Как жили крестьяне в Средние века? Орудия труда и быт средневековых крестьян. Большая энциклопедия нефти и газа

В наших деревнях молодежи довольно много. Отсюда следующее двустороннее заключение: то ли закончился исход нового поколения крестьянства, то ли это временное затишье перед массовым бегством по большим и малым промышленным городам. То и другое одинаково вероятно. С одной стороны, окрестные хозяйства хиреют на глазах, а иные прямо глядят в могилу, и, кажется, ничто не намекает на ренессанс. С другой стороны, работы по городам мало, в нашем, например, районном центре Зубцове гораздо сложнее трудоустроиться, нежели встретить Богом суженную жену. Чем там живет-кормится шесть тысяч горожан, – это для нас темно.

Вообще крестьянство – народ хладнокровный, непоэтический, и тем не менее хочется думать: а вдруг сельская молодежь наконец постигла поэтику земледельческого труда... Ведь это все-таки не то что восемь часов подряд одну и ту же дырочку сверлить, или торчать за прилавком, или класть тычком-лажком силикатные кирпичи...

Крестьянский труд это вот что... После того, как встал вместе с солнцем, умылся из рукомойника, приколоченного к березе, позавтракал яичницей со своим салом, – барином выезжаешь из деревни на тракторе под лай собак и пение петухов. Если на повестке дня пахота, то приятно понаблюдать, как за тобою вздымается земля, похожая на шоколадное масло, и, заместо чаек, над ней кружится воронье. Если это сенокос, то дух захватывает от запаха свежеположенного клевера, терпко-сладкого, как хороший одеколон. Если это уборка, то все время ласкает мысль, что у тебя в бункере уже на какую-то часть России припасены булки и калачи.

Одним словом, если подойти к делу сколько-нибудь поэтически, то крестьянский труд – завидная доля для серьезного мужика. Во-первых, это красиво, ибо ты пашешь, а над головой синее небо, по сторонам неоглядные поля, и темнеют вдали тихие смешанные леса. Во-вторых, это благородно, ибо земледелец кормит народ, получая за свой труд сущие пустяки. В-третьих, это здорово, ибо разнообразно и на свежем воздухе – недаром по деревням сумасшедших нет.

Наконец, это предрассудок, будто крестьянин трудится на земле полный световой день. Разве что в пахоту приходится потеть чуть не от зари до зари, потому что земли-то много, а техники мало, да еще она заводится через раз. В сенокос же и в уборочную страду работают от росы до росы, то есть, по нашим местам, примерно с полудня и до шести.

Как и в старые времена, которые при всех нынешних неурядицах язык не поворачивается назвать добрыми, в страду не пьют, обед в поле возят, хлеба не жиже, чем в эпоху проработочных собраний и трудодней.

Неурядицы же бывают такие: который год куда-то деваются кредиты, которые область выделяет колхозам на солярку и прочие га-эс-эм. А то колхоз «Россия» купил новейшую сеноуборочную машину, которая сама упаковывает рулоны скошенной травы в пленку – стоит сейчас она возле председательского забора и разве что интересует бродячих псов. Причина сей неурядицы такова: наша пленка, санкт-петербургской фабрикации, то и дело рвется, а голландскую пленку, которая никогда не рвется, при колхозной бедности не поднять. Если голландскую пленку покупать, то тогда килограмм сена будет стоить пять рублей, а молоко наши колхозы сбывают по три целковых за литр – больше им не дают.

Особенность крестьянского труда по нынешним временам состоит в том, что работников куда меньше, чем прописанных на селе. В колхозе «Путь Ильича» земледельцев всего шестьдесят душ, один вольный хлебопашец и несколько сот деревенских, которые живут неизвестно чем. То есть известно чем: огородом, а то продают на сторону молоко и мясо, строят дачникам заборы, воруют, собирают, где придется, цветной металл. Что до вольного хлебопашца, то он на своих десяти гектарах выращивает капусту и возит ее продавать во Ржев. Занятие это опасное по трем причинам: потому что везде существует рыночная мафия, потому что заболеть нельзя – в семье всего три пары рук, потому что временами приходится принанимать батраков и тем самым воспитывать в односельчанах классовое чутье. Семьи же у нас малочисленные оттого, что, по общему убеждению, большая семья – слишком трудоемкое дело, яму под уборную нужно будет рыть как минимум раз в году.

Видимо, самая благополучная категория нашего крестьянства – это те, кто живет неизвестно чем. Судя по тому, что за два месяца дачного сезона в нашей деревне увели: один автомобиль, два лобовых стекла, четыре колеса, одно ружье, один спиннинг и семь холодильников, – можно жить.

Еще некоторые деревенские работают в милиции, но это уже чистая синекура, потому что наши милиционеры главным образом занимаются тем, что ездят по селам и разъясняют, почему они не в состоянии ловить разбойников и воров.

Горький вкус крестьянского хлеба

Осенью в каждой крестьянской избе, в красном углу под образами словно святыня выставлялся небольшой ржаной сноп с колосьями – "обжинок", "дожинок" или "именинник"–последний убранный с осеннего поля хлеб. Колоски, увитые цветными лентами, самая красивая девушка несла в дом. С песнями провожали жнецы последний сноп. Было чему радоваться и веселиться: заканчивалась долгая, изнурительная пора выращивания хлеба, путь длиною почти в год. Впрочем, все начиналось много раньше.

"На всякое семя – свое время"

В те далекие времена все больше не поля, а леса покрывали русскую землю. По весне под ударами топоров падали в лесу деревья. Те, что покрупнее, шли на строительство, остальные сжигали. Обгоревшие пни оставляли до времени, уголья же разбивали и удобряли ими почву. Так шаг за шагом человек освобождал от леса многие тысячи гектаров пахотной земли, которая становилась его кормилицей.

С тех пор на Руси из года в год осенью и весной на полях начиналась пахота: тянет лошадка деревянную соху, а пахарь идет сзади, правит, чтобы борозда вышла ровная. В старинных русских былинах часто упоминается о сохе и пахаре (ратае):

Крестьянин пахал землю сохой два-три раза, ибо плохо она рыхлила почву. После пахоты поле боронили. "Сито вито о четыре угла, пять пятков, пятьдесят прутков, двадцать пять стрел" – так описана борона в мудреной народной загадке. Действительно, борону связывали в виде решетки из продольных и поперечных планок с набитыми деревянными зубьями.

Соха и борона в поле словно соревновались между собой, спор вели, кто важней. "Глубже да уже", – упрекала борона соху. "Шире да мельче", – отвечала ей соха.

Вслед за осенним боронованием наступало время озимого сева. После него земледельческие работы прекращались до самой весны. Но и зимой дума о хлебе не оставляла крестьянина: достаточно ли выпадет снега, не померзнут ли посевы. Зимой надо было привести в порядок износившиеся соху и борону, починить телегу, накопить навоз.

А весной, как только сходил с полей снег, подсыхала и размягчалась земля, крестьянин распахивал яровое поле. Подростки подвозили навоз. Работа эта не очень приятная, но крайне нужная. Не случайно говорится: "Клади навоз густо, чтобы не было в амбаре пусто". По унавоженному полю вновь проходила соха, смешивая удобрение с истощившейся, обессиленной землей.

Весна – пора ярового сева. По множеству примет точно угадывали его срок – не раньше, не позже, иначе не будет доброго урожая. "На всякое семя – свое время": береза станет распускаться – сей овес, зацвели яблони – пора сеять просо, начала куковать кукушка – время сеять лен. Таковы народные приметы.

А что нужно для хорошего урожая? Это крестьянин знал твердо: солнышка побольше, в меру дождей, а сорняков и вредных насекомых поменьше. Увы, природа далеко не всегда была благосклонна к людям. Один из самых страшных неурожаев пришелся на начало XVII в. Все лето 1601 г. шли проливные дожди. Хлеб не вызрел, а в августе его и вовсе побили ранние морозы. На следующий год ни озимые, ни яровые не дали всходов, а там, где они все-таки пробились, их уничтожили ранние холода. Начался страшный голод, какого еще не знали на Руси.

Но вернемся к севу. К ответственному этому делу крестьянин готовился особо: накануне мылся в бане, чтобы хлеб уродился чистым, без сорняков. В день сева надевал белую рубаху и с лукошком на груди выходил в поле. На сев приглашали священника совершить молебен и окропить поле святой водой. Сеяли только отборное зерно. "Лучше голодай, а добрым семенем засевай" – гласит народная мудрость. Забирал сеятель из лукошка пригоршню зерна и через каждые два шага размеренным движением руки разбрасывал его веером налево и направо. Поэтому-то для сева выбирался тихий, безветренный день.

Что сеял крестьянин? Лишь то, что было отобрано и проверено вековым опытом: рожь, пшеницу, овес, ячмень, гречиху. Пшеница считалась самой прихотливой из всех злаковых культур. Чувствительная к любым изменениям погоды, она к тому же требовала особенно тщательной обработки почвы, которую сильно истощала. Повезет – будет добрый урожай и хороший заработок, ведь из благородной пшеничной муки пекли отменный белый хлеб для барского стола. А нет, так весь труд пойдет насмарку. Рожь – основная кормилица крестьян, наоборот, самая неприхотливая и надежная культура. На нее почти всегда урожай, а значит, и черный каравай на крестьянском столе. "Хлебец ржаной – отец наш родной, гречневая каша – матушка наша", – говаривали на селе. Удобно было иметь дело с гречихой. Посадишь ее на худой земле, она же ее и удобрит. Гречиха и траву сорную забьет, и почву сделает сочной и мягкой, поэтому любил крестьянин чередовать гречиху с другими культурами, зная, что после нее всякий хлеб хорошо родит.

Отчего "страдал" крестьянин

Лето – самая напряженная трудовая пора на селе. Трижды крестьянин вспахивал и удобрял паровое поле, чтобы копило оно силы для будущих урожаев. Не успеет управиться с парами, пора приниматься за сенокос, ведь от его успеха зависело благополучие скота.

Первый покос приходился на конец июня – праздник Ивана Купалы. К этому времени травы поднимались высокие, сочные. Выходили на покос рано поутру, пока не сошла роса: сухую траву коса не любит. "Коси коса, пока роса, роса долой – и мы домой" – вот правило косарей. Занятие это считалось приятным, потому-то шли косари на работу весело, с песнями. Мало траву скосить. Пока она сохнет, надо ее несколько раз переворошить граблями, а уж когда совсем высохнет, тогда "сметать стога". В свободное время крестьянин перевозил сено на двор и закладывал на хранение на сеновал.

Тем временем поспевали хлеба. Сразу же находилось немало охотников до чужого добра: и мыши-полевки, и птицы, и различные насекомые. Особенно была страшна саранча. Ее прожорливые полчища в считанные минуты могли превратить золотые нивы в мертвую пустыню. В 1649 г. из-за нашествия саранчи был недород во многих районах России.

Если Бог миловал крестьянина ото всяческой напасти и хлеб уродился добрый, наступала пора жатвы. "Зажинками" называли ее начало в народе и сопровождали старинными обрядами. Первый сноп, "зажиночный", как и последний, осенний, украшали цветами и лентами, вносили в дом и ставили в красный угол. Позже этот сноп первым обмолачивали, а его зернам приписывали чудодейственную силу. На жатву выходили все, кто мог работать: и мужики, и бабы, и стар, и млад. Одни в основных работниках, другие на подхвате. Кто серпом жал, кто снопы вязал. Жатва считалась самой страдной порой на селе. Само слово "страда" сродни страданиям, которые испытывал земледелец от тяжких трудов своих. Целый день от зари до заката работал крестьянин, не покладая рук и не разгибая спины. Заканчивая жатву, жнецы оставляли в поле "бороду" – несжатый пучок колосьев. Его завивали, украшали цветами и прикапывали землей. Этот ритуал символизировал кормление истощенной земли, желание восстановить ее силы для будущего урожая.

Однако колосья в поле – это еще не каравай на столе. Связанные снопы вывозили на гумно. Если хлеб оказывался влажным, его сушили в овинах – специальных сушильнях. В земле рыли глубокую яму, над ней устанавливали бревенчатый сруб с решетчатым настилом, раскладывали снопы, а в яме разжигали огонь. Сушка снопов в овине требовала большой осторожности. Чуть что – вспыхивал овин словно свечка, сгорали и постройка и хлеб.

Подсушенные колосья обмолачивали на току – утрамбованной земляной площадке под открытым небом. Снопы раскладывали в два ряда колосьями вовнутрь и били цепом – нехитрым орудием с длинной деревянной рукоятью, к которой на ремне подвешивали било – тяжелую палку с округлым утолщенным концом. Она-то и выбивала зерна из колосьев.

Орудия крестьянского труда немногочисленны: соха, борона, серп, коса, вилы, грабли, цеп. Нехитрый свой рабочий инвентарь крестьянин мастерил в основном из дерева и передавал по наследству. Много пословиц, поговорок, загадок сложил народ об орудиях земледельческого труда. Попробуйте отгадать: "Баба Яга вилами нога: весь мир кормит, сама голодна" (Соха). "Худая рогожа все поле покрыла" (Борона). "Согнута в дугу, все лето на лугу, зимой на крючку" (Коса). "Летят гуськи, дубовые носки, говорят: то-то-ты, то-то-ты" (Цеп).
После обмолота солому убирали, но не выбрасывали – в практичном крестьянском хозяйстве ничего не пропадало, все шло в дело. Соломой крыли крыши, ее добавляли в корм скоту и расстилали для чистоты и тепла в хлеву. Да псам крестьянин спал не на перине, а на соломенном тюфяке. В народе так и говорили: русский человек на соломе родится, на ней же и умирает. Солому, на которой лежал умерший, выносили за ворота и сжигали.

Зерно после обмолота сгребали в кучу. В ней оставалось много мусора – частицы соломы, колосьев, пыли. Для очистки зерно веяли: подбрасывали лопатой вверх на ветру, и мусор сдувало прочь. При этом лучшее, более крупное и тяжелое, зерно падало ближе к веяльщику. Его-то и откладывали на будущий сев.

На этом заготовка хлеба заканчивалась. Оставалось заложить зерно на хранение в житницы и амбары. Будут полны закрома – спокойно перезимует крестьянин, а не хватит зерна до будущего урожая – придется по весне добавлять в хлебную муку желуди и лебеду.

Большим почетом на Руси пользовался труд землепашца, кормившего и помещика, и горожан – всю Россию, да еще и пол-Европы впридачу. В христианские времена появился у хлебороба и свой покровитель – святой Георгий, чье имя в переводе с греческого – "земледелец".

"Скотий бог" – святой Егорий

Но не только работой на земле жил крестьянин. Не меньшей заботы требовал скот. Какое крестьянское хозяйство без коровы и лошади? Надоит хозяйка молока, сделает из него творог, сметану, сыр, масло. Что еще надо? Сытно и вкусно. Когда приходило время резать корову, семья на год была обеспечена мясом. Засолят его, заложат в погреб на хранение, и многие месяцы есть на столе наваристые щи и каши, пироги с доброй начинкой. Излишек мяса продавали, чтобы купить что-то нужное для хозяйства.

Корова была в крестьянском хозяйстве главной кормилицей, а лошадь – главной работницей. Распахать, пробороновать поле, вывезти навоз на пашню, подвезти сено на двор, перевезти зерно в амбар – без лошади никуда! Днем в страду ей некогда было отдохнуть, но как только наступали сумерки и заканчивались полевые работы, крестьянские дети вели лошадей на луга в ночное, чтобы животные могли вволю пощипать сочной травки, набраться сил для нового трудового дня. Хозяин дорожил лошадью, сам ухаживал за ней. Если приходилось выбирать между лошадью и коровой, не задумываясь отдавал предпочтение лошади. Знал, поможет она весной-летом в поле, соберет крестьянин добрый урожай, продаст часть и сможет купить другую корову. Тяжелее всех приходилось на деревне безлошадным.

Имелась в крестьянском хозяйстве скотина и помельче – козы, свиньи, овцы. "По горам, по долам ходят шуба да кафтан", – кто не знает этой загадки. Овца дает мало молока и мяса, зато из ее густой шерсти валяли незаменимые для русской зимы валенки, вязали носки и варежки, ткали сукно. А крестьянские тулупы, шапки, рукавицы? Все благодаря овце.

Не мог обойтись крестьянин без скотины, хоть и требовалось для ухода за ней много времени и сил. Труд этот лежал в основном на плечах женщин. Летом хозяйка вставала чуть свет, доила корову и выгоняла животных на целый день в поле набирать вес под присмотром детей или наемного пастуха. Вечером скотину загоняли обратно, кормили, поили, доили.

Зимой хлопот прибавлялось. Ранний подъем, кормление, дойка, уборка хлева. Только одна корова за день съедает пуд сена и выпивает несколько ведер воды. Воду надо согреть, чтобы, не дай Бог, скотина не заболела. Если случалось такое, забирали крестьяне корову в теплую избу и ухаживали за ней, кормилицей, как за малым дитем: кропили святой водой, подкармливали хлебцем, поили мучным пойлом. Когда наступала пора отела, лишались хозяева покоя и днем и ночью, боясь упустить момент появления теленка. Его приносили в избу, обогревали, отпаивали, откармливали.

Скотоводство было столь важной отраслью крестьянского хозяйства, что имело не одного, а несколько христианских патронов. Святые Фрол и Лавр почитались покровителями лошадей. Их изображали на древних иконах в окружении табуна разномастных скакунов. Эти иконы вешали над воротами конюшен. Святой Георгий, покровитель воинов и земледельцев, был и "скотьим богом". В день весеннего Егория (так в народе звали Георгия) 23 апреля, впервые после зимнего домашнего "заточения", скот выпускали на пастбища.

Занимались крестьяне и огородничеством. Сад и огород были в каждом хозяйстве, и забота о них целиком лежала на плечах женщины: вскопать, унавозить, посадить, полить, прополоть, собрать урожай. Капуста, репа, лук, чеснок, огурцы, морковь издавна прижились на Руси. Капусту заквашивали на зиму в большом количестве. Осенью устраивали "капустники" – традиционную коллективную рубку капусты. В больших количествах заготавливали лук и чеснок. Иностранцы, побывавшие в России в XVI-XVII вв., жаловались, что русская еда без меры сдобрена луком и чесноком.

В садах выращивали яблони, вишню, груши, смородину, крыжовник. Фрукты и ягоды сушили на зиму, делали из них морсы, квасы, пастилу. А яблоки, груши и вишню еще и заквашивали.

В крестьянском хозяйстве, как видите, существовало четкое разделение труда. Мужчины занимались преимущественно земледелием, строительством, ремеслом, охотой, рыболовством, заготовкой дров. Женщины вели домашнее хозяйство, растили детей; ухаживали за скотом, садом, огородом; собирали травы, ягоды, грибы, орехи; пряли, ткали, шили, вязали. В горячие денечки жена приходила в поле на помощь мужу – жала, косила, метала стога и даже молотила зерно.

"Учи дитя тогда, когда оно поперек лавки лежит"

Дети на селе начинали трудиться рано. На первых порах они выполняли вспомогательную работу, но без их помощи родителям пришлось бы туго.

Возраст человека на Руси издревле исчислялся семилетиями. Первые семь лет – детство, вторые семь – отрочество, еще семь лет – юность. Крестьянский мальчик пяти-шести лет учился ездить верхом и начинал гонять скот на водопой, в семь-восемь лет помогал на пашне – управлял лошадью. В девять лет у молодого хозяина обязанностей прибавлялось: накормить скотину, вывезти навоз в поле, бороновать распаханную отцом пашню и убирать вместе с ним хлеб. Отец брал сына на охоту, учил ставить силки, стрелять из лука, ловить рыбу. К 14 годам подросток владел косой, серпом, цепом, топором, а через год вполне мог заменить отца в случае его болезни или отъезда.

Дочка в крестьянской семье тоже не сидела без дела: в шесть лет начинала осваивать прялку, в десять – работала серпом, шила. К 12-13 годам девочка в отсутствие родителей полностью вела домашнее хозяйство: носила воду, стирала, кормила птицу, доила корову, шила, вязала, стряпала, присматривала за младшими детьми. В 14 лет она ткала, жала хлеб, косила сено, а в 15 работала наравне со взрослыми.
Крестьянская мудрость гласит: "Учи дитя тогда, когда оно поперек лавки лежит". Девочек всему тому, что умела сама, учила мать, а мальчиков – отец. Через 14-15 лет после рождения ребенка крестьянская семья получала еще одного полноценного работника.

"Три девицы под окном пряли поздно вечерком"

Сама жизнь заставляла крестьянина овладевать множеством ремесел. Мужчины строили дома, мастерили мебель и орудия труда, делали деревянную посуду. Женщины пряли, ткали, шили, вязали.

Ремесленничали в основном зимой, когда не было полевых работ. Хозяин дома по вечерам устраивался на лавке в своем углу и начинал, к примеру, плести лапти. Обувь эта считалась незаменимой в деревне – удобная, легкая, дешевая. Единственный недостаток – непрочная. В страдную пору, когда ноги не знали покоя, пары лаптей с трудом хватало на неделю.

Выражение "плести лапти" в современном русском языке означает путать что-либо. Но это только кажется, что изготовление лаптей – дело нехитрое. Хороший мастер за день мог сплести не более двух пар.

Для одной пары лаптей обдирали три-четыре молодых деревца липы. Лыко вымачивали в воде, затем выпрямляли, снимали верхний слой. Луб нарезали узкими длинными полосками и, приладив к деревянной колодке, пускали в дело с помощью кочедыка – инструмента наподобие кривого шила. Настоящий мастер делал такие лапти, что можно было и по болоту ходить – не промокнут. Не случайно торговцы лаптями, привлекая покупателей, кричали: "Моими лаптями хоть щи хлебай". Кроме лаптей хозяин плел из лыка лукошки для ягод, пестери – большие заплечные кузова для грибов, короба для хранения различных продуктов и вещей.

Пока зимними вечерами хозяин плел из лыка, жена шила льняную рубаху. А сколько труда надо вложить, чтобы было из чего ее сшить! Стебли льна дергали руками вместе с корнем, молотили цепами для удаления семян. Лучшие из них шли на сев, из остальных добывали льняное масло. Но самое ценное – льняное волокно – содержалось в стебле.

Добыть его было не так просто: лен две-три недели вымачивали в воде, затем просушивали. Стебли мяли, трепали, удаляя костру – древесную -их часть, чесали гребнями. В результате получалась мягкая, пушистая кудель – сырье для прядения. Из нее девицы и пряли пряжу вечерком.

При свете лучины девушки-подружки собирались в чьей-нибудь избе со своими прялками и куделью. Рассаживались по лавкам на донца прялок, а кудель пристраивали к вертикальным лопастям. Левой рукой пряха вытягивала прядево, а правой – вращала веретено, похожее на рыболовный поплавок. Оно кружилось, словно волчок, скручивая прядево в нить и наматывая его на себя. Прядение – работа скучная, однообразная, но в компании, за песней или беседой время пролетало незаметно. На такие посиделки нередко заглядывали парни, развлекали девушек разговорами, шутками, а сами присматривали себе невест.

К Масленице прядение старались закончить. Существовала даже традиция на масленичной неделе кататься с ледяных гор на ставшей ненужной прялке. Но обычно прялку берегли и передавали по наследству. Нередко ее делал жених в подарок своей невесте. Такую прялку украшали нарядной резьбой и росписью. Некоторые из них ныне хранятся в музеях.

Когда прядение было закончено, крестьянки принимались ткать холсты. Из сарая в избу на несколько недель переносили ткацкий станок. На Руси им пользовались с домонгольских времен.

Длинные полосы сероватого льняного полотна, сотканного дома, вымачивали в воде и расстилали на лугу, отбеливая на солнце. Готовую материю после беления кроили и из нее шили крестьянские рубахи, портки, юбки.

В крестьянской среде всегда была развита взаимопомощь. В единоборстве с природой иначе не выжить. Не потому ли в России так долго сохранялась община – коллектив людей, готовых в трудную минуту поддержать друг друга?

Если у крестьянина случалась беда, например сгорел дом, ему на помощь приходила вся община. Сообща рубили лес, свозили его на двор, складывали сруб. Когда в страдную пору тяжело заболевал хозяин, соседи помогали его семье убрать урожай. В деревнях помогали вдовам, сиротам. Но не только несчастье было поводом помочь ближнему. Если семья не в состоянии была справиться со срочной работой собственными силами, приглашали односельчан. Этот обычай назывался хорошим русским словом "помочь". С утра у дома нуждающихся в подмоге или прямо в поле собирались добровольные помощники со своим рабочим инвентарем. Трудились дружно, весело, с песнями и шутками. А после работы хозяин приглашал всех к себе на двор и от души угощал.

Трудом своим жил крестьянин, работа составляла весь смысл его жизни. В народной среде укоренилось представление о том, что труд благословлен Богом. Недаром к работающему обращались со словами: "Бог в помощь!", "Помогай Господь".

Originally posted by nfcausa at Женский труд в крестьянском хозяйстве в середине-конце XIX века.

Довольно распространенной в наши дни является точка зрения, что сейчас женщины получили равноправие, потому что труд стал простенький и посильный, а раньше - в суровое время оно наших прапрадедов - женщина без мужчины прожить не могла. Мужчина прожить один мог, а женщина ну никак не могла, поэтому ей только и оставалось обменивать сексуальные услуги и обеспечение уюта на еду. Об этом любят писать Протопоповы, Новоселовы, Никоновы и прочие гороховые шуты, а мало- (и не только) летние читатели и почитатели этих шутов страстно мечтают вернуться во времена, когда женщина не могла прожить без покровительства мужчины, даже если им для этого пришлось бы расстаться с инетиком, айфончиком, Уютненьким и теплым сортиром. Давайте попробуем разобраться, мог ли среднестатистический прапрапрадед современного почитателя Никонова (крестьянин середины XIX - начала XX века, который, как известно обывателю, «в поле») в одиночку прокормить семью и чем занималась его прапрапрабабка (которая вроде бы должна была обеспечивать уютЪ).

Перво-наперво давайте попробуем разобраться, каков был размер крестьянской семьи и мог ли мужчина-крестьянин 19 века прокормить себя и семью, позволив женщине создавать уют.

Первым делом нужно сказать, что крестьянская семья не была нуклеарной. Крестьянский двор состоял, как правило, из одной семьи, связанной узами родства или свойства. Преобладающей формой являлась семья, ограниченная двумя - тремя поколениями и троюродным родством. Чаще всего это была неразделенная семья, которая создавалась на основе малой (С. И. Шаповалова, Крестьянская женщина Центрального Черноземья в 60-90-е годы XIX века: Исторический портрет). Т. е. она состояла не из мужчины, женщины и их детей, а из большего количества членов, соединенных между собой узами родства. В крестьянской семье непредставим был привычный для современного человека уклад: мужчина ходит на работу, где получает зарплату, а женщина остается дома, занимаясь развитием ребенка, уборкой, покупкой продуктов и приготовлением пищи, при этом труд одного мужчины может приносить столько средств, что его хватает на всех членов семьи. Для поддержания крестьянского хозяйства в нормальном состоянии требовалось несколько работников - труда одного мужчины не хватало. Сколько же человек было необходимо для нормального функционирования хозяйства? Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к некоторым исследованиям:

В 1858 году в Нечерноземном центре средний размер семьи - 6,8 человек, в Поморье - 7,4, В Поволжье - 8,2, в Черноземном центре - 10,2 (См.: История крестьянства России с древнейших времен до 1917 г. Т. 3. Крестьянство периода позднего феодализма (середина XVII в. - 1861 г.). М., 1993. С. 366; Струве Петр. Крепостное хозяйство. Исследования по экономической истории России в XVIII и XIX вв. СПб., 1913. С. 224 - 227.).

А вот более подробное свидетельство о количестве работников:
115 лет назад было проведено исследование крестьянского хозяйства Котельничского уезда. Вятская губерния была исследована в период с 1884 по 1893 год. Начали с Малмыжского уезда. В 1900 году был составлен «Очерк крестьянского хозяйства Вятской губернии». В среднем на двор приходилось в уезде 6,4 души, по губернии — 6 душ. В уезде был также невыгодный в хозяйственном отношении возрастной состав населения среди мужчин и женщин: 45,4 года — мужчины, 49,7 года — женщины. На 1 двор приходилось рабочих мужчин 1,4; женщин — 1,6. Величина семьи — 6,4 человека. В среднем по губернии на 100 десятин удобной земли приходилось около 17 работников (8 мужчин, 9 женщин), такая же цифра и в уезде. (С. Панькова; Крестьянское хозяйство в конце XIX века).

Как мы видим, ни один из дворов не поддерживался усилиями одного только работника - мужчины. Кроме того, в статистических данных к «работникам» относят не только мужчин, но и женщин. К.К. Федяевский обратил внимание на то обстоятельство, что в крестьянских дворах поддерживалось, иногда даже искусственно, равновесие между мужчинами и женщинами как в наличном, так и в рабочем составе (Федяевский К.К. Крестьянские семьи Воронежского уезда по переписи 1897 г.).

На материалах Воронежской губернии было выявлено, что 57% крестьянских хозяйств имели в своем составе количественное равенство полноценных мужских и женских рук. Для обозначения равенства мы ввели новое понятие - «трудовое равновесие». Оно характеризует наличие в семьях соответствия каждому работнику работницы.
Дворы, где наблюдалось отклонение от трудового равновесия в сторону преобладания мужского или женского труда, составляли 37,3%. Оно редко превышало одни рабочие руки. Зачастую такая диспропорция была временным явлением, и в будущем многие находили «свою половину», при этом восстанавливалось равновесие в трудовом составе хозяйства. Лишь в 5,7% дворов было зафиксировано значительное превышение количества работников одного пола.
Нормальное функционирование крестьянского хозяйства было невозможно не только без работника, но и без работницы. Исследование показателей благосостояния дворов с отсутствием полноценных женских рабочих рук помогло выявить наличие в них долгов и недоимок. В некоторых хозяйствах наблюдались признаки разорения и упадка (дефицит бюджета, отсутствие достаточного материально-технического оснащения, высокие показатели по долгам и др.) (Лаухина Г. В. ЖЕНСКИЙ ТРУД В КРЕСТЬЯНСКОМ ХОЗЯЙСТВЕ ЦЕНТРАЛЬНОГО ЧЕРНОЗЕМЬЯ (60-е г. XIX - НАЧАЛО XX вв.).

Итак, оказывается, что благосостояние дворов, оставшихся без женских рабочих рук, рушилось. Т. е. процент работы, выполняемой женщинами, был довольно велик, а женщина в крестьянском хозяйстве представляла собой довольно важную рабочую единицу.

Какой же работой занимались женщины?
Обязанности жены по дому в «которые муж не вступается», состояли в обшивке и обмывке детей, топке, уборке избы, в обработке льна, в изготовлении одежды для всей семьи. Помимо этого, на плечах женщины лежала забота о саде и огороде, которые были в каждом хозяйстве, а также уходе за домашним скотом.

Чтобы представить объем работ крестьянок во дворе, надо понять, каков был размер этого двора
Крестьянский двор с его жителями являлся главной производственной единицей в деревне. Им обычно называют участок земли, где располагались жилые и хозяйственные постройки, огород, сад, которые были во владении крестьянской семьи и обеспечивали ее жилищные и хозяйственные потребности.
Вот описание одного из таких дворов

Описание Петрова двора (См.: История крестьянства России с древнейших времен до 1917 г. Т. 3. Крестьянство периода позднего феодализма (середина XVII в. - 1861 г.). М., 1993. С. 366; Струве Петр. Крепостное хозяйство. Исследования по экономической истории России в XVIII и XIX вв. СПб., 1913).

Сей крестьянин живет хорошо и нужды дальней ни в чем не претерпевает, дом имеет изрядной и всякое нужное строение которое у него и в порядке, хлеба становятся всегда своего в год много еще и продает и ссужает других. Подушное за ним не стоит, и господское все исправляет как надобно.
Скота имеет:
Лошадей...... 12
Коров.............4
Телят..............3
Овец..............22
Свиней............6
Коз..................3
Кроме того водит еще гусей и русских кур: также имеет небольшой заводец пчел.

Если за лошадьми должны были ходить мужчины, то уход за всеми остальными животными: 4 коровами, 3 телятами, 6 свиньями, 3 козами, 22 овцами, гусями и русскими курами - осуществляли женщины. На этот двор приходилось 3 работницы и четыре работника.

Работников дает обыкновенно 2, а в нужном случае муж. 4, женскаго 3.
Земли под ним тягловой в таком-то поле 6 десятин, в таком 5 с половиною десятин, а в таком 5 десятин. (См.: История крестьянства России с древнейших времен до 1917 г. Т. 3. Крестьянство периода позднего феодализма (середина XVII в. - 1861 г.). М., 1993. С. 366; Струве Петр. Крепостное хозяйство. Исследования по экономической истории России в XVIII и XIX вв. СПб., 1913. С. 224 - 227.).

Не таким простым было и ткачество: в этнографических исследованиях ткачество полотна женщинами в зимние вечера показано, как монотонная, перемеживающаяся с песнями, работа. Но не обращается внимание на огромные физические нагрузки при этом процессе. Время отведенное в день на ткачество доходило до 8,8 часа на протяжении 3-х месяцев, при этом крестьянка не освобождалась от других работ и забот. Все это свидетельствует о каторжной нагрузке крестьянок.

Ткачество, прядение и «работа во дворе» представляли собой важный производительный труд, а не «создание уюта». Женщины без всякого участия мужчин обрабатывали лен, занимались изготовлением нитей, полотна и одежды. Практически до начала XX века одежда крестьян была домотканой. Уход за скотом и домашней птицей, которым тожезанимались в первую очередь женщины, также был крайне важен для функционирования хозяйства.

Тем не менее, сфера женского труда в крестьянской семье не ограничивались работами во дворе, производством тканей и одежды, приготовлением пищи, сбором ягод и грибов. Зачастую женщина выполняла и многие мужские работы. В первую очередь, это касалось крестьянок в малых семьях, где в конце пореформенного периода наметился отток мужчин на заработки в другие губернии. Таким образом, обычные женские обязанности совмещалось с полевыми работами. Особенно тяжело было крестьянкам в бывших помещичьих деревнях в период временнообязанного состояния, когда свое хозяйство надо было совмещать с отработкой барщины на господской запашке. Женщины наравне с мужчинами нередко саботировали отбывание барщины после отмены крепостного права. (Шаповалова С. П. Крестьянская женщина Центрального Черноземья в 60-90-е годы XIX века:Исторический портрет).

В большей части губерний на барщину гоняли на три дня и женщин, и мужчин. Только в Подольской губернии женщины работали в массе своей на барщине один день, а мужчины три.
(См.: Федоров В.А. Падение крепостного права в России: Документы и материалы. Вып. 1: Социально-экономические предпосылки и подготовка крестьянской реформы. М., 1966. С.38-44.). Здесь мне хотелось бы привести пример того, как проходила работа на барщине и каким трудом там были заняты женщины:

«У курской помещицы Брискорн трехдневная барщина была совершенною фикциею, так как вся работа производилась по урокам, которые, не выработав в урочное время, приходилось оканчивать в свои дни, в воскресенье и праздники. Кроме того, по праздничным дням крестьян занимали возкою дров и т. п. работами. В ригах, где трудились преимущественно женщины, работы продолжались до поздней ночи; барский хлеб жали иногда даже по ночам. Некоторые места работ отстояли от жилищ крестьян на 15-25 верст, причем время прохода не зачиталось. Количество работы увеличивалось еще тем, что упалые тягла не снимались, а раскладывались на остальных. Вследствие этого крестьяне не всегда успевали обработать свои поля55 и убрать хлеб и сено, а отдавать землю в наем воспрещалось. Строительные работы в имении Брискорн состояли в постройке церкви и фабрики. На них и при выделке кирпича большинство рабочих составляли женщины; работали по урокам с утра до ночи; выгоняли на работу женщин с грудными детьми и беременными на сносях. Последние не избавлялись от побой, несмотря на свое положение, так что бывали случаи выкидышей; матерей били за то, что во время работ они кормили детей грудью. Крестьяне, возя тяжелые деревья, надорвали своих лошадей, и многие из них пали. Возкою кирпича и песка были заняты дети от 8 до 15 лет, причем эта работа производилась иногда ночью и в праздничные дни. В зимнее время барщинные крестьяне госпожи Брискорн были обложены еще оброком по 6 р. с женщины, и по 20 р. с тягла.» Семевский В.И. Крестьянский вопрос в России во второй половине XVIII и первой половине XIX века // Крестьянский строй. СПб., 1905. С.192-195.

Много о женском труде «в поле» написано в диссертации Г. В. Лаухиной ЖЕНСКИЙ ТРУД В КРЕСТЬЯНСКОМ ХОЗЯЙСТВЕ
ЦЕНТРАЛЬНОГО ЧЕРНОЗЕМЬЯ (60-е г. XIX - НАЧАЛО XX вв.). Я приведу оттуда большую цитату без каких-либо своих комментариев.
Труд женщин применялся при выполнении различных сельскохозяйственных работ. Основная женская работа в поле осуществлялась крестьянками-работницами, а в качестве вспомогательной силы использовались полуработницы.
Применяемый как вспомогательная сила в период пахоты и посевной, женский труд выходил на передний план в период жатвы. Именно женскими руками осуществлялись основные операции по сбору хлебов.
В период страды без женского труда крестьянские хозяйства не смогли бы осуществить в краткие сроки большой объем работы по сбору урожая. Крестьянки жали серпами, изготавливали свясла, вязали снопы, складывали снопы в крестцы для просушки.
Если по каким-то причинам в период жатвы женские руки были не востребованы в своем дворе, они использовались в качестве наемных в других хозяйствах.
Активно привлекался женский труд при обработке зерна. Крестьянки участвовали в молотьбе и веянии хлеба как ручным способом, так и с применением машин. Использование техники облегчало женский труд, но обеспеченность ею в рассматриваемый период была еще низкой.
Рыночная цена женских рабочих рук в рассматриваемый период возрастала. Происходило и сезонное колебание расценок на них. Соотношение рыночных цен на женский труд на разных этапах сельскохозяйственного цикла соответствовало роли крестьянок в выполнении различных работ. Если в посевной период женщина помогала мужчине, то во время сенокоса, а особенно жатвы, без ее участия было просто невозможно обойтись. Соответственно и плата поденщиц в период жатвы была максимально высока по сравнению с заработками на других этапах.
Расценки на рабочие руки в губерниях Черноземного Центра в целом соответствовали среднестатистическим показателям по России. В 1891 году плата поденщиц в уездах Тамбовской губернии во время посевной колебалась от 7 до 25 коп., в сенокос - от 10 до 45 коп., а в период уборки хлебов - от 10 до 30 коп.

В той же работе говорится и о правах крестьянок. Большая часть жалоб крестьянок, составлявшая 68,5% и 70,4% всех «женских» дел в Колыбельском и Крючковском судах соответственно, затрагивала имущественные вопросы. Анализ записей решений волостных судов позволил сделать вывод о том, что в 60-е годы XIX - начале XX вв. сельские жительницы имели достаточно широкие имущественные права. За ними признавалось право на владение и распоряжение личной собственностью и четвертными землями. Как показывают источники, владелицы четвертных земель имели в своем полном владении существенные по своему размеру земельные участки, что оказывало значительное влияние на ее положение в семье. Право на землю давало женщинам ощущение стабильности своего имущественного состояния и личной независимости.
Одинокая женщина (вдова, солдатка) могла самостоятельно вести семейное хозяйство, распоряжаться денежными суммами и другим имуществом, заключая сделки по своему усмотрению. Она имела право требовать для себя и своих детей долю при выделении из семьи мужа или при разделе хозяйства после смерти свёкра.
Права крестьянок постепенно расширялись. Среди крестьянок выделялась категория тех, которые самостоятельно арендовали землю, нанимали работников, вели хозяйство и получали прибыль, хотя правом обработки общинной земли обладали только общинники-мужчины и только они обладали правом участия в мирских сходах, где решались важнейшие вопросы.

Помимо ухода за скотом, ткачества, прядения, сельскохозяйственных работ женщины занимались кустарными промыслами (далее я опять цитирую работу Г. В. Лаухиной). Крупнейшим в Черноземье и в России по количеству участвовавших в нем крестьянок и объему выпускаемой продукции являлся кружевной промысел в Елецком уезде. Его можно рассматривать как проявление вовлечения женского населения Центрального Черноземья в товарно-денежные отношения.

Помимо кустарных промыслов, крестьянские женщины в пореформенное время занимались промыслами отходными. Тем не менее, ограничение их возможности заниматься чем-то подобным были связаны с отсутствием ряда прав: право на свободное передвижение женщин было ограничено. Согласно Своду законов, отлучаясь за пределы волости, крестьянка должна была получить разрешение супруга или старшего члена семьи. С либерализацией политического курса во второй половине XIX в., с расширением рынка труда и другими общественными трансформациями данное постановление представлялось устаревшим для части дореволюционных правоведов. Юрист конца XIX в. Г. Ф. Шершеневич отмечал, что постановление о невозможности получения паспорта без разрешения мужа являлось «чрезвычайно стеснительным особенно в низшем классе, лишая женщину возможности самостоятельного заработка». И. А. Покровский считал отказ мужа в выдаче жене паспорта одним из способов давления на нее. В пореформенное время увеличилось количество женщин, занятых от-
ходничеством. Крестьянки Олонецкой губернии отправлялись в основном в Санкт-Петербург и Петрозаводск, где находили работу нянек, сиделок, кухарок, прачек, портних, рабочих, а также «капорок», занимаясь огородничеством в пригородах столицы . (Литвин Юлия Валерьевна ПРАВА КРЕСТЬЯНКИ НА СВОБОДУ ПЕРЕДВИЖЕНИЯ ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ XIX - НАЧАЛЕ XX ВВ.(НА МАТЕРИАЛАХ ОЛОНЕЦКОЙ ГУБЕРНИИ).

Удельный вес отходников-женщин к 1861 году крестьян Тверской и Ярославской губернии был 14,2 и 11,4. Удельный вес отходников-мужчин (помещичьих крестьян) для сравнения - 23,5 и 21,1 (См.: История крестьянства России с древнейших времен до 1917 г. Т. 3. Крестьянство периода позднего феодализма (середина XVII в. - 1861 г.). М., 1993. С. 328 - 329.)

Беременность и материнство не освобождали крестьянок от их домашних и сельскохозяйственных дел. Потребность в женских рабочих руках в крестьянских хозяйствах была настолько велика, что через короткое время после родов крестьянка была вынуждена возвращаться к напряженному сельскохозяйственному труду. И еще одна цитата:

Труд деревенской женщины в местностях, живущих сельским хозяйством, громаден; не меньше он и в губерниях с развитым отхожим промыслом, где за уходом мужчин женщины выполняют все сельские работы и все службы. Не говоря о страдной поре, даже осенью, зимой хозяйка вся в работе: поздно ночью и рано утром она прядет и ткет, носит на себе воду, часто издалека, по тяжелой дороге; стряпает раза по два в день, убирает скотину; месит квашню с двумя пудами ржаного теста, изнывает на холоде за мытьем толстого посконного белья. В центре России она таскает на себе трехпудовые мешки огурцов; в черноземных губерниях она стоит по пояс в ледяной воде, моя овец, которых стрижет на холоде; и все это выполняет беременная, со всеми невзгодами женского организма.
(Е. Д Щепкина Труд и здоровье крестьянки Труды Первого Всероссийского женского съезда (10-16 декабря 1908 года, г. Санкт-Петербург).

Разумеется, отсутствие возможности следить за детьми, а также тяжелая работа во время беременности являлись причинами невероятно высокой детской смертности. Е. Д. Щепкина пишет о двух женщинах-крестьянках:

55 лет
35 лет замужем
24 беременности
2 живых детей
14 умерло
8 выкидышей

51 год
29 лет замужем
22 беременности
2 живых детей
15 умерло
3 мертворожденных
2 выкидыша

Энгельгардт в знаменитых «Письмах из деревни» пишет
«Дети питаются хуже, чем телята у хозяина, имеющего хороший скот. Смертность детей куда больше, чем смертность телят, и если бы у хозяина, имеющего хороший скот, смертность телят была так же велика, как смертность детей у мужика, то хозяйничать было бы невозможно. А мы хотим конкурировать с американцами, когда нашим детям нет белого хлеба даже в соску? Если бы матери питались лучше, если бы наша пшеница, которую ест немец, оставалась дома, то и дети росли бы лучше, и не было бы такой смертности, не свирепствовали бы все эти тифы, скарлатины, дифтериты. Продавая немцу нашу пшеницу, мы продаѐм кровь нашу, то есть мужицких детей» (Письма из деревни. 12 писем. 1872-1887. СПб., 1999. С.351-352, 353, 355).

Поскольку взрослая женщина почти все свое время отдавала работе, за младенцами смотрели либо совсем старые члены семьи, либо дети: Заменяя нянек, они должны были забавлять малюток, качать их в люльке, кормить кашей, поить молоком и давать соску. Малых детей, годовалых уже оставляли под присмотром старшей сестры, даже если ей и было лет пять. Бывало, что такая «алёнушка» заиграется с подружками, а дитя оставалось без надзора. Поэтому не редки были в деревнях случаи смерти малолетних детей, когда «ребенка свинья съела, солома задавила, собака изуродовала" (Безгин В. Крестьянская повседневность (традиции конца XIX - начала ХХ века).

Часто пригодных для присмотра детей или стариков не было вовсе:
Синод Орловской епархии сообщал: «Дети бедняков, брошенные часто без присмотра, гибнут в раннем детстве по этой причине. Особенно это замечается в семьях малоземельных крестьян. Здесь отец и мать, занятые целый день добыванием куска хлеба, весь день проводят вне дома, а дети предоставлены сами себе. Теперь не редкость, что в доме нет ни одного старого человека, под надзором коего можно было оставить детей. Как правило, маленькие дети остаются вместе с такими же малыми сестрами и братьями, поэтому без надлежащего присмотра они целый день голодные, холодные и в грязи» Безгин В. Крестьянская повседневность (традиции конца XIX - начала ХХ века).

И напоследок еще одна довольно большая цитата о материнстве, детстве и женском труде:

Уже на 3-й — 4-й день необходимость заставляет роженицу встать и приниматься за работу. Отправляясь в поле, мать или берёт новорожденного с собой, или же оставляет его дома на попечение няньки. Лично для матери, конечно, удобнее оставить ребёнка дома, так как в таких случаях матери не нужно носить с собой ребёнка на работу, иногда за несколько вёрст, и затем, на самой работе мать не отрывается постоянно от неё плачем находящегося тут же ребёнка. А между тем, в страдную пору работа горячая, важен каждый час, каждая минута и потому, понятно, огромное большинство матерей оставляют своих новорожденных и грудных детей дома. «Никогда младенец столько не лишается груди матери», говорит такой знаток народной жизни, как протоиерей Гиляровский, «и никогда не извлекает из той же груди столь недоброкачественного молока, как в июле и августе, ибо мать в самых лучших хозяйствах на третий день утром должна идти на полевые работы, куда не может брать с собой младенца, и возвращается к нему только поздно вечером. А если полевые работы отстоят далее 10 вёрст от дому, то мать должна отлучаться от ребёнка на 3-4 дня еженедельно. В некоторых хозяйствах родильница идёт на другой (!) день после родов». «Что же принесёт она, — восклицает далее почтенный автор, — младенцу в грудях своих, когда сама измучена трудами и усилиями свыше меры, жаждою и чёрствостью пищи, которая не восстановляет сил её, потом и лихорадочными движениями молока, которое сделалось для неё продуктом совершенно чуждым, скукою по младенце, который изнывает от недостатка молока так же, как она от излишества его». Как горячо и правдиво описано грустное и тяжёлое положение матери и ребёнка в страдную пору!
Чем же однако кормится ребёнок, и в каких условиях он находится, оставаясь дома? Быть может, ребёнок находится в лучших условиях, чем если бы он был взят матерью в поле и там подвергался бы под открытым небом всем невзгодам перемен погоды.
Так как всё население деревни, способное к работе, уходит в страдную пору, т.е. в июле и августе, в поле, то все дети остаются на попечении детей же, подростков лет 8-10, которые и исполняют обязанности нянек. Поэтому, можно себе представить, что делается с маленькими детьми при таком надзоре детей же.
Мать, уходя рано утром на работу, спелёнывает ребёнка, предположим даже, завёртывая его при этом в чистую пелёнку. Понятное дело, что вскоре по уходе матери и приставленная для присмотра за ребёнком 8-10 летняя девочка, которой, в силу её возраста и понятного полного непонимания важности её задачи, хочется побегать и поиграть на свежем воздухе, такая нянька оставляет ребёнка и ребёнок в течение иногда целого дня лежит в замоченных и замаранных пелёнках и свивальниках. Даже и в тех случаях, если мать оставит няньке достаточное количество перемен белья, не в интересах последней менять это запачканное бельё по мере надобности, так как стирать это бельё придётся ей же самой. И потому, можно себе представить, в каком ужасном положении находятся спелёнутые дети, завёрнутые в пропитанные мочой и калом пелёнки, и это к тому же в летнюю жаркую пору. Сделается совершенно понятным и ничуть не преувеличенным заявление всё того же наблюдателя прот. Гиляровского, что от такого мочекалового компресса и от жары «кожа под шейкой, под мышками и в пахах сопревает, получаются язвы, нередко наполняющиеся червями» и т.д. Также нетрудно дополнить всю эту картину той массой комаров и мух, которые особенно охотно привлекаются вонючей атмосферой около ребёнка от гниения мочи и кала. «Мухи и комары, витающие около ребёнка роями, — говорит Гиляровский, — держат его в беспрестанной горячке уязвления». Кроме того, в люльке ребёнка и, как увидим ниже, даже в его рожке разводятся черви, которые, по мнению Гиляровского, являются для ребёнка «одними из самых опасных тварей». (Смертность в России и борьба с нею. Доклад в соединённом собрании Общества Русских Врачей, Общества Детских Врачей в Петербурге и Статистического отделения Высочайше утверждённого Русского Общества охранения народного здравия,22-го марта 1901 г.,в зале музея Н.И.Пирогова, Д.А.Соколова и В.И.Гребенщикова).

Итак, посмотрим к каким итогам мы пришли:
1) женщины-крестьянки середины XIX - начала XX века занимались не только созданием уюта, уборкой, стиркой и приготовлением пищи. Перечисленным выше они вообще занимались крайне мало по сравнению с другими, продуктивными видами деятельности, как то: обработкой материалов, изготовлением тканей и одежды, сельскохозяйственными работами разного характера (в том числе наемным трудом), уходом за скотом и домашней птицей, кустарными и отходными промыслами;
2) женщина-работница почти не занималась уходом за детьми - даже младенцами; уход за младенцем - работа для либо очень пожилого члена семьи, который не годится ни для какого более труда, либо для ребенка 5-9 лет;
3) мужчина, работающий в поле в одиночку, никак не мог прокормить свое семейство;
4) работа, выполняемая женщинами в крестьянском хозяйстве, была весьма существенной; наличие полноценной женщины-работницы в хозяйстве было примерно так же критично, как и наличие работника-мужчины, поскольку хозяйства, где отсутствовали полноценные работники женского пола, приходили в упадок.

«…В цикле очерков «Крестьянин и крестьянский труд» Успенский поставил перед собой задачу определить то начало, которое управляет жизнью крестьянина-труженика, формирует его умственные интересы и нравственные идеалы. Этим началом Успенский признал земледельческий труд. Наблюдая жизнь Ивана Ермолаевича, рассказчик, а вместе с ним и автор приходят к выводу, что, несмотря на тяжелые условия пореформенной деревни, крестьянин-земледелец любит свой труд, тонко понимает его красоту и поэзию. Вся жизнь крестьянина-труженика, весь его бытовой и семейный уклад, все его взгляды на окружающий мир подчинены труду, и это придает внутреннюю цельность его существованию. Лучшим выражением поэтических идеалов народа, неразрывно связанных с трудом, Успенский считает поэзию Кольцова…»

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Крестьянин и крестьянский труд (Г. И. Успенский, 1880) предоставлен нашим книжным партнёром - компанией ЛитРес .

II. Общий взгляд на крестьянскую жизнь

Но что всего поразительнее в этом взаимном нашем непонимании друг друга, так это то, что Иван Ермолаевич выказывает непонимание в особенно сильной степени именно относительно крестьянских дел, вопросов крестьянской жизни, о которых я нахожу нужным беседовать с ним очень часто. Замечательно, что всякий раз, когда речь коснется так называемых крестьянских интересов, то есть интересов, касающихся непосредственно Ивана Ермолаевича, тут-то он особенно как-то деревенеет, тут он именно «не ведет ухом», ничего не слышит, очевидно, не хочет слышать и зевает ужаснейшим образом. Это полнейшее равнодушие к «собственным своим» интересам поражало меня в высшей степени. На мой взгляд, жизнь современного крестьянина на каждом шагу, кажется, вопиет о том, что только дружество, сотоварищество, взаимное сознание пользы общинного, коллективного труда на общую пользу – суть единственная надежда крестьянского мира на более или менее лучшее будущее, единственная возможность «сократить» те невероятные размеры труда, поглощающего всю крестьянскую жизнь, не оставляя досуга, который теперь лежит на крестьянине таким тяжелым и, как мне казалось (и кажется), бесплодным бременем. Посмотрите в самом деле, что это за жизнь, и посудите, из-за чего человек бьется. Крестьянская пословица говорит: «лето работает на зиму, а зима на лето». И точно: летом с утра до ночи без передышки бьются с косьбой, с жнивом, а зимой скотина съест сено, а люди хлеб, весну и осень идут хлопоты приготовить пашню для людей и животных, летом соберут, что даст пашня, а зимой съедят. Труд постоянный, и никакого результата, кроме навоза, да и того не остается, ибо и он идет в землю, земля ест навоз, люди и скот едят, что дает земля. Сам бог, отец небесный, поминается только как участник в этой бесплодной по результатам деятельности лаборатории. Бог дает дождь, вёдро, нужные для сена, овса, которые нужны для лошадей, овец, коров и людей, а в результате – навоз, нужный для земли, и т. д. до бесконечности. Промучившись (на мой взгляд) таким образом лет семьдесят, обыватель и сам отправляется в землю.

Присматриваясь к непрерывному труду, вплетенному в этот вековечный химический процесс жизни, я (человек, деревне совершенно посторонний) ничем иным не могу объяснить себе этой беспрерывной неустанности труда, как только тем, что все живые существа, участвующие в нем, «должны быть сыты» для поддержания собственного своего существования. Я очень хорошо знаю и понимаю, что кроме непрерывного труда химический круговорот наблюдаемой мною жизни также переплетен во всех направлениях страданиями сердца, радостями и горестями; тут слышен плач, там стоны, там скрежет зубовный; я очень хорошо знаю, что кроме химического элемента во всем этом процессе постоянно слышится и чувствуется «человек», но именно потому-то, что я это понимаю, меня поражает и бесплодность труда, бесплодность по отношению к человеку, к его слезам, радостям и к зубовному его скрежету. Именно в человеческом-то смысле или, говоря точнее, «в расчете-то на человека» бесплодность неустанного труда оказывается поразительною. Как бы я пристально ни вглядывался в него, как бы ни ужасался его размеров – я решительно не вижу, чтобы в глубине этого труда и в его конечном результате лежали мысль и забота о человеке в размерах, достойных этого неустанного труда.

Повторяю опять: забота эта есть, но она не смеет равняться с заботами, например, о скотине. Вот, например, у Ивана Ермолаевича баран, по имени «Сенька», зашиб рогами мальчика; мальчик некоторое время лежал без чувства, потом, очнувшись, некоторое время рыдал, как помешанный, от испуга. И теперь едва ли испуг этот не останется в нем на всю жизнь; Иван Ермолаевич и его жена оба «мучились» над мальчишкой: прикладывали что-то, например навоз теплый, поили травами, вообще лечили и болели душой; но лечили они его средствами, какие найдутся «вокруг дому», как и вообще лечатся крестьяне; а вот захромала у Ивана Ермолаевича кобыла, полечил он ее также собственными средствами, также намазывал на тряпку (тряпка уж сама по себе в деревне как бы медикамент) какую-то дрянь, а кончил тем, что поехал и привез коновала и три рубля серебром ему не пожалел. Очень хорошо знаю, чем могут мне объяснить эту разницу отношений Ивана Ермолаевича к лошади и человеку, но никак не могу не обратить внимания на то, что вот для лошади в народе есть уже профессия коновала, и профессия не вполне шарлатанская; к услугам коновала прибегают и культурные владетели лошадей. У коновала есть «инструменты», выдуманные народом, есть «верные», точные средства, а для человека ничего в этом роде не выдумано кроме знахарей, которые далеко ниже по познаниям коновала и, как всем известно, преисполнены шарлатанства, выезжают на невежестве, тогда как коновалу на незнании своего дела никоим образом выехать невозможно: всякий крестьянин и сам в этих (лошадиных) делах понимает очень много. А вот когда мальчишка орет, то тут могут только плакать и прикладывать тряпку с навозом или с чем-нибудь другим, что тут «около дому» валяется, как никуда негодная дрянь. Единственно, чем я могу объяснить такое внимание к лошади, это тем, что она нужна в каторжном труде ежедневном и неустанном, так как без этого труда ни Ивану Ермолаевичу, ни его мальчишке нечего было бы есть. Да и сам Иван Ермолаевич, подводя итог своим ежегодным трудам, говорит, что в конце концов «только что сыты, больше ничего!» Я это хорошо вижу и глубоко сожалею Ивана Ермолаевича и всех ему подобных, но в то же время меня поражает следующее обстоятельство.

На том самом месте, где Иван Ермолаевич «бьется» над работой из-за того только, чтоб быть сытым, точно так же бились, ни много ни мало как тысячу лет, его предки и, можете себе представить, решительно ничего не выдумали и не сделали для того, чтобы хоть капельку облегчить ему возможность быть «сытым». Предки, тысячу лет жившие на этом самом месте (и в настоящее время давно распаханные «под овес» и в виде овса съеденные скотиной), даже мысли о том, что каторжный труд из-за необходимости быть сытыми должен быть облегчаем, не оставили своим потомкам; в этом смысле о предках нет ни малейших воспоминаний. У Соловьева, в «Истории», еще можно кое-что узнать насчет здешнего прошлого; но здесь, на самом месте, «никому» и «ничего неизвестно». Хуже той обстановки, в которой находится труд крестьянина, представить себе нет возможности, и надобно думать, что тысячу лет тому назад были те же лапти, та же соха, та же тяга, что и теперь. Не осталось от прародителей ни путей сообщения, ни мостов, ни малейших улучшений, облегчающих труд. Мост, который вы видите, построен потомками и еле держится. Все орудия труда первобытны, тяжелы, неудобны и т. д. Прародители оставили Ивану Ермолаевичу непроездное болото, чрез которое можно перебираться только зимой, и, как мне кажется, Иван Ермолаевич оставит своему мальчишке болото в том же самом виде. И его мальчонко будет вязнуть, «биться с лошадью», так же как бьется Иван Ермолаевич. Но, оставив прародителей в стороне, я, в качестве человека постороннего деревенской жизни и деревенскому труду, решительно недоумеваю и теряюсь в догадках, объясняя себе это видимое мне и совершенно непостижимое для меня равнодушие – положим, хоть в Иване Ермолаевиче – относительно «облегчения» этой необходимости быть «сытым». Я решительно не понимаю, почему Иван Ермолаевич, который непременно поднимает обрывок веревки или гвоздя, если они попадутся ему на дороге, теряет, в лице многих таких же, как и он, истинных «крестьян», сотни, тысячи рублей на продуктах собственного своего каторжного труда, сотни, даже тысячи, которые несомненно облегчили бы, улучшили его благосостояние. и дали бы возможность заботиться о мальчишке более, чем о жеребенке. В отношении этого равнодушия к собственной выгоде на моих глазах происходят удивительные нелепости. Например, сено в здешних местах – продукт, могущий доставить почти такую же денежную поддержку, как лен в Пскове или пшеница в Самаре, с тою, однако, разницею, что сено растет «даром». Косят его здесь все крестьяне, в том числе и Иван Ермолаевич, и потому что вывезти его летом нельзя, – так как местность перерезана болотом, – продает его «по нужде» на месте за самую ничтожную цену кулакам и барышникам, которые, дождавшись зимы, то есть времени, когда болото замерзнет, вывозят сено в Петербург и продают его втридорога. На глазах всех здешних крестьян постоянно, из года в год, происходят такие, например, вещи: местный кулачок, не имеющий покуда ничего кроме жадности, занимает на свой риск в соседнем ссудном товариществе полтораста рублей и начинает в течение мая, июня, июля месяцев, самых труднейших в крестьянской жизни, покупать сено по пяти или много много по десяти копеек за пуд; при первом снеге он вывозит его на большую дорогу, где немедленно ему дают тридцать и более копеек за пуд. На глазах всего честного мира человек, не шевельнув пальцем, наживает поистине кучу денег, которые при всех и кладет себе в карман. Каким образом Иван Ермолаевич дорожит гвоздем, говоря: «он денег стоит», и не дорожит сотнями рублей, которые он бросает кулаку на разживу? Ежегодно деревня накашивает до сорока тысяч пудов сена, и ежегодно кулачишко кладет в карман более пяти тысяч рублей серебром крестьянских денег у всех на глазах, не шевеля пальцем. Дорожит ли человек своим трудом, поступая таким образом? Если он дорожит, то неужели вся деревня (двадцать шесть дворов) не может, во имя облегчения общего труда, сделать того же, что и кулачишко? Они могут занять «на нужду» в двадцать шесть раз больше, чем кулачишко, и, следовательно, «могут» быть не в кабале, «могут» даже «сделать» цену своему товару, могут ждать цен и т. д. И ничего этого нет. Тысячу лет не могут завалить болота на протяжении четверти версты, что сразу бы необыкновенно увеличило доходность здешних мест, а между тем все Иваны Ермолаевичи отлично знают, что эту работу «на веки веков» можно сделать в два воскресенья, если каждый из двадцати шести дворов выставит человека с топором и лошадь.

И в то же время самые, на мой взгляд, пустяшные, ничего не стоящие мирские дела, вроде хоть мирской загороди или дележа лядины, поглощают массу общественного внимания: тут меряют по двадцати раз то, что давно вымерено, меряют и веревками, и саженями, и кольями, и лаптями, да чтобы носком непременно в пятку попадало; тут и значки, и жеребья, и значки на жеребьях – словом, тут все разработано, даже свыше необходимости, тут дело доведено даже до артистического совершенства, превращено почти «в церемонию». Я очень хорошо понимаю, что основанием к такой тщательности в самых пустяковых пустяках служит желание сделать дело «без обиды»; но почему необходимо быть драным за невзнос податей, почему необходимо драть или смотреть, как дерут, в то время, когда всем видно, что драный человек не платит потому, что откармливает кулачишку, – этого я не понимаю.

Не менее непонятными кажутся мне и те случаи, когда местный крестьянин, благодаря какому-нибудь неожиданному обстоятельству, как бы образумливался и начинал понимать «собственную свою пользу» в том виде, в каком понимать ее следует, и, главное, принимал при этом во внимание то обстоятельство, что время теперь не то, что было недавно, что теперь деревня должна подумать и о коллективной обороне. Один такой случай был у местных крестьян и заключается в следующем. Один неудачник землевладелец, задумавший вести «большое», по «иностранным образцам», хозяйство, как водится, разорился и ушел отсюда совсем. После него в деревне оказался сенной пресс. Машина соединила разрозненный крестьянский мир. Лучше всего, что за отсутствием барина она была «ничья». Додумались прессовать сено всем миром, сообща нанимать вагон и продавать в Петербурге. Пошло дело отлично, но на следующий год в Петербурге не стали принимать здешнего сена в прессованном виде. «Помилуйте! говорят, обрадовались, что выгодно, – и ну пихать в нутро всякую дрянь: то полено, то камень, то навозу набьют туда, благо не видать с боков…» Теперь здешнее сено покупалось в Петербурге не иначе, как с возов. Такое своеобразное понимание выгоды, конечно, имеет множество оснований, но вот что нехорошо: года два тому назад приехали из Лондона в ближний к нашим местам губернский город два англичанина. По-русски они ни слова не говорили и не говорят; приехали они честь честью, наняли дом самый лучший, завели какие-то экипажи, необыкновенные, на высоких колесах и т. д. В этих экипажах они разъезжают по городу с своими семействами перед обедом и после обеда и живут в свое удовольствие. Как же могло случиться, что немедленно же по их приезде вся сенная операция на сотни верст очутилась у них в руках? А между тем это факт, и сенное дело теперь находится в следующем виде: кулачишко, заняв деньги в ссудном товариществе, закупает у крестьян в «нужное» время, летом, за бесценок и поставляет «англичанам», а англичане поставляют в Петербург в разные казенные учреждения. Пресс действует попрежнему, но работает уж не на мир, а на англичанина. «Кому прессуете?» – «Чарльзу!» – отвечают мужики. Кулачишко, так тот просто благоговеет перед «англичанами», и именно потому, что они, кажется, н пальцем не шевельнут, всё только в экипажах на красных колесах ездят, а все дело забрали в руки. «Уж гос-с-спода! – говорит кулачишко. – Одно слово! Хоть бы взять Чарльз Иваныча или Диксон Петровича – одно слово, как ни оберни, – господа на отделку!» Таким образом в то время, как Диксон Петрович с Чарльз Ивановичем разъезжают с сигарами в зубах в своих отличных экипажах, «отдыхая» после завтрака и обеда, здешний крестьянин продолжает священнодействовать перед такой громадной общественной надобностью, как загородь, дает целые драматические представления при найме пастуха или при покупке быка – словом, всячески старается, чтоб «не обидеть» ни себя, ни ближнего даже на порошинку, и решительно не находит возможности замостить четверть версты болота, в котором и лежит корень очень многих из его ежедневных и ежечасных обид.

Примеров такого безграничного равнодушия к «собственной своей выгоде», как ее надо понимать при новых условиях крестьянской жизни, можно было бы привести очень много. Положительно на каждом шагу я, человек совершенно посторонний деревне, мог бы указать, что вот тут-то крестьяне теряют то-то, а вот здесь они явно расстроивают свое благосостояние. И, по неопытности моей, объясняя это видимое мне каторжное существование только тем, чтобы кое-как пробиться, «быть сытым», я не мог не волноваться, а по временам не выходить положительно «из себя», видя глубочайшее невнимание таких подлинных радетелей «крестьянства», как Иван Ермолаевич, ко всему, что облегчает труд, что передает выгоды этого труда в те руки, которым эти выгоды принадлежат по справедливости, и т. д. Много и долго распространялся я иногда на тему «о непонимании собственной пользы», о грабительстве, которому служат Иваны Ермолаевичи своими трудами и руками, и т. д. И все как к стене горох! О всяких коллективных оборонах против всевозможных современных зол, идущих на деревню, не могло быть и речи.

– Захотели вы с нашим народом! Нешто наш народ присогласишь? Нешто он что понимает?

Вот какие были ответы Ивана Ермолаевича на мои разглагольствия о «ихней пользе». Такой неустанный труженик не знал, куда, кому и зачем он платит, не имея никакого понятия о земстве, о выборе в гласные и т. д. Твердо был уверен, что все это до него ни капли не касается. О ссудосберегательном товариществе ровно ничего не понял из всех моих рассуждений и только заметил: «Брать-то хорошо, а вот отдавать-то как?.. Свяжешься… Бог с ним совсем». А когда я указывал на кулака, который берет и отдает и выгоду имеет, то Иван Ермолаевич говорил: «Ну, пес с ним… там уж это ихний расчет… А то свяжешься – не развязаться»…

Однажды он меня поразил самым неожиданным образом в разговоре об общественных крестьянских должностях:

– Все они (выборные) – народ ненадежный… Покуда живет крестьянством – ничего, а как выбрали в должность – чистая делается собака. Как присягу принял, точно в зверя оборачивается… По мне, так я, кажется, за миллион на это не согласился бы.

– На что?

– Например, принять присягу волостную. Я однова слушал, так обмер начисто. Как зачал поп вычитывать – «от отца, от матери отрекись, от братьев, сестер отрекись, от роду и племени откажись» – волоса у меня на макушке даже поднялись дыбом. Перед богом! Уж который человек таким манером себя проклял, так он от этого самого не иначе делается, как злодеем.

Такой взгляд на присягу несказанно меня удивил. Удивил он меня немало и в другой раз, когда я случайно застал его, как он учил своего сынишку молитвам. Иван Ермолаевич в бога верил крепко, непоколебимо крепко, близость бога ощущал почти до осязания, а молитвы читал по-своему: «Верую во единого бога отца, – учил он сынишку, – и в небо и землю. Видимо невидимо, слышимо неслышимо. Припонтистился еси, распилатился еси…» А дальше уж бог знает что было. Кончалась «Верую» так: «от лукавого. Аминь».

Все это, однакож, пустяки сравнительно вообще с невниманием к определению своего положения не только на белом свете, а в кругу даже двадцати шести дворов, среди которых Иван Ермолаевич жил, живет и жить будет. Не говоря о равнодушии к общественным порядкам, не касающимся непосредственно хозяйства, я замечал в Иване Ермолаевиче невнимание и к людям. Например, он отлично знал, сколько у кого скота, хлеба, что «дадено» за лошадь в таком-то дворе; словом, сколько у кого физических ресурсов к существованию. Но случись в этом дворе какое-нибудь из ряду выходящее событие, объяснить которое можно только зная «людей», участвовавших в нем, – не объяснит. Случилось в деревне два самоубийства, и никто ничего не мог объяснить. «Должно, деньги пропил», – говорили про солдата, который еще вчера работал в огороде, полол капусту, а сегодня найден под переметом. «Ведь это, братец, как сказать – отчего? Стало быть, уж ему так положено. Вот прошлый год тож вдова одна так же вот самовольно покончилась. А после нее осталось денег тридцать рублей, две коровы да картофелю мешка четыре – вот тут и думай! Скучал, скучал, глядишь – и задавился!»

Не раз, глядя на эту почти добровольную отдачу себя на съедение всем, кто пожелает, всем, у кого загребиста лапа, я в глубоком унынии восклицал, конечно в мыслях моих: «Боже мой! какие же нужны еще казни египетские, чтобы сокрушить в Иване Ермолаевиче это непоколебимое невнимание к «собственной пользе»!» Ведь это невнимание делает то, что через десять лет (много-много) Ивану Ермолаевичу и ему подобным нельзя будет жить на свете: они воспроизведут к тому времени два новые сословия, которые будут теснить и напирать на «крестьянство» с двух сторон: сверху будет наседать представитель третьего сословия, а снизу тот же брат мужик, но уже представитель четвертого сословия, которое неминуемо должно быть, если будет третье. Этот представитель четвертого деревенского сословия непременно будет зол (о происхождении злого мужика будет сказано в следующем отрывке) и неумолим в мщении, а мстить он будет за то, что очутился в дураках, то есть поймет наконец (и очень скоро), что он платится за свою дурость, что он был и есть дурак, дурак темный, отчего и разозлился сам на себя. И горько поплатятся за это все те, кто, по злому, хитрому умыслу, по невниманию или равнодушию, поставили его в это «дурацкое» положение. Другим словом нельзя определить этого положения, ибо если в русской деревне завелся хронический нищий, то только существованием какого-то неумного места в организации общественной, ничем другим это явление объяснить нельзя. Все есть для того, чтобы такого явления не было, – а оно уже есть; никакими резонами, мало-мальски подходящими к тому, что определяется словами «необходимость», «неизбежность», нельзя этого явления объяснить. Представитель русского четвертого сословия есть продукт бессердечной общественной невнимательности – ничего более. Впрочем, об этом после; теперь же возвратимся к Ивану Ермолаевичу.

Безмерное равнодушие Ивана Ермолаевича к напирающим на него бедствиям, в виде третьего и четвертого сословий, в виде, наконец, пришельца-переселенца из остзейских провинций, не раз становило меня втупик, и я недоумевал: что именно дает Ивану Ермолаевичу силу переносить свое труженическое существование? что держит его на свете и из каких лакомых приправ сварена та чечевичная похлебка, за которую он явно продает свое первородство? Неужели в самом деле Иван Ермолаевич и его тысячелетние предки «бьются» только из-за податей? Или в самом деле из-за куска хлеба? Но если бы это было так, Иван Ермолаевич не перенес бы удовольствия платить подати не только тысячу лет, но и тысячу минут. Когда ему что не нравится, надоедает, он нетерпелив; он даже внешнего приличия не соблюдает, когда ему что-нибудь не по нутру; ведь вот зевает же он самым потрясающим образом, когда я разговариваю с ним о вещах, которые он слушать не желает. Всякий раз, когда я заведу речь о коллективной обороне деревни, в том или другом виде, Иван Ермолаевич немедленно найдет предлог улизнуть от меня: то ему захочется спать, то болит нога, то надо поглядеть, отчего лают собаки? Словом, всегда найдет предлог увильнуть, и увильнет. Что же за приятность в податях? Что за удовольствие биться всю жизнь из-за них или только из-за хлеба? Неужели же такое существование можно назвать жизнью? А между тем Иван Ермолаевич, на мой взгляд, именно бьется, и именно из-за хлеба, ибо и сам он совершенно справедливо уверяет, что в конце концов он только что «сыт».

Смирение и покорность всегда ставились в число первых добродетелей русских крестьян. Правда, добродетели эти оказались в окружении бесконечных недоразумений, вольных и невольных лжетолкований. Особенно отличились по этой части последователи коммунистической доктрины. Очень часто они смешивали их с холопством, низкопоклонством, угодничаньем, в лучшем случае зачисляли их в один разряд с неразвитостью и умственным малолетством. "Идиотизм деревенской жизни" перекочевывал из одного исследования в другое, имеющее хоть какое-то касательство к истории русского крестьянства. Авторов ничуть не смущало, что Россия - страна православная, и эти качества не сваливаются как снег на голову, а имеют под собой объективную основу. Вся структура жизнедеятельности крестьян не только порождает, но и укрепляет их.

Крестьянам чужда лихорадочная деятельность; имея дело с природой, они вынуждены смиряться перед обстоятельствами, ударами судьбы, невозможностью достигнуть желанной цели, покоряться волей-неволей законам природы и их роковой неизбежности. И действительно, что отвратить не можем, тому должны мужественно подчиниться, не малодушествуя, не убегая от действительности в область пустых иллюзий. Смирение и покорность в этих случаях не имеют ничего общего с раболепством и унижением, они поднимают, а не унижают нравственное достоинство человека.

Иностранцы, сознание которых не было отравлено ненавистью к России, могли и в эпоху крепостного права видеть в русских крестьянах людей, достойных всяческого уважения. Я приведу одно из таких суждений записанных А.С. Пушкиным: "Взгляните на русского крестьянина: есть ли тень рабского унижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлености говорить нечего. Переимчивость его известна; проворство и ловкость удивительны... Никогда не заметите в нем ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому... наш крестьянин опрятен по привычке и правилу" [1 ].

Крестьянин, если он настоящий домохозяин, выступает представителем крестьянской цивилизации, имеющей многие тысячелетия органического развития. Он персонифицирует эту культуру, отражает ее не только своим внутренним содержанием, но и внешним обликом. Русская деревня никогда не являлась просто экономической категорией, определенным способом производства сельскохозяйственных продуктов. Это особый тип цивилизации, как пишет об этом К. Мяло [2 ], - со своим экономическим укладом, представленным несколькими типами земледелия, укладом, позволяющим хозяйствующим субъектам в полной мере реализовать свои возможности. Цивилизация со своей моралью, искусством и религией. Известно, что русское православие впитало в себя множество древних земледельческих праздников, опоясывающих весь год и соотнесенных с циклом церковной службы.

А.Н. Радищев писал об одном из них так: "Но солнце, возвращая деятельность всей природе, возвращает ее и человеку. Священные обряды подкрепляют в России веселое начатие весны, ибо скоро по равноденствии, когда продолжительное освещение отца природы начнет мертвить мерзлое дыхание зимы, учреждено величайшее и наиболее почитаемое торжество во всех греческого исповедания землях, пасхи. Измождив седмиседмичным пощением тело свое, селянин обновляет силы свои тучной пищею и загустевшую кровь свою разжигает и воспламеняет крепкими восквашенными напитками. Праздник пасхи будет в России долго священ, хотя бы исповедание ее переменилось, ибо сие время лучи солнечные, падая на землю более в отвес прежнего, растворяют мерзлую ее внутренность и делают ее удобною на возделание и на восприятие питательных зерн " [3 ].

Каждый день из трехсот шестидесяти пяти имел бесчисленное множество примет, связанных в основном с земледельческим крестьянским трудом. Вот одна из примет, бытовавшая на Руси. "Если на Крещение в полдень синие облака - к урожаю". Сколько нужно внимательности, а следовательно, и траты собственной мысли, чтобы примечая, например, цвет облаков в полдень в Крещение, находить в этом связь с урожаем, который может определяться в августе, то есть через семь месяцев. Безусловно, чтобы закрепить в народном сознании эту примету, привести августовский хлеб в связь с цветом облаков в Крещение, да еще в полдень, надо было много и своеобразно думать, и притом думать именно "земледельчески". Подобных примет можно привести немало. Они - свидетельство того, как много крестьянин уделял внимания природе, земле и всему, что с ними связано" [4 ].

Мало того, что отмечался день какой-либо запоминающейся приметой, отмечался даже час, время суток, ночью отмечался блеск звезд и т.п. Все эти знания в совокупности можно отнести к "неявному" знанию, но очень важному и незаменимому в жизнеустроении крестьянина. Смирение и покорность имеют еще и другое значение. Их самоценность возрастает на фоне противоположных качеств.

Гордость, высокомерие, самовозвеличивание или претензии стать гегемоном, властолюбие, наконец, - все это противоречит нормальному положению человека среди людей, нарушает естественное равенство их. Каждый - не более как член общежития.

В тесной связи со смирением и покорностью перед неизбежным у крестьян находилась вера и надежда. Вера и надежда - это тот эфир в духовном строе личности, который поддерживает бодрость духа, не давая угасать воле к жизни, тем самым позволяет ей противостоять ударам судьбы. Утрата оптимизма ведет к параличу сознательной деятельности человека, к упадку его духовных сил. Можно об этом сказать и так: с утратой веры и надежды индивидуальная, личная жизнь человека рушится.

Если же вести разговор о соотношении веры и знания, то вера нужна душе даже более, чем знание. Вера потребна нам как прочная и творческая основа жизни.

Эти специфические качества и жизненные установки, характерные для подавляющего большинства русских людей, и создавали ту нравственно-духовную атмосферу России, которую позднее вульгарная социология, замешанная на плоском "технологическом прогрессизме", будет именовать культурной отсталостью.

Лев Толстой, занедуживший модной в свое время на Западе "болезнью смерти" и уже заражавшей своими бациллами русскую интеллигенцию, не погиб, не сошел с ума и не утратил своих творческих сил лишь благодаря тому, что в России еще продолжала в ту эпоху существовать подобная атмосфера, и он мог припасть к этому живительному источнику.

И если для Льва Толстого духовный кризис разрешился благополучно, то для многих далеко не бесталантных представителей западной культуры "заболевание смертью" заканчивалось, как правило, трагическим исходом. Достаточно вспомнить, как протекала такая болезнь у Ф.Ницше, закончившаяся полным помрачением разума.

Ю. Давыдов связывает подобный психоз в среде западной интеллигенции с набиравшей силу тенденцией "отчуждения" всех отношений людей от природы, тенденцией взаимного отчуждения людей, усугубляющейся "атомизацией" общества, отмиранием и атрофированием всех человеческих чувств; с постепенным превращением общества людей в жуткое скопище абсолютно чуждых друг другу "эгоистов" [5 ].

От себя добавлю, что "прогрессивная" западная цивилизация, не оставляла тронутому духовным недугом индивиду никаких точек опоры, поскольку ускоренно изживала последние островки "патриархальщины", "азиатчины", на которые, по примеру Льва Толстого, можно было бы спасительно опереться.

Крестьянин хочет быть и действительно является господином на своем участке. Здесь он возобновляет свой жизненный ресурс и, будучи автономным хозяйствующим субъектом, всякую работу - руководящую, организационную, плановую, исполнительную - выполняет сам или дает выполнять в особо напряженные рабочие дни небольшому числу работников.

Крестьянин производит (если употреблять современную терминологию) не меновые стоимости, определяемые чисто количественно, где умирают, угасают все качественные особенности труда, он производит потребительные стоимости, качественно, вещественно живые для него продукты.

Труд настоящего крестьянина есть сугубо творческий труд, к нему нельзя подходить с меркантильными мерками. Аршин не тот! Он как истинный художник живет в своем творении. Мы встретимся с множественными фактами трогательно доброго отношения сибирских крестьян к своим буренкам и сивкам. Факты эти нельзя правильно оценить, оставаясь в плену экономического детерминизма, не соприкасаясь с этикой и философией "расходного хозяйства" [6 ].

Личный характер хозяйствования выражается в традиционализме. Хозяйствуют так, как переняли от отцов, как научились с детства, как привыкли, наконец. Принимая те или иные хозяйственные решения, могущие круто изменить жизнь крестьянина и его семьи, смотрят первым делом не на цель, не на результат, пусть даже сулящий прямую выгоду, а оборачиваются назад, на примеры прошлого, запечатленные в памяти, на предшествующий опыт. В крестьянской семье знают и чтят традиции.

Подобная осмотрительность помогает избежать ненужного риска и коренится она, в конечном счете, в человеческой природе, в стремлении человеческой души к постоянству. Известна поговорка русских крестьян: "Лучше синица в руки, чем журавль в небе".

Прекрасный знаток самовоспроизводящего или "расходного" хозяйства Аристотель писал: "В искусстве наживать состояние никогда не бывает предела в достижении цели, а целью здесь оказывается богатство и обладание деньгами. Напротив, в области, относящейся к домохозяйству, а не к искусству наживать состояние, предел имеется, так как целью домохозяйства служит не накопление денег" [7 ].

Две руководящие цели характерны для подобного типа хозяйства - принцип покрытия потребностей и принцип традиционности. В своей совокупности они есть не что иное, как суть принципа постоянства . Основная черта лиц, ведущих расходное хозяйство, есть уверенный покой, свойственный всякой органической жизни. Как мы уже отмечали, им чужды лихорадочная деятельность и суетливость, которые провоцирует и закрепляет город с его зачастую искусственными потребностями, этот поистине ненасытный полип, высасывающий жизненные соки деревни.

Вот как живописал привольную жизнь независимого крестьянства один из известных экономистов XIX столетия Сисмонди: "Везде, где можно найти крестьянское землевладение, встречается также и то благосостояние, та обеспеченность, та уверенность в будущем, та независимость, которая одновременно гарантирует и счастье и добродетель. Крестьянин, который с помощью своих детей исполняет всю работу на своем маленьком наследственном участке, не платит ни арендной платы никому, стоящему выше его, ни заработной платы, стоящему ниже его. Он приспособляет свое производство к своему потреблению, ест свой собственный хлеб, пьет собственное вино, носит платье из приготовленной дома шерсти и из льна, им самим выращенного. Такой крестьянин мало заботится о рыночных ценах, потому что он мало продает и покупает, и никогда не будет разорен торговым кризисом. Далекий от того, чтобы бояться за будущее, он представляет его себе в радужных красках; ведь он употребляет в интересах своих детей, можно даже сказать в пользу грядущих веков, каждое мгновенье, которое остается у него свободным от обычной работы. Ему нужно немного времени, чтобы бросить в землю зерно, которое через 100 лет вырастет в могучее дерево, вырыть канаву, которая навсегда осушит его поле, провести ключевую воду, улучшить все окружающие его виды скота и растений неустанно повторяемыми усилиями, сокращающими минуты его отдыха. Его маленькое наследственное имение - настоящая сберегательная касса, всегда готовая принять все его мелкие сбережения, превратить в стоимость всякую минуту его отдыха. Вечно деятельная сила природы оплодотворяет его землю и вознаграждает сторицей его труд. Крестьянин живейшим образом ощущает счастье, связанное с его собственностью" [8 ].

Сисмонди - экономист, и его внимание привлекает, прежде всего, организационно-хозяйственная деятельность крестьянина, хотя он затрагивает и этические проблемы. Да, крестьянин как субъект хозяйственной деятельности самодостаточен. Сисмонди справедливо отмечает, что крестьянин приспособляет свое производство к своему потреблению . Это и есть один из принципов, организации крестьянского хозяйства - принцип покрытия потребностей. Крестьянин ведет свое хозяйство экономно и расчетливо. Не следует упускать из виду, что крестьянин никогда не ощущал себя одиноким и беспомощным перед могучими силами природы. Он как один из членов сельской общины, мог и действительно ощущал ее коллективистский дух и защиту. Самое худшее, что могло его постигнуть, были неурожай, пожар, вторжение неприятельской армии. Но даже эти удары судьбы были только временными бедствиями: они не уничтожали источников его существования. От последствий неурожая предохраняли чаще всего большие запасы, сложенные в амбар; скот давал молоко и мясо; лес и воды также доставляли средства к пропитанию. В лесу же был и строительный материал, чтобы на месте сгоревшего дома построить новый. От неприятеля крестьянин вместе со скотом и другим имуществом, которое можно было увезти, скрывался в лесу, и затем снова возвращался, когда неприятель уходил. Как бы ни был опустошителен неприятельский набег, он не мог уничтожить пашни, луга, лес, эти основы крестьянского существования. Если имелись необходимые рабочие силы, если люди и скот оставались целы, то потери скоро восстанавливались.

И все же, самое главное, что не находит прямого внешнего выражения, но составляет самое большое личное благо крестьянина - это независимость, позволяющая чувствовать, что наши радости не зависят ни от властей, ни от судьбы, а также душевная активность, хорошее расположение духа, вытекающее из труда, постоянно применяемого ради целей, внутренняя ценность которых очевидна самому труженику. Это те качества, без которых невозможна нормальная и справедливая жизнь в принципе, так как отсутствует ее главное условие - самостояние человека.

Семейная кооперация трудовых усилий в условиях крестьянского натурального хозяйства подчинена разумной цели жизнеобеспечения самого семейного коллектива, как главной цели производства. Рыночная реализация свободного продукта (именовать его излишним неверно) всего лишь сопутствует основной цели. "Есть - продадим, нет - погодим". Поэтому здесь в принципе не может появиться уродующий нормальную жизнь крестьянства, экономический кумир - непрерывно растущая прибыль в денежном выражении, ставшая целью и смыслом существования того, кто вожделеет самоценного богатства. В условиях крестьянского жизненного уклада нет места и для такой патологической фигуры, как "частичный рабочий". Каждый участник трудового процесса достаточно универсален в пределах запросов, предъявленных самим характером земледельческой, сельскохозяйственной работы. Он здесь просто не востребован жизнью, этот несчастный, о котором будет убийственно для человеческой личности сказано: "часть частичной машины".

Существует ещё одно серьезное препятствие для фантома перерождения крестьянского натурального хозяйствования в формы капиталистического предпринимательства - сердечные отношения близких родственников, которым чужд голый рационализм и его непременный спутник - меркантилизм.

Идея капиталистического предпринимательства, идея общества массового потребления не могла возникнуть на почве и в недрах традиционных форм экономической деятельности. Народившийся за их пределами капитализм явился и крестьянскому подворью как сугубо внешний и лютый враг. Он разрушил целостное бытие земледельца, превратив хозяина, собственника в пролетария и вынудил его в качестве "шестерки" пополнить ряды низкой обслуги в составе нового общества.
Большаков Владимир Павлович , докторант Тюменской сельскохозяйственной академии

Примечания:

1 - Пушкин А.С. Мысли на дороге (1833-1834)// Пушкин А.С. Собр. соч.; В 10 т. Т.7. - Л.; Наука, 1978.
2 - Мяло К. Оборванная нить (крестьянская культура и культурная революция) / К.Мяло // Новый мир. - 1988. - № 8.
3 - Радищев А.Н. Избранные философские и общественно-политические произведения / А.Н.Радищев. - М.: Политиздат, 1952.
4 - Один из замечательных русских писателей XIX столетия Г.И. Успенский справедливо полагал, что для крестьянина помимо мирской, гражданской власти, существует "власть земли". Подчиняясь этой власти, крестьянин до конца своей жизни верно служит и не ропщет, отдает все свои физические и духовные силы "матушке земле".
5 - Давыдов Ю. Этика любви и метафизика своеволия / Ю.Давыдов. 2-е изд. - М.: Молодая гвардия, 1989.
6 - "Расходным хозяйством" В.Зомбарт называет такие формы ведения хозяйства, при которых сначала даны расходы, по которым и определяются доходы. К такого рода хозяйствам он относит, за редким исключением, все типы хозяйствования докапиталистической эпохи .
7 - Аристотель. Сочинения: В 4 т. Т. 4 / Аристотель. - М.,1983.
8 - Каутский К. Аграрный вопрос / К.Каутский. - Харьков: Пролетариат, 1923.