакомства со мной на пуске автозавода в Чанчуне в 1956 году и первого интервью иностранному журналисту в качестве генерального секретаря ЦК КПК в 1990 году мне выпала судьба в третий раз побеседовать с Цзян Цзэминем 14 июня 2001 года.
В этот день в Шанхае произошла встреча высших руководителей шести государств, прилегающих к бывшей советско-китайской границе – президентов России, Китая, Казахстана, Киргизии, Таджикистана и Узбекистана. Родившаяся там за пять лет до этого «шанхайская пятерка» превратилась в «шестерку», официально говоря, в Шанхайскую организацию сотрудничества (ШОС).
Разумеется, быть хозяином подобного саммита дело ответственное и хлопотное. Так что мы – восемнадцать журналистов из упомянутых стран, приглашенных Министерством иностранных дел КНР освещать это событие, – с пониманием восприняли огорчительную для нас новость: утром 14 июня Цзян Цзэминь сможет дать нам не обещанное интервью, а лишь протокольную аудиенцию.
Нас подняли до рассвета, и уже в 7 утра мы были в шанхайской загородной резиденции главы государства. Председатель КНР поблагодарил нас за приезд, пожелал успешной работы на саммите, сфотографировался с нами и откланялся. Но когда все выходили из приемной, Цзян Цзэминь неожиданно взял меня за локоть и сказал по-русски: «А вас, Штирлиц, я попрошу остаться! Ведь нам нынче исполнилось по семьдесят пять, а когда мы встретились впервые, было по тридцать. В мире не так уж много политиков и журналистов, которых связывает столь длительное знакомство. Так что обстоятельный разговор с глазу на глаз мы заслужили».
Во время нашей третьей встречи в день рождения ШОС Цзян Цзэминь беседовал наедине со мной тридцать семь минут – всего на три минуты меньше, чем с президентами среднеазиатских республик.

Пусть станет меньше бедных

Итак, мне удалось быть лично знакомым с тремя поколениями китайских руководителей. Первое из них олицетворял Мао Цзэдун, второе – Дэн Сяопин, третье – Цзян Цзэминь. И вот настало время, когда к власти пришло четвертое. В 2002 году генеральным секретарем ЦК КПК, а потом и Председателем КНР стал Ху Цзиньтао.
Основоположник политики реформ и открытости Дэн Сяопин и его преемник Цзян Цзэминь со своей шанхайской командой бросили народу клич: «Обогащайтесь!» и поощряли тех, кому удалось вырваться из бедности раньше других. Это вызвало расцвет приморских районов, прежде всего свободных экономических зон на юге и востоке. Однако глубинная часть страны – Центральный и Западный Китай, на долю которых приходится 89 процентов территории и 46 процентов населения, еще не избавились от бедности и отсталости.
В отличие от шанхайца Цзян Цзэминя и его окружения, Ху Цзиньтао и нынешний глава правительства Вэнь Цзябао оба начинали карьеру в бедных провинциях Дальнего Запада. Они по личному опыту знают трудности и надежды глубинки, самой жизнью подготовлены к тому, чтобы от призыва «Пусть в Китае будет больше богатых» перейти к решению следующей стратегической задачи: «Пусть в Китае станет меньше бедных!»
Новый курс означает смену не только целей, но и методов руководства. Вместо традиционной роли – инструмента ломки старого КПК намерена стать современной правящей партией, способной компетентно управлять государством, опираясь на законность, демократичность, научность. Поставлена цель: сделать Китай обществом гармонии и согласия, остановить процесс поляризации, сгладить противоречия материальных интересов приморья и глубинки, города и села.
Завершить решение этой задачи должен будет уже намеченный представитель пятого поколения китайских лидеров – нынешний заместитель Председателя КНР Си Цзиньпин, сопровождавший Президента Медведева во время посещения им выставки «Экспо-2010» в Шанхае.

Время обнимать

Двенадцать зодиакальных животных

С недавних пор у нас стали все больше говорить о двенадцати животных, образующих цикл принятого на Дальнем Востоке лунного календаря. Средства массовой информации всякий раз заполняются предсказаниями доморощенных астрологов, которые самым буквальным образом отождествляют черты наступившего года с его календарным животным. Или объясняют прожитую человеком жизнь, характеризуют его личность лишь на основе того, под каким знаком он родился.
Честно признаюсь, что именно я в канун 1963 года стал первым журналистом, который ввел у нас моду на двенадцать календарных животных. Напечатанный в «Правде» новогодний репортаж из Японии, где я рассказал, что наступает год Зайца, вызвал большой интерес к дальневосточному гороскопу. Помню, что мне было поручено сопровождать в поездке по стране очень большого начальника из ЦК КПСС. Знакомя гостя с местной мифологией, я рассказал о двенадцати животных, образующих календарный цикл.
Уточнил, что по здешним поверьям год рождения человека во многом предопределяет его достоинства и недостатки, дает ключ к пониманию его характера. Пояснил, что я, к примеру, родился в год Тигра, когда на свет часто появляются творческие натуры. А вот моя жена родилась под знаком Дракона, символа властности. Из таких людей получаются хорошие управленцы.
– Как интересно! – воскликнул начальник. – Загляните, пожалуйста, в календарь: кто я и кто моя жена?
– Вы – Собака, а ваша супруга – Свинья, – с ходу прочитал я и тут же пожалел о сказанном, ибо эффект был сами понимаете какой.
А беда состояла в склонности механически отождествлять человека с его календарным животным, или считать, что данный год предвещает нечто одинаковое для всех. Тогда как в действительности он сулит каждому из двенадцати типажей нечто разное. И разобраться в этом могут только опытные прорицатели.
Так что не надо обвинять в свинстве человека, рожденного в год Свиньи. Или обезьянничать в год Обезьяны, петушиться в год Петуха. Или считать оскорбительным для женщины быть Змеей, которая, наоборот, воплощает женственность и мудрость. Словом, нельзя напрямую отождествлять человека с животным, под знаком которого он родился.
Повторяю, каждому знаку наступивший год сулит разное. Хотя есть и нечто общее. Люди, которым исполнится 12, 24, 36, 48 или 60 лет, то есть все, кто родился под данным знаком, станут в наступившем году источниками счастья и удачи для родных и близких. Однако они будут более уязвимы, чем обычно. Им надо беречь себя, избегать резких перемен, не подставляться под удар, провести год «в глухой защите».
К сожалению, в дилетантских публикациях на данную тему на первый план всплыли совершенно неуместные вопросы: что следует и чего не следует надевать, что нужно и чего нельзя есть при встрече данного Нового года? Все, что у нас на сей счет пишется, – досужие домыслы. При этом выпал из поля зрения самый пикантный аспект дальневосточного гороскопа: его внимание к проблеме физиологической совместимости сексуальных партнеров.
Новогодние праздники по традиции считаются брачным сезоном и порой супружеской активности. О двенадцати календарных животных люди вспоминают прежде всего при выборе спутников жизни. Считается, что определенные сочетания знаков сулят лучшую или худшую физиологическую совместимость. Например, у женщины, рожденной в год Змеи, перечень подходящих партнеров наибольший, а у рожденной в год Лошади – наименьший. Так что сосватать первую легче, чем вторую.
Кроме двенадцати животных в лунном календаре фигурируют пять стихий: синяя вода, красный огонь, белый металл, зеленое дерево, желтая земля. Их парные сочетания образуют шестидесятилетний цикл, который называется «жизнь». Поэтому, когда человеку исполняется 61 год, родственники дарят ему игрушки, словно годовалому ребенку. Дескать, начата вторая жизнь.
Попав после Китая в Японию, я думал, что более высокий уровень благосостояния и культуры по сравнению с Поднебесной не оставил в Стране восходящего солнца и следа от древних предрассудков. Помню, как в канун 1966 года меня с коллегами из Америки и Европы пригласили на телекомпанию Эн-Эйч-Кэй, чтобы поговорить в эфире о новогодних суевериях в наших странах.
Дело в том, что наступал год Лошади и Огня, самый неблагоприятный в дальневосточном гороскопе. Согласно древнему поверью, женщина, рожденная в этом году, склонна повелевать мужчиной (какой ужас!) и поэтому ее невозможно выдать замуж.
Поскольку супруги не знают, родится у них мальчик или девочка, многие предпочитают вообще не иметь детей в этом злополучном году.
Предыдущий год Лошади и Огня (1906) совпал с окончанием Русско-японской войны. Сотни тысяч японских солдат и офицеров вернулись к своим семьям после трехлетнего отсутствия. Однако вместо обычного в таких случаях «бэби-бума» произошло, как ни парадоксально, падение рождаемости.
Как японские, так и зарубежные участники телевизионной дискуссии в канун 1966 года иронизировали над этим суеверием и выражали уверенность, что современное поколение выкинуло его из головы. Каково же было наше удивление, когда оказалось, что Япония пережила в 1966 году даже более резкий спад рождаемости, чем в 1906-м.
Телепередача, которую смотрели миллионы жителей Страны восходящего солнца, имела обратный эффект. Родители хором оправдывались: мы-то, мол, не верим в предрассудки. Но вдруг родится девочка, а тот, за кого ее будут сватать, вспомнит про год Лошади и Огня. Так что уж лучше рожать ребенка год спустя.

Сосна, бамбук и слива

В новогоднюю полночь китайцы и японцы, затаив дыхание, прислушиваются к раскатистому гулу бронзовых храмовых колоколов. Они бьют сто восемь раз. Считается, что каждый удар изгоняет одну из ста восьми возможных бед, омрачавших человеческую жизнь, и напоминает о всех ста восьми добрых пожеланиях.
Ведь для дальневосточных народов Новый год не просто праздник из праздников, а как бы общий день рождения. До недавнего времени у них не было обычая отмечать дату своего появления на свет. Сто восьмой удар новогоднего колокола добавляет единицу сразу ко всем возрастам. Даже младенца, родившегося накануне, на утро считают годовалым.
В новогоднюю полночь человек становится на год старше и к тому же переступает некий порог, за которым его ждет совершенно новая судьба. Каким бы трудным ни был уходящий год, все начинается сызнова за этим порогом, все может пойти по-иному.
Праздник должен войти в каждый дом, как начало новой полосы в жизни. Поэтому входы жилищ по древней традиции украшают ветками сосны, бамбука и цветущей сливы. Вечнозеленая сосна на народном поэтическом языке олицетворяет пожелание долго жить и не стареть. Бамбук символизирует гибкость и стойкость. А слива, упрямо зацветающая в феврале, когда вокруг еще лежит снег, – жизнерадостность среди любых невзгод.
К этим общим для всех образам каждый вправе добавлять свои личные надежды. Поэтому, ложась спать в новогоднюю ночь, миллионы японцев и китайцев кладут под подушку лубочную картинку, на которой изображен сказочный корабль сокровищ, на котором путешествуют семь богов удачи. Тому, кто увидит их во сне, наступающий год сулит исполнение самых заветных желаний.
Человек непосвященный увидит на борту корабля сокровищ трех толстяков, двух старцев, воина и женщину. Однако каждый из семерых – популярный персонаж народного творчества и заслуживает того, чтобы познакомиться с ним поближе.
Бога удачи Эбису сразу отличишь от других толстяков по удилищу в руке и окуню под мышкой. Иным и не может быть бог удачи в стране, где жители заядлые рыболовы. За помощью к Эбису обращаются те, кому помимо сноровки требуется еще и везение: мореходы, исследователи, спортсмены. Изображение толстяка с удочкой можно увидеть в мелких лавочках. Однако, наряду с удачей, Эбису олицетворяет еще и честность.
Может быть, поэтому среди крупных предпринимателей больше, чем Эбису, популярен Дайкоку – дородный деревенский бородач, восседающий на куле с рисом. Когда-то крестьяне почитали его как бога плодородия. Но с тех пор как в руках у бородача оказался деревянный молоток, Дайкоку стал покровителем тех, кому требуется искусство выколачивать деньги – коммерсантов, биржевиков, банкиров. Словом, из бога плодородия превратился в бога наживы.
Третий толстяк – улыбчивый, круглолицый бог судьбы Хотей. Его приметы – бритая голова и круглый живот, выпирающий из монашеского одеяния. Нрава он беззаботного, даже непутевого, что при его служебном положении довольно рискованно. Ведь никто иной, как Хотей таскает за спиной мешок с людскими судьбами. И порой, будучи навеселе, дает человеку совсем не ту судьбу, какую тот заслуживает. Богу судьбы поклоняются политики и повара (те и другие иной раз заваривают кашу, сами не ведая, что у них получится).
Впрочем, тайно почитая Хотея, политики любят публично называть своим кумиром бога мудрости Дзюродзина. Это ученого вида старец с длиннейшей бородой и еще более длинным свитком знания в руке. Несмотря на преклонный возраст, Дзюродзин слывет любителем выпивки и женщин, без чего он попросту не считался бы мудрым. Философы, юристы, литераторы, как и упоминавшиеся уже политики, считают Дзюродзина своим покровителем.
Второй старец – бог долголетия Фуку-Року-Дзю (китайцы называют его Шоусин) отличается вытянутым в длину лысым черепом. Его неразлучные спутники – черепаха, журавль, олень. Бог долголетия отличается тихим нравом. Он опекает шахматистов, а также часовщиков, антикваров и садовников – людей, чей труд имеет отношение к настоящему, прошедшему или будущему времени.
Бишамон – рослый воин с секирой, в шлеме и доспехах, на которых написано: «верность, долг, честь». Его особенно почитают люди в погонах и лекари, то есть защитники страны, а также стражи порядка и здоровья.
Единственная женщина на корабле – покровительница искусств Бентен с лютней в руках. Считается, что она не в меру ревнива к чужим талантам, к чужой славе, к чужим почитателям. Что, впрочем, везде присуще художественной интеллигенции.
Увидеть во сне семь богов удачи – заветная мечта у китайцев и японцев. Люди желают того, что ценят. А ценят то, что им изначально присуще. Выбор новогодних пожеланий наводит на раздумья о народной душе. Пожалуй, именно мой репортаж «Сосна, бамбук и слива», где я в 1963 году первым написал о двенадцати животных дальневосточного календаря, стал зародышем замысла создать психологический портрет зарубежного народа, который я потом осуществил в своих книгах «Ветка сакуры» и «Корни дуба».
В Китае и Японии, как странах с иероглифической письменностью, новогодние праздники дают повод украшать жилища изречениями древних философов и поэтов. В них часто упоминаются три ипостаси счастья в представлении дальневосточных народов. Это прежде всего «Фу» – благополучие в семье, «Лу» – удача за порогом дома, то есть успех в карьере, и, наконец, «Шоу» – долголетие, предполагающее крепкое здоровье.
А самое распространенное пожелание выражается четырьмя иероглифами: «Вань-Ши-Жу-И» («Пусть десять тысяч проблем решатся по вашему желанию»). Примечательно также, что излюбленным новогодним сувениром считается азиатский вариант Ваньки-встаньки. Это Бодхидхарма, который пришел из Индии в Китай проповедовать буддизм и неподвижно просидел в монастыре Шаолинь девять лет лицом к стене.
После столь длительной медитации патриарх, которого китайцы зовут Дамо, а японцы – Дарума, лишился рук и ног. Его символической фигурой стала голова с густыми индийскими бровями – как бы шар, олицетворяющий собой девиз Ваньки-встаньки: «Семь раз упасть и семь раз подняться». В этом, наверное, и состоит суть жизненной философии народов Дальнего Востока, которым вечно угрожают землетрясения и извержения, тайфуны и цунами.

Транспортный аврал

Иностранцу, попавшему в предновогодние дни в Китай, может показаться, что огромную страну охватила паника. Не тысячи, даже не сотни тысяч, а десятки миллионов людей целый месяц штурмуют билетные кассы всех видов транспорта, работающего в авральном режиме. Причина лихорадки – Новый год по лунному календарю.
Хотя в Китае он теперь официально переименован в Праздник весны (Чуньцзе), для миллиарда трехсот миллионов жителей Поднебесной именно эти две недели остаются порой новогодних праздников, которые каждая семья непременно должна встречать вместе, под одной крышей. Возвращаются в родные села полтораста миллионов сезонников, ежегодно отправляющихся на заработки в города. Едут на побывку домой сотни тысяч военнослужащих. Спешат к своим семьям десятки тысяч бродячих торговцев и ремесленников.
Но, прежде всего, традиция требует, чтобы на праздничный сезон непременно воссоединились супруги, которые по каким-то причинам были разлучены. Согласно укоренившимся у китайцев представлениям, в природе для всего есть своя пора. В двадцати четырех двухнедельных сезонах традиционного лунного календаря воплощен многовековой опыт поколений – это, по существу, оптимальный график полевых работ, подсобных промыслов, а также народных праздников.
Издавна принято считать, что есть своя пора и для активной супружеской жизни: две недели Праздника весны, от первого новолуния до первого полнолуния. Стало быть, десятки миллионов людей устремляются к домашним очагам именно ради того, чтобы своевременно выполнить супружеский долг. Выходит, что если кто и следует библейскому завету: «Время обнимать и время уклоняться от объятий», так это китайцы.
Не следует понимать сказанное буквально. Современное поколение, особенно в городах, не признает сезонности в супружеских отношениях. Но инерция многовековых обычаев все-таки дает о себе знать. В сельской глубинке почти все дети рождаются одновременно, в сентябре – октябре. Стало быть, все они были зачаты на лунный Новый год. После же Праздника весны китайские супруги могут спокойно расстаться на несколько месяцев, а то и на год.

Тещина бутыль

В китайском фольклоре, на удивление для нас, начисто отсутствует тема тещи. Дочь после замужества становится членом другой семьи. Она переходит в полное подчинение свекрови и свекра. Своих же родителей видит лишь по праздникам пару раз в году. Не больше контактов у тещи и с зятем. Есть лишь одно исключение. Чтобы муж дочери выдержал двухнедельный марафон на Праздник весны, теща дарит ему бутыль с заспиртованной гадюкой, корнем женьшеня и ягодами дерезы. Такая настойка повышает мужскую силу.
Меня умилило, что тещина бутыль имеет полую пробку, которая вмещает хорошую стопку целебного зелья на опохмелку. Опорожнил бутылку – а утром опохмелился из пробки. О такой трогательной заботе наши зятья могут только мечтать.
Вместе со свекровью теща руководит приготовлением пельменей. Они пришли к китайцам и японцам, как и к нам, от кочевых степных народов еще во времена Чингисхана. Как и другие кушанья новогоднего стола, пельмени должны сообща лепить все члены семьи. Праздник весны воплощает ее единение. Неслучайно график школьных и студенческих каникул ежегодно смещается в соответствии с лунным календарем.

Часто ли вы слышали выражение "непутевый человек "?
Наверное,каждый гражданин,хоть раз в жизни слышал этот фразеологизм.Однако вряд ли,кто то захочет,что бы фраза"непутевый человек " относилась именно к нему или к его жизни.

Идиома "непутевый человек " обозначает людей, которые не приспособлены к жизни, которые являются по сути пропащими и ничего из себя не представляющими.
Это поговорка имеет довольно грустный смысл.Причем с такими людьми желательно не иметь никаких дел,ведь у них все валится из рук.
Есть еще один фразеологизм,который прекрасно раскрывает самую суть:"лучше проиграть умным людям,чем связываться с "непутевыми ".

История возникновения фразы "непутевый человек"

Если проанализировать корни слов из этого словосочетания,то можно выделить слово "путь ",то есть дорога.
Смысл первого варианта значения поговорки "непутевый человек " заключен в том,что человек выбрал не тот жизненный путь,пошел по наклонной дорожке.

Однако в средневековой Руси у этого слова "путь " было совершенное иное значение.Тогда при царском дворе существовала особая должность,которую так и называли.Причем эта должность должна быть не из простых,а весьма почетной и прибыльной.
Например должность путь конюший,означала поручительство за экипажи и царских лошадей,должность путь сокольничий,означала заведующего царской охотой,а путь ловчий - главного среди царских ловчих при псовой охоте.
Это было весьма престижно и очень денежно.Многие бояре пытались всеми правдами и неправдами раздобыть такие должности для своих детей.Многим это не удавалось,но находились счастливчики,чем то приглянувшиеся царю.Тем у кого не получилась выторговать себе "путевую " должность со злой иронией и насмешкой называли "непутевыми людьми ".

Прошло время и этот фразеологизм "непутевый человек " стал в народе понятием нарицательным.Он стал связываться с понятием личностных свойств человека и неумения найти толковую и нужную жизненную позицию.

Читайте еще .