Где был убит грибоедов. Судьба А

НОВЫЕ МАТЕРИАЛЫ ОБ УБИЙСТВЕ А. С. ГРИБОЕДОВА

В архиве бывшего командира шахской казачьей бригады в Иране Косоговского сохранился чрезвычайно интересный материал, проливающий свет на события 30 января 1829 г. t в результате которых был убит в Тегеране А. С. Грибоедов. Материал, датированный 30 июля 1897 г., озаглавлен: “Сведения об убийстве в Тегеране российского императорского чрезвычайного посланника и полномочного министра при дворе персидском Грибоедова, доставленные сартипом (генералом - Г. П.) князем Сулейман-ханом Меликовым, которого родной дядя князь Сулейман-хан Меликов был убит в тот же день … вместе с покойным Грибоедовым и прочими членами русской миссии”. Эти сведения были записаны Мартирос-ханом, начальником штаба шахской казачьей бригады. В имеющейся литературе мы не встретили ссылки на эти показания 1 .

Вся литература по этому вопросу, как известно, написана главным образом на основании официальных данных и сведений б. первого секретаря посольства Мальцева 2 , единственного человека из всего состава посольства, которому удалось спастись. В литературе искажается как роль самого А. С. Грибоедова в качестве посланника, так и роль Фатх-Али-шаха, с ведома и одобрения которого было совершено убийство А. С. Грибоедова и почти всего состава посольства. Сугубо политический и неслыханный в истории международных отношений террористический акт стараниями и усилиями иранских вельмож и сановников царского правительства представлен так, что во всем оказался виноват сам А. С. Грибоедов.

При иных обстоятельствах правительство Николая I в ответ на убийство посла и почти всего состава посольства объявило бы Ирану войну. Но в то время Россия воевала с Турцией (1828-1829), и царское правительство не хотело начинать новой войны. Паскевич, главнокомандующий русских войск на Кавказе, писал по этому вопросу Нессельроде, государственному канцлеру: “Для сего должно будет объявить ему [шаху] войну непримиримую, но при теперешней войне с турками предпринять оную с надеждою успеха нет никакой возможности.

… Войск … недостаточно даже для ведения оборонительной войны с обеими державами … Начав наступательную войну с Персиею, надобно везти с собою огромные запасы провианта, артиллерийских зарядов и проч. в самое сердце Персии, но здешний край с 1826 года находится в военном положении и потому все способы снабжения войск и в особенности транспортировки истощены совершенно до того, что и при теперешней войне с турками с большими усилиями едва могу поднять все тягости, нужные мне для наступательных движений” 3 .

Кроме того, имелись серьезные опасения, что в связи с новой войной могли бы вспыхнуть на Кавказе восстания против царизма 4 .

Получив такое донесение, в Петербурге решили найти иную формулу для разрешения конфликта. Этому помог тот же Паскевич, который, возможно, оказал давление на Мальцова 5 и представил дело в таком свете, что вина иранского правительства могла быть заглажена путем дипломатических переговоров. Основанием для этого плана послужила позиция Мальцова, который в разговоре с шахскими сановниками и самим шахом из осторожности и из опасения “распроститься с жизнью притворился убежденным их речами” 6 . Другими словами, Мальцов в присутствии шаха согласился с теми обвинениями, которые выдвигали против А. С. Грибоедова в придворных иранских кругах. Автор одной из работ о Грибоедове, Мальшинский, замечал при этом: “Нет ничего невероятного в том, что “холодная струя благоразумной осторожности” увлекла Мальцова в присутствии шаха до обвинения Грибоедова в излишнем усердии” 7 .

Итак, Мальцов, руководствуясь личными интересами и движимый инстинктом самосохранения, лил воду на мельницу иранских правящих кругов. Это, разумеется, было использовано придворными сановниками и иранскими историками для сочинения официальной и совершенно неправильной версии об убийстве А. С. Грибоедова и почти всего состава русского посольства в Тегеране.

Во дворце Николая I эта версия об убийстве Грибоедова была желанной вестью: царь и его окружение были готовы “убедиться” в виновности А. С. Грибоедова и рассматривать его трагическую гибель в духе этой версии. С другой стороны, такие показания Мальцова были очень кстати и для Паскевича, который в них нуждался. Паскевич нашел в них подтверждение правильности своей позиции, чтобы убедить правительство Николая I в нецелесообразности объявления войны Ирану и в необходимости принятия торжественных извинений иранского правительства.

Таким образом, неверные показания Мальцова имели огромное значение для царского правительства, которое, будучи озабочено сохранением своего престижа, приняло за основу заведомо неверные сведения об убийстве А. С. Грибоедова и делало вид, что оно верит непричастности к этому делу шахского правительства, лишь бы не начинать новой войны, которая в иных политических условиях обязательно бы возникла. Как бы в благодарность за оказанную услугу Нессельроде в письме Паскевичу о Мальцове, указывая на “благоразумное его поведение в столь трудных обстоятельствах”, просил оставить его при своей особе 8 .

О Мальцеве мы скажем ниже, а сейчас обратим внимание на ту тенденциозную характеристику, которая давалась А. С. Грибоедову в оправдание позиции царского правительства перед лицом общественного мнения.

“Александр Сергеевич, - писал Мальшинский, - сам признавал себя недостаточно подготовленным к исполнению возложенных на него трудных обязанностей” 9 .

Нессельроде писал Паскевичу: “ ... сие происшествие должно приписать опрометчивым порывам усердия покойного Грибоедова” 10 .

А. Берже, председатель Кавказской археографической комиссии, сообщал: “Грибоедов “зашел слишком далеко” в своих требованиях - и в этом заключается главная ошибка его” 11 .

“Обвинители” А. С. Грибоедова не могли не знать, что он прекрасно знал обычаи и нравы той страны, в которой представлял интересы правительства России. Именно поэтому он, заслуженно считавшийся лучшим знатоком Ирана, был назначен на высокий пост посланника при дворе шаха. Талантливый дипломат, сознававший всю тяжесть ответственности, выпавшей на его долю, деликатный и вежливый, предвидевший последствия своей предстоящей деятельности в Иране 12 , проявлявший должную осторожность и предусмотрительность в своих действиях, он, конечно, не был таким, каким его представили интриганы и заговорщики, находившиеся при особе шаха, а вместе с ними и иранские историки, а также некоторые русские исследователи, о которых сказано выше. У последних повествование об убийстве А. С. Грибоедова получилось совсем в духе иранской историографии 13 .

Указанные выше “обвинители” всячески выгораживали роль иранского правительства в этом деле. Так, например, 30 марта 1829 г. Паскевич писал Нессельроде: “цель возмущения сего состояла не в том, чтобы учинить неслыханное над г. Грибоедовым злодеяние, а последовало оное собственно для истребления мирзы Якуба, который, находясь при шахе евнухом весьма долго, знал все его тайны и все происшествия его гарема” 14 .

Нессельроде отвечал Паскевичу: “Повидимому. . . двор персидский не питал никаких противу нас враждебных замыслов” 15 .

В официальном письме Нессельроде на имя Паскевича от 26 марта 1829 г. за № 605 эта мысль вновь подчеркивалась: “Не взирая на беспокойные слухи … государю императору приятно еще верить, что ни Фатх-Али-шах, ни Аббас-Мирза не причастны к злодейскому умерщвлению нашего министра в Тегеране” 16 .

В том же письме об этом сказано еще более утвердительно: “Мы не только далеки от мести, но твердо уверены в невинности персидского правительства и готовы принять его торжественное оправдание” 17 . В таком же духе писал Нессельроде Паскевичу в отношении от 26 марта 1829 г. за № 606 18 .

Берже, исследование которого считается наиболее авторитетным 19 , писал: “Фатх-Али-шах не только в нем [убийстве] не участвовал, но и не предвидел такого исхода” 20 . Даже исследователь деятельности Грибоедова в Грузии и Иране И. К. Ениколопов, который, казалось бы, должен располагать более полными и верными данными 21 , писал, что “события получили столь стремительное развитие, что трагический их конец не успел, очевидно, предусмотреть не только Аллаяр-хан, но и сам Грибоедов” 22 .

В таком виде литература представляла роль иранского правительства и его сановников в событиях 30 января 1829 г. в Тегеране.

Лицемерные заявления шаха Николаю I были рассчитаны на то, что инцидент будет исчерпан мирным путем. В письме императору, которое было вручено племянником шаха, Хесроу-Мирзой, шах спешил сообщить “правду об этом внезапном событии и неосведомленности о нем (курсив мой. - Г. П.) правителей этого (иранского. - Г. П.) государства” 23 .

В этом же письме Фатх-Али-шах уведомлял императора о мерах, принятых в отношении отдельных лиц: “Мы отстранили от должности, наказали и оштрафовали даже губернатора и районного надзирателя за то, что они так поздно узнали об этом событии и проявили нераспорядительность” 24 .

Но версия о непричастности иранского правительства к убийству А. С. Грибоедова не выдерживает никакой критики. Сам Фатх-Али-шах в течение не одного десятка лет вынашивал план войны Ирана с Россией, создавая атмосферу вражды и ненависти к России и находя в этом поддержку со стороны Англии, которая снабжала его деньгами, оружием и оказывала помощь своими военными специалистами 25 .

Известно, что еще согласно англо-иранскому договору 1809 г. Англия обязалась выплачивать Ирану ежегодно по 160 тыс. туманов в течение всего времени войны Ирана с Россией. Английское правительство при утверждении этого договора увеличило эту сумму до 200 тыс. туманов. В 1811 г. из Англии было доставлено в Иран 30 тыс. ружей, 20 орудий, оборудование для сорока оружейных мастерских. Тридцать английских инженеров и военных инструкторов были командированы в распоряжение иранского правительства 26 . После поражения Ирана в войне с Россией в 1804-1813 гг. активность английских агентов в Иране еще более усилилась. Англия преследовала цель разжечь в Иране реваншистские настроения, склонить правящие иранские круги к необходимости начать новую войну с Россией, вызвать ненависть народных масс к России и русским, подчинить внешнюю и внутреннюю политику правительства Ирана интересам Англии. Этим целям служил новый договор, заключенный Англией с Ираном в 1814 г. Пункт 4 этого договора предусматривал получение Ираном помощи (в виде военных сил или ежегодной субсидии в сумме 200 тыс. туманов) в случае, если Иран подвергнется нападению со стороны какой-либо европейской державы (подразумевалась, конечно, Россия). Смысл договоров 1809 и 1814 гг., заключенных Англией с Ираном, совершенно бесспорен и не вызывает никаких сомнений. Совершенно бесспорным является и то, что наследный принц Аббас-Мирза в полной мере использовал помощь англичан в целях укрепления иранской армии, которую он обучал “по европейскому образцу”, спешно готовя ее для новой войны против России. Не без участия английских агентов велась в Иране и идеологическая подготовка новой войны против России.

Фатх-Али-шах, поощряемый Англией, еще в 1808 г. призвал улемов дать фетву об объявлении “священной войны” против русских 27 . Согласно этому призыву, шейх Джафар-Неджефи, Ага-Сеид-Али-Исфагани, Мирза-Абуль-Касым, улемы Кашана, Исфагана, хаджи Мулла-Ахмед-Нерати-Ка-шани, шейх Джафар и другие улемы составили и подписали обращение об объявлении “священной войны” против русских 28 .

После заключения Гюлистанского договора (1813) враждебная деятельность со стороны правящих иранских кругов против России не прекращалась. В 1821 г. Абуль-Хасан-Мохаммед-Казим издал свою книгу 29 , в которой он, ссылаясь на коран и высказывания комментаторов, изложил подробнейшим образом основы и принципы ведения “священной войны” против русских, стараясь обосновать необходимость объявления такой войны.

В 1825 г. - за год до начала новой войны Ирана с Россией - Фатх-Али-шах, по советам и настояниям Ага-Сеид-Мохаммед моджтахеда, которого поддержали принцы и другие улемы, согласился с необходимостью объявления “священной войны” против России и отпустил из казны 300 тыс. туманов для этой цели 30 .

Главный советник шаха Асаф-эд-доуле, вступив в сговор с виднейшим представителем тегеранского духовенства мирзой Масих, спровоцировал нападение толпы на русскую миссию в Тегеране и организовал истребление почти всего состава ее во главе с А. С. Грибоедовым, что разоблачает не только враждебные действия иранского правительства того времени по отношению к России, но и политику Англии, которая в лице Асаф-эд-доуле имела одного из наиболее верных и надежных проводников своих планов в Иране. Следует обратить внимание на такое важное обстоятельство, что в 1826-1828 гг., когда шла война Ирана с Россией, Асаф-эд-доуле был премьером. Одного этого факта достаточно для того, чтобы представить себе, какую ценность представлял этот человек для английских политических агентов в Тегеране. Не случайной поэтому была и агрессивная позиция Асаф-эд-доуле на совещании у шаха, которое было созвано вскоре после первых неудач иранской армии для решения вопроса, продолжать ли войну или просить мира. В то время как многие участники совещания склонялись в пользу мира, Асаф-эд-доуле, выражавший мнение своих английских хозяев и питавший надежду на их дальнейшую поддержку, требовал продолжения войны 31 .

Таким образом, нет решительно никаких оснований верить в непричастность Фатх-Али-шаха и его правительства к убийству А. С. Грибоедова.

Фатх-Али-шах и его придворные были уверены в том, что Россия не может объявить войну Ирану. Если бы у шаха не было такой уверенности, он никогда не рискнул бы организовать убийство посла и почти всего состава русского посольства.

Показания Сулейман-хана Меликова полностью разоблачают роль иранского правительства во главе с Фатх-Али-шахом в деле А. С. Грибоедова. С другой стороны, они рисуют А. С. Грибоедова как мужественного человека, который стоял на посту до последней минуты своей жизни.

Эти же показания проливают свет и на роль Мальцова, первого секретаря посольства, который при желании мог бы спасти А. С. Грибоедова, если бы он вместе с ним, а не один воспользовался убежищем, предоставленным ему одним знакомым ханом, дом которого находился рядом с домом русского посольства. Кстати, таким же трусом оказался и русский консул в Тавризе Амбургер, который при первом известии об убийстве А. С. Грибоедова, несмотря на категорический запрет Паскевича, выехал из Тавриза в Нахичевань, оставив русскую колонию на попечение английского консула 32 .

Мальшинский приводит интересную деталь, помогающую разобраться в сути дела. Он указывает, что на вопрос, знал ли А. С. Грибоедов о предполагаемом нападении, Мальцов ответил: “Я не слыхал от него ни слова; никто из нас ничего не знал: вот почему не были сделаны приготовления к обороне” 33 .

С другой стороны, из показаний Сулейман-хана Меликова видно, что на рассвете 30 января 1829 г. А. С. Грибоедову было известно о готовившемся нападении, так как Сулейман-хан Меликов, работавший переводчиком в русском посольстве 34 , по поручению своего дяди Манучехр-хана, который занимал видный пост при дворе шаха, явился лично к А. С. Грибоедову и предупредил его о грозившей опасности. Было бы странным предположить, что переводчик посольства, зная об опасности и находясь в помещении посольства, не предупредил о ней других ответственных сотрудников посольства. Да и сам Мальцов видел утром 30 января 1829 г. Соломона (Сулейман-хана) Меликова 35 . Однако Мальцов извратил факт. Он писал в своем рапорте, что Меликов пришел уже в самый разгар событий, тогда как на самом деле тот прибыл в посольство до нападения на него толпы, на рассвете 30 января. Следовательно, Мальцов должен был знать о предстоявшей опасности. Ведь он, кроме того, был предупрежден о ней своим знакомым ханом. Вот что писал об этом Берже: “Рассказывают, что хан этот до того полюбил и привязался к Мальцову, что, предупрежденный об опасности, угрожавшей русскому посольству, решил спасти своего приятеля. В этих видах ему удалось уговорить Мальцова, в самый день убиения Грибоедова, перелезть через крышу и укрыться в его доме. Предложение было принято, и Мальцов избег роковой участи” 36 .

Элементарная обязанность Мальцова, повидимому, ранее всех осведомленного о готовившемся нападении на русское посольство, казалось бы, состояла в том, чтобы принять меры предосторожности и позаботиться о своих коллегах и в первую очередь, конечно, о посланнике. Если он этого не сделал, то, повидимому, потому, что воспользовался убежищем хана до начала событий. Поэтому Мальцов умолчал о том, предлагал ли он. А. С. Грибоедову или кому-либо другому из состава посольства воспользоваться услугами хана. Мальцов отсиделся в доме своего приятеля, затем он был переодет в сарбазскую (солдатскую) форму и под охраной доставлен во дворец шаха. Он не был очевидцем всех подробностей событий 30 января, так как не принимал никакого участия в обороне посольства.

Там ему был оказан хороший прием, и в результате он признал, что виновником событий 30 января 1829 г. был А. С. Грибоедов. После этого Мальцов был отправлен в Тавриз в сопровождении некоего Назар-Али хана урмийского, которому было поручено передать наместнику шаха, Аббас-Мирзе, приказание уведомить императора о непричастности правительства Ирана к событиям 30 января 37 . В Тавризе Мальцов был принят также с должными знаками внимания. Его отъезд в Тифлис был обставлен подобающей в таких случаях пышностью. Вместе с ним было отправлено письмо Паскевичу, в котором сообщалось о непричастности иранского правительства к убийству А. С. Грибоедова 38 .

К сожалению, В. Т. Пашуто в своей весьма интересной и обстоятельной работе “Дипломатическая деятельность А. С. Грибоедова” 39 не имел, повидимому, оснований критически отнестись к тем показаниям Мальцова, которые касались непосредственно событий 30 января 1829 г. Ведь Мальцов мог знать о них только понаслышке, главным образом в интерпретации пристрастных иранских политических деятелей, которым он, вольно пли невольно, помог своим поведением во дворце шаха.

Публикуемый ниже материал с замечаниями Косоговского, по нашему мнению, является наиболее достоверным. Он снимает завесу над инцидентом, который был покрыт мраком неизвестности, и с головой выдает действительных вдохновителей, организаторов и виновников этого убийства. Сановитые убийцы пытались спрятать концы в воду. Они думали скрыть от истории факты, взвалив обвинения на самого А. С. Грибоедова и на народ.

Самодержавное правительство Николая I, у которого с А. С. Грибоедовым были свои счеты, не только не способствовало раскрытию подлинных обстоятельств этого неслыханного преступления, не только не разоблачило действительных его виновников, а, наоборот, всячески замалчивало их и позволило явным преступникам именовать себя невольными свидетелями этого преступления. Оно предало “вечному забвению злополучное тегеранское происшествие”, 40 политическое значение которого тем не менее хорошо понимали в Петербурге.

ИЗ АРХИВА КОСОГОВСКОГО

Сведения об убийстве в Тегеране российского императорского чрезвычайного посланника и полномочного министра при дворе персидском Грибоедова, доставленные сартипом князем Сулейман-ханом Меликовым, которого родной дядя князь Сулейман-хан Меликов был убит в тот же день в русской императорской миссии вместе с покойным Грибоедовым и прочими членами русской миссии

Все, что я слышал от покойного отца моего кн. Давид-хана Меликова и от людей бескорыстных и знакомых с этим делом и от очевидцев по делу об убийстве Грибоедова, заключается в следующем.

Покойный Грибоедов был человек бесстрашный, очень смелый, честный, прямой и в высшей степени преданный своему отечеству и государству 41 . Никакими подкупами, никакой лестью нельзя было отклонить его от прямого пути и заставить пользоваться чьими-либо одолжениями. Он, как герой, защищал права и интересы русско-подданных и находившихся под покровительством России. Эти свойства и качества Грибоедова не нравились сановникам персидского правительства. Они постоянно злоумышляли против него, собирались вместе, советовались и придумывали средства, как бы выжить г. Грибоедова из Персии. Они всячески старались оклеветать или обвинить его в чем-нибудь. Но посланник не обращал никакого внимания на все эти козни и интриги. Он твердо и непоколебимо продолжал действовать в интересах своего государства и русско-подданных. Когда сановники персидского правительства увидели, что все их интриги и козни бесполезны, они, с одной стороны, тайно обратились к тогдашнему мусульманскому духовенству и клятвами и увещеваниями убедили духовенство, что если они допустят Грибоедова продолжать действовать, как он действовал до сих пор, то в недалеком будущем будет окончательно поругана их мусульманская религия и государство персидское пропадет окончательно. С другой стороны, они возбудили Фатх-Али-шаха против Грибоедова, и все вместе каждый день говорили шаху, что русский посланник не только в делах, касающихся русско-подданных и вообще России, неумолим, строг, взыскателен и нагл, но и по отношению к его шахскому величеству он не упускает ни одного случая, чтобы не нанести явного оскорбления и непочтения августейшей особе его величества. Мало-помалу они восстановили и шаха против Грибоедова. Шах, убежденный в необходимости отделаться от такого невыносимого посланника, изъявил свое согласие на изыскание средств к обузданию этого неукротимого человека.

В это время к Грибоедову обратился с прошением один христианин Тифлисской губернии по имени мирза Якуб, из пленных грузин, которого выложили (оскопили) и насильно заставили принять мухаммаданскую религию. Этот мирза Якуб заявил, что он из русской миссии не сделает ни одного шага, пока посланник не выхлопочет ему свободный пропуск на свою родину.

Грибоедов принял мирзу Якуба под свое покровительство и официальной нотой заявил персидскому правительству, что мирза Якуб, из пленных христиан, прибег в российскую императорскую миссию в бест и заявил, что его насильно заставили принять мусульманскую веру и что он желает вернуться на свою родину. В ноте Грибоедов напомнил персидскому правительству, что, по трактату, все пленные с обеих сторон свободны и никто не имеет права задерживать их. Персидское правительство не хотело удовлетворить требование Грибоедова и разными предлогами и пустыми, неосновательными доводами хотело заставить Грибоедова отказаться от этого требования и настаивало, чтобы Грибоедов выгнал из беста из русской миссии мирзу Якуба. Грибоедов настаивал на своем и во что бы то ни стало требовал свободы мирзы Якуба. Спустя несколько дней, когда вопрос этот еще не был решен, к покойному Грибоедову поступило другое прошение от одной пленной грузинки, которую Аллаяр-хан каджар Асаф-эд-доуле, дядя принца наследника Аббас-мирзы Наиб-эс-салтане, т. е. брат матери Аббас-мирзы, самый влиятельный из всех тогдашних государственных сановников, насильно обратил в мусульманскую веру, женился на ней. Она также заявила покойному Грибоедову, что ее насильно заставили принять мусульманскую веру и выйти замуж за Аллаяр-хана. Она умоляла Грибоедова освободить ее и отправить на родину. Покойный Грибоедов послал и это прошение Фатх-Али-шаху и потребовал или уговорить эту женщину оставить его, Грибоедова, в покое, т. е. взять добровольно назад свое прошение, или же освободить ее из плена и дать ей свободу с тем, чтобы она вернулась на свою родину. Аллаяр-хан, известный своим коварством, хитростью и ненавистью к России, просил дать ему отсрочку на 5 дней; будто он за эти пять дней исполнит требование русского посланника. Но вместо того, чтобы удовлетворить просьбу Грибоедова, он, с одной стороны, обратился к тогдашнему тегеранскому моджтахеду мирзе Масиху и уговорил его поднять народ к восстанию против покойного Грибоедова и русской миссии, а с другой стороны, явившись к Фатх-Али-шаху, доложил ему, что все тегеранское духовенство, имея во главе моджтахеда мирзу Масиха, решило единогласно поднять народ против Грибоедова. Фатх-Али-шах, который считал себя оскорбленным Грибоедовым, сказал, что и он не против этого и желал бы проучить немного этого человека. Эти слова шаха ободрили как Аллаяр-хана, так и моджтахеда мирзу Масиха, который, чтобы угодить и шаху и государственным сановникам, решил поднять народ против Грибоедова и русской миссии. Му"тамад-эд-доуле Манучехр-хан, из армян-заложников, привезенный в Тегеран из Тифлиса, выложенный, обращенный насильно в мусульманскую веру и заслуживший доверие Фатх-Али-шаха настолько, что шахом был назначен главным евнухом своего гарема, узнал об этом заранее и ночью тайно потребовал к себе моего отца как своего племянника, т. е. сына своей родной сестры, и приказал ему отправиться сейчас же в русскую миссию и передать г. Грибоедову все подробности этого заговора и уговорить, чтобы он и члены русской миссии на завтра ушли бы куда-нибудь из русской миссии, иначе все будут избиты толпой, которая завтра должна сделать нападение на русскую миссию. Когда мой отец пришел домой и сообщил эту новость, дядя мой, кн. Сулейман-хан Меликов, вызвался ехать к Грибоедову. Он взял с собой несколько человек из людей Му"тамад-эд-доуле Манучехр-хана и на рассвете отправился в русскую миссию и объяснил все это Грибоедову, уговаривая его, чтобы он собрал своих чиновников миссии и русских, живущих в миссии, отлучился бы из миссии и приглашал их к себе. Покойный Грибоедов к этим рассказам отнесся с насмешкой, не поверил и сказал, что никто не посмеет поднять руку против российской императорской миссии. Люди Му"тамад-эд-доуле, проводившие моего дядю в миссию, после рассказывали, до какой степени Грибоедов был упрям и настойчив в своем убеждении, что никто не посмеет поднять руку на русскую миссию. Они говорили, что так как кн. Сулейман-хан уж слишком настаивал, покойный Грибоедов даже рассердился на него и назвал его и всех армян трусами, объявив, что он не трус и ничего этого не боится. После того кн. Меликов, видя, что с Грибоедовым ничего не поделаешь, послал одного из сопровождавших его в миссию людей к Му"тамад-эд-доуле для доклада ему обо всем, что происходило между ним и покойным Грибоедовым, а сам решил не покидать Грибоедова и остался при нем в миссии. Между тем Му"тамад-эд-доуле, узнав о том, что моджтахед мирза Масих уже пошел в мечеть с целью собрать народ и повести его к русской миссии, поспешно вошел в гаремное отделение шаха и доложил ему об этом. Фатх-Али-шах сказал, что он уже знает об этом и уже отдал приказание Зилл-эс-султану Али-мирзе (одному из своих сыновей), чтобы на случай волнения в народе и если только народ нападет на русскую миссию, разогнать его. Му"тамад-эд-Доуле, который тщательно следил за ходом этого дела, узнал, что моджтахед мирза Масих уже был в мечети и после проповеди дал народу свой приговор о смерти Грибоедова, направился поспешно к шаху и доложил ему, что уже народ получил от мирзы Масиха смертный приговор и направился к русской миссии, а принц Зилл-эс-султан сейчас стоит у Тахте-поль (деревянный подъемный мост у ворот), занят своим делом и вовсе не думает итти к русской миссии. Он напомнил шаху, что если шах не примет сейчас мер к предупреждению этого скандала, то он будет в большой ответственности перед русским правительством. Фатх-Али-шах, разгневанный этими словами, быстро вышел из гарема, послал спешно своего фарраш-баши (начальника дворцовой стражи. - Г. Л.) Али-хана с толпой фаррашей к русской миссии для ее охраны, с приказанием разогнать народ, собравшийся у русской миссии, со строгим приказанием переловить всех зачинщиков этого беспорядка. Но и фарраш-баши или из боязни, или нарочно, подобно принцу Зилл-эс-султану, медлил. Злосчастный мой дядя, услыхав крики и шум разъяренной толпы, направлявшейся к русской миссии, советовал покойному Грибоедову собрать по крайней мере всех русских чиновников миссии на том же дворе, где жил сам Грибоедов, с тем, чтобы все вместе, общими силами оказывали бы сопротивление толпе, которая уже вламывалась в дом посла, впредь до прибытия помощи от шахского правительства. Но Грибоедов и на эту меру не согласился. Толпа народа, ворвавшись во дворы, где помещались члены русской миссии, перебив всех их, ограбила все их имущество, возвратилась во двор, где жил временно евнух мирза Якуб, и, убив его, ворвалась также в самый двор, где жил покойный Грибоедов. Грибоедов увидел, что дело дошло до крайности и при нем никого не оставалось, кроме моего дяди. Он начал отбиваться и защищаться выстрелами из двух ружей, которые были у него в комнате, а мой дядя, как это рассказывал один из людей Му"тамад-эд-доуле, заряжал эти ружья и подавал Грибоедову. Грибоедов убил до 18 человек из толпы, которая пыталась ворваться в его комнату. Когда люди увидели, что нет возможности ворваться в комнату через двери, они забрались на крышу и, сломав потолок комнаты, убили несчастного Грибоедова через отверстие, сделанное в потолке.

После того как Грибоедов был убит, мой дядя вышел из комнаты с целью уйти к себе домой. Толпа обступила его, отняла у него часы, забрала все его деньги и хотела отнять у него саблю, но он не хотел отдать ее. Тогда один из толпы, некий столяр, нанес ему сзади удар топором по голове и убил его.

Пишут и говорят, что тело Грибоедова и тела убитых были брошены в городской ров и целых 1 1/2 года, т. е. до приезда в Тегеран нового русского посланника, оставались во рву непогребенными. Это неправда. На второй день этой катастрофы покойный отец мой с разрешения Фатх-Али-шаха послал моего дядю хаджи Горгина Джульфинского за телом моего дяди. Он вынес тело из миссии и перенес его в армянскую церковь у Казвинских ворот и уложил в гроб впредь до отправки в Эчмиадзинский монастырь. На третий день Му"тамад-эд-доуле предложил шаху, чтобы он разрешил его племяннику, моему отцу, кн. Давид-хану, убрать и тело Грибоедова и вместе с телом моего дяди отправить в Россию. Он доложил шаху, что только в таком случае он может сказать, что этот несчастный случай произошел без ведома правительства и что как только правительство узнало об этом прискорбном событии, оно приняло все меры к удовлетворению и не дало тела убитых на поругание толпы.

Но государственные сановники отговаривали шаха и советовали как-нибудь скрыть тело посланника и тела чиновников миссии, а когда русское правительство потребует эти тела, то сказать, что их нет и что посланник и другие чиновники не убиты, а спаслись бегством, иначе, “если мы выдадим тела убитых, то уже больше не можем отказаться от того, что они убиты”. Фатх-Али-шах согласился с предложением своих сановников и отверг предложение Му"тамад-эд-доуле, который из боязни, чтобы его не подозревали в дружбе к России и в измене Персии, в этот день смолчал и ничего не возражал.

На четвертый день Му"тамад-эд-доуле явился к шаху в гарем и доложил, что его сановники ошибаются и находятся в заблуждении. Как можно скрыть убийство такого человека, как Грибоедов? Если шах не учинит честных похорон этих тел, то он может удвоить или утроить свою вину и еще более раздражит российского императора и русский народ. Тогда Фатх-Али-шах нашел, что Му"тамад-эд-доуле прав. Он приказал ему назначить того же человека, который убрал тело его племянника, т. е. моего дяди, пойти с нарочным со стороны шаха, убрать тело посланника и тела других и перенести их в армянскую церковь у Казвинских ворот. На четвертый день этой катастрофы ходжи Горгин Джульфинский, мой дядя, т. е. брат моей матери, вместе с нарочными от шаха пошли в русскую миссию, но сколько они ни рылись в телах убитых, тела Грибоедова не нашли и вернулись с пустыми руками. На пятый день они опять пошли в миссию и опять никак не могли отыскать тело Грибоедова. В это время один человек сказал хаджи Горгину под величайшим секретом, что тело Грибоедова с несколькими другими телами брошено в колодец или яму там же, во дворе, где жил сам посланник, и надо эти тела вытащить из колодца или ямы, которая была уже заделана. Хаджи Горгин сейчас же пригласил канатных мастеровых, которые нашли яму, раскрыли ее отверстие и, вытащив оттуда тело посланника и тела других, перенесли их в армянскую церковь у Казвинских ворот. Там эти тела обмыли, положили в гробы и оставили там впредь до новых распоряжений. Когда приехал новый посланник на место Грибоедова, тогда тело Грибоедова отправили в Россию. Остальные же тела похоронили за городом, в Тегеране же.

Пишут, что у Фатх-Али-шаха в гареме была одна пленная грузинка и покойный Грибоедов требовал от Фатх-Али-шаха выдачи ее, но он отговаривался, не хотел ее выдать, ссылаясь на то, что она сама не желает вернуться в Россию. Даже, будто бы Фатх-Али-шах препроводил эту грузинку в российскую императорскую миссию к покойному Грибоедову, чтобы он сам лично допросил ее, желает ли она вернуться на родину или желает остаться в Персии, и будто бы эта грузинка даже провела одну ночь в миссии. Это также неправда. Грузинка эта была та самая, которая была у Аллаяр-хана Асаф-эд-доуле, на которой он был женат. Ясно, что Аллаяр-хан Асаф-эд-доуле погубил ее.

Вот все, что я знаю. Ручаюсь, что, кроме этого, ничего другого не было, а если и рассказывают что-нибудь, кроме этого, то по неимению точных сведений.

ЗАМЕЧАНИЯ КОСОГОВСКОГО

сделанные им при чтении книги П. А. Риттиха “Политико-статистический очерк Персии” (СПб., 1896, стр. 239-246)

1. Сомнительно, чтобы настолько знал основательно персидский язык, но и вообще бывал ли в Персии ранее.

2. Грибоедов по своей инициативе не требовал пленных, а только лишь тех, которые к нему обращались с просьбой. Иначе он потребовал бы и Манучехр-хана Му"тамад-эд-доуле, начальника над всеми евнухами шаха, человека очень влиятельного и очень богатого, занимавшего долгое время место губернатора в Гиляне, нажившего огромные богатства во время моровой язвы: от вымиравших от язвы он брал себе их состояние; также он был наместником в Исфагане; был взят в плен при Ага-Мохаммед-хане, из тифлисских армян; затем его держали уже как заложника. Грибоедов не требовал и Юсуф-хана сепехдара (“сепя” - войско, “дар” - имеющий; титул, присущий только главнокомандующим или военным министрам) и многих других пленников.

3. Также сам не требовал и пленниц. Если обращались, - другое дело. Тело кн. Соломона Меликова было отправлено через Тавриз вместе с останками Грибоедова и следовало вместе вплоть до Эривани. Отсюда останки Грибоедова провезли в Тифлис (похоронен в монастыре св. Давида в Тифлисе), тело же кн. Соломона Меликова из Эривани отвезли; в Эчмиадзин.

Тело Грибоедова среди трупов было узнано родственником убитого Соломона Меликова (шурином его родного брата Давида Меликова): только по хорошо известным ему длинным ногтям Грибоедова, которые тот держал в большой холе 42 .

Князь Соломон Меликов высказывает такое мнение: рапорт г. Мальцова обвиняет во многом самого Грибоедова, тогда как кругом было виновато персидское правительство. Поэтому он высказывает мысль,. что, вероятно, на г. Мальцова было оказано давление в Грузии гр. Паскевичем-Эриванским, чтобы он не раздражал еще сильнее оголением истины императора Николая Павловича, в ту минуту слишком раздраженного, дабы дело не дошло до более тяжелых и пагубных последствий.

4. Неправильно и это: если сами обращались и просили, - другое дело.

5. Находились не две, а одна грузинка.

6. Они не были вызваны, но сами подали прошение Грибоедову.

7. Неправда. Посол им ничего не предлагал, а она (ибо только одна была, а не две) сама обратилась к послу.

8а. Неправда. Он их не выгонял. Он был человек очень вежливый и не такой, чтобы выгонять почтенных духовных лиц.

8б. Во всяком случае не “джами”, но или “джамо” - соборный, или “джома” - пятница, ибо по пятницам имам совершает в этой мечети общественную молитву.

8в. Тут противоречия нет, но это - факт, совершившийся при иных обстоятельствах, и потому требует подробного описания. (См. заметку Мартирос-хана со слов кн. Соломон-хан Меликова, родного племянника одного из убитых 30 января 1829 г. одновременно с Грибоедовым, тоже по имени кн. Соломона Меликова).

8г. Во-первых, Роузет-ус-сэфа (но не Рузат-уль-сафа, как написано у Риттиха на стр. 240), не имя историка, но название написанной им истории, которым историк 43 и озаглавил свое сочинение. Самими персами оно считается самым правдивым и беспристрастным, но насколько в действительности он беззастенчиво уклоняется от истины? Тот же кн. Меликов рассказывает, что этот самый историк, описывая войны в Хорасане, в одном месте говорит, что после победы, одержанной одним из персидских воителей, число убитого неприятеля равнялось “багче” (буквально - “садик”) в 120 человек стоячих мертвецов. А что это значит? Со времен Чингис-хана счет убитому неприятелю велся так: отсчитав 10 000 убитых, через каждые 10 000 ставили одного убитого прямо, подпирая его со всех сторон; стоячих мертвецов уподобляли деревьям и поле битвы с подобными вывесками называлось “багче”. Если стоячих мертвецов было 120, то, значит, убитых должно было быть 120 x 10 000 = 1 200 000, т. е. более, чем народонаселение всего Хорасана…

9. Это неправильно. Таких выражений шахи не употребляли, по крайней мере в то время, особенно Фатх-Али-шах, отличавшийся своей гордостью и самомнением.

10. В то время карет в Персии не было. Первую карету в Тегеран привез русский посланник Дюгамель уже при внуке Фатх-Али-шаха (сыне Аббаса-Мирзы) Мохаммед-шахе. И когда посланник Дюгамель был с Мохаммед-шахом в Исфагане, то … Дюгамель остановился там в доме кн. Давида Меликова, родного брата убитого одновременно с Грибоедовым кн. Соломона Меликова. За гостеприимство посланник Дюгамель подарил эту карету кн. Давиду Меликову. Он, в свою очередь, подарил эту карету своему дяде Манучехр-хану Му"тамад-эд-доуле, тогдашнему исфаганскому наместнику. Манучехр-хан, считая непристойным ездить в карете, когда у самого шаха не было кареты, выписал для Мохаммед-шаха карету из Индии (Калькутта), которая была второй каретой в Персии.

11. Му"тамад-эд-доуле Манучехр-хан при заключении Туркменчайского трактата был в Туркменчае в числе персидских представителей со стороны Фатх-Али-шаха и принимал большое участие и действовал в пользу русских, чем и навлек на себя негодование персидских вельмож, которые долгое время наговаривали на него Фатх-Али-шаху. Последний, наконец, сделал однажды Му"тамад-эд-доуле намек на это. My"тамад-эд-доуле ответил, что действительно он сделал все, но только для того, чтобы спасти шаха и его государство от пленения русскими.

12. Что передавали Грибоедову от имени шаха, будто “хадже” (но не хаджа), т. е. евнух, - все равно, что жена шахская, - это неправильно. Никогда никакой шах не позволит себе допустить сравнение хадже (евнуха) со своими женами. А если даже что-нибудь подобное и передавали Грибоедову, то бесстыдно сочиняли.

13а. Мирза Якуб явился в русскую миссию, имея при себе сундучок с драгоценностями и золотыми монетами. Дома же, т. е. в его помещении, в андеруне (гареме) шаха, оставались только ковры, мебель и еще кое-какой хлам. Что же касается до заявления, что он обворовал казну шахскую, то это неправильно: все, что было при нем в его сундучке, принадлежало ему самому и украдено не было.

13б. Сказано: “Прибегли к суду. Там (т. е., значит, в суде) ругали мирзу Якуба и плевали ему в лицо”. Это неверно, ибо с той минуты как мирза Якуб засел в миссии в бест, он уже не делал оттуда ни шагу вплоть до той минуты, покуда его убили. И каким образом персияне снова могли выпустить из суда мирзу Якуба и допустить, чтобы он снова возвратился в русскую миссию? Если бы его удалось вытащить оттуда, он был бы немедленно схвачен и никогда не попал бы вторично в русскую миссию.

14а. Снова повторяет. Грибоедов вступался лишь за тех пленных, которые сами к нему обращались.

15. Является ряд противоречий. Сначала говорилось, что в доме Аллаяр-хана Асаф-эд-доуле каджара находились, по словам историка Роузет-ус-сэфа, и две черноокие грузинки. Здесь же говорится “две армянки”. Затем, их было вовсе не две, а одна. Тегеранские же старожилы уверяют, что и эта одна вовсе не была приводима, но только подавала прошение Грибоедову.

16. Неправильно. Потолок не был сожжен, а был сломан.

17. Не “везир” (везир - значит министр), а фарраш-баши; просто Али-хан (но не “мирза Ахмед-Али-хан”), т. е. начальник шахских фаррашей (исполнительной власти). Этот фарраш-баши Али-хан, будучи послан шахом унять народ, медлил умышленно и потому опоздал…

18. Хосроу-мирза, один из сыновей валиахда (наследника) Аббас-мирзы, следовательно, внук Фатх-Али-шаха, явился к императору Николаю I с саблей, висящей на шее (знак рабской покорности), и с сапогами, наполненными землей (прахом), перекинутыми через плечи. Этот обычай подобного выражения знака покорности заимствован из древней религиозной истории шиитов. По преданию, некий Хор, первый из полководцев Иезида, который был назначен с войсками Иезида против имама Хусейна, раскаявшись, в такой самой форме изъявил покорность имаму Хусейну, со своим сыном и рабом были первыми жертвами за Хусейна и пошли за него сражаться.

Перед войной России с Персией из Кербелы прибыл в Тегеран какой-то моджтахед… Он возбуждал народ против русских… Фатх-Али-шах собрал на совет своих сановников. Аббас-Мирза, бывший в то время в Азербайджане, высказывался безусловно за войну Персии с Россией. В Тегеране же держали его сторону (т. е. за войну с Россией): 1. Асаф-эд-доуле Аллаяр-хан каджар, непримиримый враг России, и 2. Амин-эд-доуле. Напротив, Му"тамад-эд-доуле, бывший в то время главным евнухом и очень близким к шаху человеком, был против войны с Россией. Когда другие начали его обвинять как человека, преданного России, и говорили, что он не желает войны потому, что боится, как бы его родственников не привели пленными из России, то Му"тамад-эд-доуле подал в отставку и вышел из совета. Когда же стали получаться известия о поражениях персидской армии и шах начал просить у России мира, и после того как Асаф-эд-доуле и другие ничего не могли придумать, чтобы выпутать шаха из беды, тогда Фатх-Али-шах вспомнил слова Му"тамад-эд-доуле и послал за ним своего главного евнуха, и Му"тамад-эд-доуле был отправлен на театр военных действий, прибыл в Туркменчай, где и присутствовал при заключении мирного договора.

Асаф-эд-доуле был побит палками перед “дар-баче”, т. е. “дверь-малютка” (так назывался прежний узенький низенький вход в гарем шаха, ныне переделанный в роскошный “алмазный подъезд”), в присутствии самого Фатх-Али-шаха, но после нескольких ударов палками каджары, его соплеменники, бросились к нему и, прикрыв его своими телами, не допустили дальнейших побоев и вымолили ему у шаха помилование.

19. Контрибуции было 6 или 7 куруров туманов (1 курур = 500 000. В то время 1 туман был равен 3 золотым рублям, или 4 руб. 50 коп. кредитными. 1 курур туманов равнялся 2 1/4 миллионам кредитных рублей). Перед отправкой этих денег в Россию все золото и серебро предварительно собирали в доме Му"тамад-эд-доуле (ныне дом Хаким-уль-мулька против шахского дворца) и в бассейне этого дома мыли деньги. Затем все эти куруры действительно были отправлены в Россию, за исключением только одного курура, который потом был прощен Россией Персии перед Севастопольской войной.

20. “Каймакам” был титул великого везира (то же, что теперь садразам) во время царствования Фатх-Али-шаха и только один первый год царствования Мохаммед-шаха. Вместе с тем каймакам этот был и поэтом, писал стихи…

А.С. Грибоедов «… по пути в Тегеран женился на пленительной грузинской девочке Нине Чавчавадзе. Через полгода, в феврале 1829-го, убит.

Как это произошло? Посольства располагались в городе Тавризе, русская миссия отправилась в Тегеран представляться шаху. Две армянки из гарема родственника шаха и шахский евнух, тоже армянин, сбежали под защиту русских и попросили помочь им вернуться на родину.

Вспыхнуло восстание исламских фанатиков. Горе уму! Было убито тридцать семь человек в посольстве и восемьдесят нападавших. Из русских выжил чудом всего один, по фамилии Мальцов: он спрятался, как козлёнок в сказке про волка и козлят. Грибоедов выбежал к толпе с саблей, получил камнем по голове, его изрубили и затоптали... Остались два его легкомысленных вальса (был Грибоедов, кроме всего прочего, композитором и пианистом), под которые я снял бы кадры его чудовищной смерти, будь я режиссёр. «Она была мгновенна и прекрасна», - написал Пушкин об этой смерти.

Армянок вернули в гарем. Изувеченный труп евнуха Мирзы Якуба (не странно ли, что имя этого невольного виновника трагедии так созвучно с фамилией Якубовича, виновного в давней роковой истории) проволокли по всему городу и бросили в ров. Как рассказывал потом один персидский сановник, очевидец убийства, который в 1830 году прислал свои воспоминания об этом в парижский журнал, «так же точно было поступлено с предполагаемым телом г. Грибоедова». Тело Грибоедова затем опознали с трудом - по следу на кисти левой руки, оставшемуся после дуэли.

Николай I благосклонно принял извинения иранского шаха и подарок - огромный бриллиант. «Я предаю вечному забвению злополучное тегеранское дело...»

Гроб везли долго, в конце концов законопатили, опустили в землю и зачем-то залили нефтью.

Измученная горем вдова Нина родила мальчика, который не прожил и дня. На могиле Грибоедова на горе святого Давида в Тифлисе, то есть в Тбилиси (где поэт и завещал себя похоронить), она велела выбить надпись: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?»

Шаргунов С.А., Космическая карта, или Один день панка (А.С. Грибоедов), в Сб.: Литературная матрица. Учебник, написанный писателями в 2-х томах, Том 1, СПб-М., «Лимбус Пресс», 2011 г., с. 18.

Сразу скажем, по сей день есть заинтересованные лица, которые крепко держатся за английский след в убийстве Грибоедова. Версия появилась в «Московских ведомостях» 1829 года. Это и понятно, поскольку в Персии тогда существовали только российская и британская дипмиссии и царю, получившему в знак прощения за гибель посланника уникальный бриллиант «Шах», удобнее было выискать стрелочника на стороне Туманного Альбиона. Вторую жизнь этой версии дал Юрий Тынянов. В 1929 году, когда исполнилось 100 лет со дня трагической гибели российского посланника в Тегеране, появился тыняновский роман «Смерть Вазир-Мухтара».

Политическая ситуация, когда фактически были разорваны дипломатические отношения между большевистской Россией и Англией, подсказала Ю.Тынянову актуальную трактовку. В результате по романной версии английский дипкорпус в Персии оказался повинным в смерти Грибоедова.

По признанию самого Грибоедова, он не был ключевой фигурой в российско-персидских отношениях, что делало бы резонным его убийство для конкурирующего государства.

9 декабря 1827 года сам Грибоедов в письме к К.К. Родофиникину из Тебриза писал, что не будет иметь много дела в Тегеране, так как все дела с Россией решает Аббас-Мирза в Тебризе. Также он сообщает, что считает необходимым пригласить Аббас-Мирзу в Петербург. Генерала Паскевича он просит о наградах для английского посольства. Грибоедов был человеком фанатической честности. Во всяком случае, так характеризовал его генерал Ермолов. И человек подобного склада не стал бы ратовать за награждение английского дипкорпуса, если бы имели место серьезные интриги и неприязнь. И наконец, Англии как раз выгодно было, чтобы Россия выпотрошила из Персии двадцатимиллионную контрибуцию и тем самым заставила страну подсесть на иглу британских финансовых вливаний.

Беда в том, что фанатическая честность и вытекающая из этого качества доверчивость сделали его жертвой навязанного ему окружения.

Доверчивый ум

По всей видимости, в силу своей феноменальной порядочности Александр Грибоедов принимал за правду рассказы своего коварного окружения об «исторической родине армян на Кавказе». Под прессом армянской лжи поэт ошибочно считал, что армяне - автохтоны на Южном Кавказе и когда-то были насильственно изгнаны оттуда в Персию. Главным доказательством для него были церкви, которые он видел на территории азербайджанских ханств. По-видимому, он получил массу внушительной лжи во время пребывания в Эчмиадзинском монастыре и бесед с патриархом в январе 1820-го и июне 1827 года.

Скорее всего он даже не предполагал, что можно присвоить церкви другого народа, как это сделали армяне с албанскими церквами. Он также не ведал, что сам является жертвой фальсификаций, которыми его методично подкармливало армянское окружение.

19 июля 1827 года граф И. Паскевич, муж двоюродной сестры Грибоедова, поручил ему написать проект перемирия между Россией и Персией.

11 ноября 1827 года на втором заседании конференции, на которой обсуждались условия, предъявленные Паскевичем персидскому правительству, именно по инициативе Грибоедова были рассмотрены основные вопросы, относящиеся к армянскому народу. Как известно, поэт добился включения в Туркманчайский договор специальной 15-й статьи, которая стала юридической базой для массового переселения армян из Персии на исконные азербайджанские земли. Отметим, что после этого проект российского правительства о переселении 80 тыс. казаков на земли вдоль иранской границы потерял силу.

Взятие Эривани

К этому добавим, что именно Грибоедов остро обозначил вопрос о необходимости взятия Эриванской крепости, что в конечном итоге обеспечило армян территорией для создания государства там, где их раньше никогда не было. Об этом его донесение Паскевичу 30 июля 1827 года после переговоров с персидским наследным принцем Аббас-Мирзой из лагеря при селении Кара-Баба.

Наряду с политическими интересами России Грибоедов руководствовался желанием помочь армянскому народу вернуться на «историческую родину». Он проявлял о них заботу и после переселения на Кавказ. Из «Записок о переселении армян из Персии в наши области» узнаем, что Грибоедов предлагал передать 30-тысячное поголовье скота Эриванского cардара не армии и не казне, а новоприбывшим армянам, чтобы пополнить их хозяйство.

В кругу армян

С 1819 года помощником поэта был армянин Шамир Мелик-Бегляров, который работал в дипломатической канцелярии главнокомандующего на Кавказе. Со временем Грибоедов начал слепо доверять этому человеку. В его эпистолярном наследии достаточно писем, в которых он ходатайствует за Шамира, пишет, как скучает по нему и ждет обратно.

Сохранились сведения о том, что именно Шамир, который в 1847 году дослужился до чина полковника и кавалера ордена Святого Георгия IV класса, был одним из составителей нового проекта армянского государства на исконных азербайджанских землях.

Под его влиянием Грибоедов недолюбливал правителя гражданской канцелярии генерала Ермолова П.И. Могилевского, который помогал бекам Эриванского ханства (с 1828 года - Армянской области) получать русские чины и звания.

По настоятельному совету Шамира Грибоедов часто посещал Тифлисское армянское училище, периодически встречался с обученными армянами, которые привлекали его к чтению искусно сфальсифицированных «фундаментальных» трудов по истории Армении.

Письмо Паскевичу из Тебриза от 30 октября 1828 года показывает степень доверия Грибоедова к проармянскому фальсификатору. Поэт просит графа «завоеванные в Баязете А.Г. Чавчавадзе восточные манускрипты отправить в Академию наук О.И. Сенковскому, а не в Публичную библиотеку. (ПССГ. III, 227.) Речь идет об Осипе Сенковском, который выступал в поддержку армянских фальсификаций под литературной маской «Барон Брамбеус». Именно его В. Величко называл «первым наемником армян в русской литературе».

В Тебризе почти все сотрудники в его посольской миссии были армяне: канцелярист Рустам Бенсанян, личный переводчик Мелик Шахназар, Якуб Мархарян (Мирза-Якуб), казначей Василий Дадашьян (Дадаш-бек), курьеры Исаак Саркисов, Хачатур Шахназаров.

В архиве исследователя Н.К. Пиксанова сохранились документы, свидетельствующие о заботливом отношении поэта к этим людям. Среди них - отношение № 1402 от 14 августа 1827 года Азиатского департамента Грибоедова, в котором утверждается его выбор в переводчики поручика Шахназарова и коллежского регистратора В. Дадашева. Наряду с Шамиром армянин Дадашев тоже держал молодого дипломата под своим влиянием.

В декабре 1828 года Грибоедов отправил к Паскевичу отношение с просьбой объявить переводчику Шахназарову утвержденный чин штабс-капитана и выдать ему годовой оклад за работу.

Таким образом, проясняется, как и под каким влиянием формировалось сочувственное отношение молодого дипломата к армянам, которых он поначалу совсем не жаловал.

Наряду с этим сегодня проясняется степень виновности армянского окружения Грибоедова к его гибели. Рустам Бенсанян, он же Рустам-бек, был главной мулетой, поднимающей ярость персов против российского посланника. Хотя в некоторых источниках утверждают, что Грибоедов раздражал шаха и его двор своей дерзостью, тем, что он в туфлях заходил в шахские покои, эта версия держится на слабых подпорках. Современники отмечают особую грибоедовскую учтивость и любезность в обращении. Что касается хождения в обуви по коврам, то шах и его окружение наверняка лояльно относились к этому, поскольку в Туркманчае был подписан протокол о посольском церемониале, по которому русским дипломатам разрешалось на приеме у шаха находиться в европейской одежде и, следовательно, не разуваться.

Так что недовольство российским дипкорпусом в Персии вызывал не Грибоедов, как это внушается более 100 лет, а армяне. Вечно пьяный Рустамбек и его дружки затевали на базарах драки, бегали по улицам с обнаженной шашкой и грозили персам. Он и был главным подстрекателем, заставившим Грибоедова укрыть в посольстве двух армянок из гарема влиятельного вельможи Аллаяр-хана.

Убийство

Грибоедов относился к сановнику неприязненно, но в чем причина личной неприязни дипломата к этому человеку и случайно ли именно его наложниц требовал укрыть в посольстве Рустам-бек? Кстати, отметим, что женщины вовсе не просились в Россию, их силой забрали, ссылаясь на 13-ю статью Туркманчайского договора, не считаясь с тем, что они уже приняли мусульманство и имели детей от Аллаяр-хана.

Дальнейшее развитие действий само по себе предвещало трагический финал. Ночью 21 января 1829 года в двери российского посольства постучался Мирза-Якуб Маркарян и заявил, что желает воспользоваться правом пленника возвратиться на родину. Грибоедов отказал ему в приеме в столь позднее время. Но Маркарян вернулся утром и настаивал на своем. Это был евнух, сделавший за 15 лет блестящую карьеру казначея внутренних покоев шахского дворца, был доверенным лицом, знавшим тайны тегеранской элиты.

Посланцы шаха так и не смогли объяснить Грибоедову, что увозя евнуха, он фактически посягает на честь шаха. Тем временем наложницы Аллаяр-хана подняли громкий скандал, что по наущению Мирзы-Якуба их изнасиловал сводный брат Грибоедова Дмитриев. В тот же день Рустам-бек затеял очередную драку на базарной площади. Словом, армяне мастерски разыграли сценарий и довели события до кульминации. Персы, расценившие действия Грибоедова и его окружения как оскорбление достоинства всего народа, разгромили посольство и убили дипломата. Так Грибоедов стал жертвой лжи и вероломства.

Последствия

Однако смертью поэта не завершились конфликты и войны в Закавказье, а, наоборот, завязывался новый узел противоречий - так называемый карабахский конфликт.

Через 160 лет история повторилась. Как известно, под руководством Грибоедова армян переселяли в Эривань, Нахичевань и Карабах. В Эривани в 1918 году была провозглашена Армения, и азербайджанцы подарили им город Эривань и 9 тыс. квадратных километров территории, которые в советские годы выросли до 30 тысяч. А с 1988 года и по сей день армяне требуют отделения горной части Карабаха от Азербайджана.

Наша справка

Из недр гнусного национализма появились новые мутанты-разрушители, которые не оставили потомкам даже память о Грибоедове - Дворец сардара Эриванского ханства, в котором зимой 1828 года ссыльные декабристы показали единственную прижизненную постановку «Горе от ума» в присутствии автора.

А ведь армяне могли бы из уважения к памяти Грибоедова оставить дворец и установить мемориальную доску, свидетельствующую о важном факте русской истории и культуры. После этой постановки Дом сардара стал фактом русской культуры, своего рода храмом, в котором многомиллионные народы советского и постсоветского пространства могли почувствовать атмосферу высокого духовного наследия поэта, ссыльных декабристов, поставивших эту комедию. Но этот бесценный шедевр средневекового азербайджанского зодчества, эта непреходящая память о Грибоедове стерты с лица земли.

Еще в 1927 году, через сто лет после взятия Эривани Россией, дворец во всей своей яркой красе был местом туристического паломничества. Но это не остановило армянских вандалов. В 1964 году на этом месте уже дворца не будет. От него останутся лишь несколько каменных глыб.

Юрий ХЕЧИНОВ

Кавказ. 1850-е годы. К. Н. Филиппов. Масло, холст. По таким же дорогам проходили маршруты А. Грибоедова.

Москва. Памятник А. С. Грибоедову. 1959 год. Скульптор А. А. Мануйлов, архитектор А. А. Заварзин.

Н. А. Грибоедова (урожденная Чавчавадзе). 1820-е годы. Художник Э. Ф. Дессэе (?) запечатлел юную княжну вскоре после свадьбы, но передать всей ее прелести ему не удалось.

Наука и жизнь // Иллюстрации

Грузия. Цинандали. Вид дома и гостиной (справа) в имении тестя А. С. Грибоедова - князя А. Г. Чавчавадзе. (Ныне - Дом-музей.)

Сдача персами контрибуционных сумм в городе Тебрец 10 февраля 1828 года. К. П. Беггров с оригинала В. И. Мошкова. 1829 год.

Предполагаемый портрет секретаря И. Мальцова, уцелевшего после разгрома фанатиками русского посольства в Тегеране. 1830-е годы. Художник П. Ф. Соколов.

"Баге-Ильчи" ("Сад посла") в Тегеране - место, где был убит А. С. Грибоедов. Фотография начала ХХ века.

Тбилиси. Гора Мтацминда. Памятник на могиле Грибоедова у подножия церкви святого Давида. Скульптор В. И. Демут-Малиновский.

СЧАСТЛИВЫЙ ГОД

Первые дни пребывания на Кавказе А. С. Грибоедов посвятил изучению дипломатической почты, касающейся восточной политики, официальным визитам к военному губернатору Сипягину, тифлисскому гражданскому губернатору генерал-майору Ховену, подробному рапорту о своем прибытии и служебных новостях директору Азиатского департамента Родофиникину. Лишь после этого Грибоедов навестил Прасковью Ахвердову и всю полюбившуюся ему компанию принцесс, о каждой из которых он часто вспоминал в письмах к своей тифлисской приятельнице.

Теперь пред ним предстала уже другая Нина - стройная, черноглазая красавица-княжна. Она оставалась такой же приветливой и веселой без кокетства и жеманства, разговорчивой и умной без напыщенности и самовлюбленности, как и прежде, бесхитростной и доверчивой - и все же это была другая Нина.

Пользовавшийся успехом у женщин Грибоедов никогда не испытывал глубокой и сильной привязанности. Но очарованный Ниной, он не отводил взгляда от ее темно-карих глаз, обрамленных длинными ресницами и излучавших доброту и кротость. Трепетные чувства впервые овладели им.

Вернувшись в свою квартиру, он стал собираться в дорогу, чтобы как можно скорее выехать в действующую армию на встречу с генералом Паскевичем и получить от него наставления по поводу последних сношений с Тавризом и Тегераном.

13 июля 1828 года он покинул Тифлис, но... застрял в Шулаверах. Ливневые дожди, прошедшие накануне, полностью размыли и без того испорченные дороги до такого состояния, что сделали немыслимым любое передвижение. Экипажи вязли в грязи, а лошади не слушались ездоков. Пришлось повернуть назад.

Оказавшись волею судеб в городе, он поспешил к Ахвердовой.

Дальнейшее, что произошло в доме у вдовы, Грибоедов описал в письме к Фаддею Булгарину: "Это было 16-го. В этот день я обедал у старой моей приятельницы Ахвердовой, за столом сидел против Нины Чавчавадзе... все на нее глядел, задумался, сердце забилось, не знаю, беспокойства ли другого рода, по службе, теперь необыкновенно важной, или что другое придало мне решительность необычайную, выходя из стола, я взял ее за руку и сказал ей: Venez avec moi, j"ai quelque chose a vous dire" ("Пойдемте со мной, я хотел что-то сказать вам (фр.)").

Она меня послушалась, как и всегда, верно думала, что я ее усажу за фортепьяно, вышло не то, дом ее матери возле, мы туда уклонились, взошли в комнату, щеки у меня разгорелись, дыхание занялось, я не помню, что я начал ей бормотать, и все живее и живее, она заплакала, засмеялась, я поцеловал ее, потом к матушке ее, к бабушке, к ее второй матери Прасковье Николаевне Ахвердовой, нас благословили..."

В тот же день влюбленные в письме к отцу Нины попросили его благословения. Александр Чавчавадзе находился тогда в Эривани.

18 июля в письме из Тифлиса Грибоедов делится новостью с Амбургером, назначенным на должность генерального консула в Тавризе: "Дружески поздравьте меня. Я жених, но вернусь за женой не ранее зимы. Если она вполовину любит меня, как я ее, то, конечно, она сделает меня счастливым".

Но на следующий же день Грибоедов вынужден был покинуть свою невесту и отправиться в Гумри. Там, получив сообщение, что в тылу действуют отряды турецких партизан, он взял под свое командование две роты Карабинерского полка и сотню солдат и вместе с Мальцовым двинулся на подмогу Паскевичу.

К тому моменту, когда Грибоедов присоединился к Паскевичу, войска уже взяли осажденный Ахалкалаки. Обсудив важнейшие вопросы, Александр Сергеевич вновь вернулся в Тифлис, где тяжелый приступ лихорадки приковал его к постели. Он так исхудал, что даже не решался показываться на глаза своей невесте, и попросил в письме Прасковью Николаевну объяснить Нине причину исчезновения и нежно поцеловать ее. Но как только юная княжна узнала о болезни жениха, она тотчас поспешила к нему и не отходила от постели больного, пока ему не стало легче.

В середине августа в Тифлис, несмотря на жару, прибыл секретарь английской миссии, врач по профессии, Джон Макниль с супругой, чтобы навестить Грибоедова, с которым он был знаком, и поздравить его с новым назначением, а заодно справиться о здоровье и познакомиться с очаровательной невестой.

Едва оправившись от болезни, Грибоедов поспешил закончить все необходимые приготовления к свадьбе. Венчание состоялось 22 августа 1828 года в Сионском соборе. Во время обряда, из-за вновь скрутившей его лихорадки, Александр едва устоял на ногах. Его рука не удержала обручальное колечко, которое жених пытался надеть невесте. Оно упало на каменный пол. Но вздох сожаления и тревога, которые неслышно пронеслись среди присутствовавших в соборе, не смогли изменить царившее праздничное настроение.

Торжества продолжались на новой квартире Грибоедова, куда гостей пригласили на ужин. Аделунг, находившийся в это время в городе, сообщил отцу о событиях, связанных с женитьбой Грибоедова: "Весь Тифлис проявляет живейшее сочувствие к этому союзу; он любим и уважаем всеми без исключения; она же очень милое, доброе создание, почти ребенок, так как ей только что исполнилось 16 лет..." (На самом деле до 16 лет ей недоставало двух с половиной месяцев. - Прим. Ю. Х. )

Двоюродный брат Нины, Роман Чавчавадзе, увез молодоженов в Цинандали, родовое имение, и сдержал слово, данное отцом. Дело в том, что 4 ноября 1812 года в честь рождения дочери Александр Герсеванович велел наполнить лучшим вином зарытый в землю большой глиняный кувшин, а распить его в день свадьбы.

Именно это вино и откупорили в цинандальской усадьбе князя и рог за рогом наполняли золотистым кахетинским 16-летней выдержки.

Наутро Нину и Александра благословили фамильной иконой с изображением святой Марии в небольшой церквушке, которую воздвиг рядом с домом еще Герсеван Чавчавадзе, знаменитый дед Нины, бывший посол Грузии в России во времена царствования Ираклия II.

Целый день молодожены в сопровождении знатных кахетинцев любовались окрестнос тями, а вечером вновь предались шумному застолью и грузинским песнопениям, мелодии которых так нравились Грибоедову. Иногда, в свободные от празднества минуты, он даже наигрывал их на фортепьяно, стоявшее в гостиной князя.

Оставалось несколько дней до отъезда в Тавриз. Нина решила выехать в Персию вместе с мужем. Ее мать Саломэ взялась сопровождать дочь до Эривани, где в то время находился Александр Чавчавадзе.

Пока Мальцов и Аделунг, собираясь в дорогу, подбирали лошадей, навьючивали их подарками персидскому шаху и его приближенным, а также казенным скарбом, Грибоедов совершал с молодой супругой пешие и конные прогулки.

Излюбленным местом стал у них подъем от Сололакского ручья вверх к горе Мтацминда, откуда открывался прекрасный вид на долину Куры, вдоль которой разрастался новый город. Как-то во время одной из прогулок Грибоедов, обняв Нину, надолго задумался, ушел в себя, а затем промолвил:

Любовь моя, Нинули, если что случится со мной, дай слово, похорони останки мои вот здесь. Это самое пиитическое место!

О, нет, мой Александр, - горячо возразила она. - Оставь печаль, мы будем жить вечно. И любовь наша не померкнет, как не померкнет твой поэтический дар.

ПЕРСИДСКИЙ УЗЕЛ

Переполненный новым сильным чувством, оттеснившим тревогу, Грибоедов пишет Варваре Миклашевич: "...Женат, путешествую с огромным караваном, 110 лошадей и мулов, ночуем под шатрами на высотах гор, где холод зимний. Нинуша моя не жалуется, всем довольна, игрива, весела; для перемены бывают нам блестящие встречи, конница во весь опор несется, пылит, спешивается и поздравляет нас с счастливым прибытием туда, где бы вовсе быть не хотелось. Нынче нас принял весь клир монастырский в Эчмиадзине, с крестами, иконами, хоругвями, пением...

Но мне простительно ли, после стольких опытов, стольких размышлений, вновь бросаться в новую жизнь, предаваться на произвол случайностей, и все далее от успокоения души и рассудка. А независимость! которой я такой был страстный любитель, исчезла, может быть навсегда, и как ни мило и утешительно делить все с прекрасным, воздушным созданием, но это теперь так светло и отрадно, а впереди так темно! Неопределенно!! Всегда ли так будет!!. - и добавляет в конце письма: - Наконец, после тревожного дня, вечером уединяюсь в свой гарем; там у меня и сестра, и жена, и дочь, все в одном милом личике... Полюбите мою Ниночку. Хотите ее знать? В Malmaison, в Эрмитаже, тотчас при входе, направо, есть Богородица в виде пастушки Murillo - вот она".

Столица Армении устроила путешественникам торжественную встречу. Когда караван подходил к городу, от городских стен навстречу им двинулись кавалькада всадников и экипажи. Грибоедов пересел на лошадь и поскакал со своей свитой вперед.

Эриванский плац-адъютант, желая показать свои познания в русском языке, при встрече высокого гостя произнес:

Эриванское ханье поздравляет Ваше превосходительство на армянской земле!

После проезда по каменному мосту через Зангу Грибоедова встретило армянское и русское духовенство с хоругвями, иконами, свечами и кадильницами. Посланник соскочил с лошади, приложился к кресту, который протянул ему архиерей, и под приветственные возгласы горожан вошел в город. Два дня каждый из знатных ханов считал своей честью пригласить гостей на званые обеды и ужины.

А впереди Нину, Саломэ и Александра ждала новая встреча, желанная и трогательная. Она произошла 21 сентября 1828 года. "Рано утром, - писал Аделунг уже из Эривани своему отцу, - когда все еще спали, приехал из Баязета князь Чавчавадзе, отец мадам Грибоедовой, чтобы увидеть молодоженов до их отъезда в Персию: он начальник армянской провинции и поэтому не живет в Тифлисе..."

В Эривани генерал-майор, кавалер и участник Отечественной войны 1812 года, впервые увидел своего зятя, хотя и имел с ним до этого деловую переписку.

23 сентября Грибоедов направил Паскевичу служебное послание, в котором извещал о превратном истолковании местными чиновниками обеих сторон некоторых статей Туркманчайского договора и просил генерала предписать циркуляром всем пограничным начальникам Эривани, Карабага, Талыша и прочих областей неуклонно соблюдать принципы, направленные на пользу России. Из Эривани он отослал еще несколько отношений, касающихся подробностей антишахского бунта, поднятого в Хоросане одним из ханов, продвижений дел по уплате части суммы 8-го курура, а также об орденах и подарках, которыми российский император удостоил английского министра Джона Макдональда и других чиновников миссии. Из числа награжденных выпал секретарь капитан Джон Кемпбел. В своем послании Грибоедов просит исправить досадное упущение и наградить секретаря наравне с другими, что, по его мнению, будет с благодарностью воспринято всей английской миссией. Кроме того, он доводит до сведения Паскевича, что чрезвычайный посол России в Лондоне не сделал до сих пор никакого сообщения английскому двору о наградах, пожалованных российским государем, и просил поставить о том в известность вице-канцлера Нессельроде.

Недомогание, которое преследовало посланника на всем пути, вынуждало его часто задерживаться в дороге по нескольку дней, поэтому к переправе у Джульфы караван добрался лишь 1 октября 1828 года. Воспользовавшись остановкой, Грибоедов направил Паскевичу подробное письмо, в котором излагал веские соображения относительно непродуманной политики переселения армян в Нахичеванскую область, вызвавшей справедливые нарекания местных старожилов. В самой Нахичевани ранее бывшие в значительном меньшинстве армянские семьи после прибытия переселенцев из Персии заметно превысили по количеству проживающих там старожилов - мусульман. "Здесь армянам, пришельцам, лучше, нежели в ином месте, где я их встречал, - сообщал он Паскевичу, - но брожение и неудовольствие в умах татарских доходит до высочайшей степени..."

Грибоедов предлагает дипломатическое решение сложной и грозящей конфликтом проблемы: переселить часть армянских семей в другие места, тем более, что большинство из них испытывали стесненность в жилье, а отсюда и многие неудобства. "Но гораздо менее неудобства заслужить ропот 100 или 150 семейств, нежели целой провинции, новоприобретенной и пограничной, которую мы, наконец, заставили вздыхать о прежнем персидском правлении, известном вашему сиятельству своими неотеческими чувствами к подданным; я даже опасаюсь, - продолжал он, - что это все скоро явится в иностранных газетах, и не слишком в нашу пользу... У беков и ханов мы власть отнимаем, а в замену даем народу запутанность чужих законов".

В его предложениях уже виделся не только зрелый дипломат, но и государственный деятель, проникнутый уважением к законам и обычаям местных народностей, присоединенных к России, и радеющий о международном престиже своей отчизны. "Еще раз повторяю, - доказывал он правоту своих суждений, - что нельзя дать себя уразуметь здешнему народу иначе, как посредством тех родовых начальников и духовных особ, которые давно уже пользуются уважением и доверием, присвоенными их званиям..."

Подобные соображения мог высказать человек, глубоко изучивший местные обычаи во время длительной работы в Персии, на Кавказе, во время частых деловых поездок по этим краям. Для него главным желанием стало найти согласие не ценой бряцания оружием, а доверительным отношением и законной справедливостью к перешедшим на сторону России народам.

Различие во взглядах с Ермоловым, который считал основным орудием усмирения горских народов Кавказа силу и устрашение, с годами у Грибоедова упрочилось, а став министром -посланником, он окончательно убедился в неприемлемости карательных мер и необходимости уважительного отношения к аборигенам. Законность, справедливость и привлечение на сторону россиян старейшин и местной знати - вот к чему призывал правителя Кавказа Грибоедов, делая первые шаги на поприще дипломатической службы в новой должности.

"По ту сторону Аракса я был принят с большим почетом, - сообщал он уже 20 октября 1828 года вице-канцлеру, - так же, как и в Тавризе. Но всего более понравилась мне та добрая память, которую оставили наши войска в сельском народе. Войско михмандара, присланное ко мне от имени шаха, раздражало крестьян своими притеснениями и грубым обращением; бедные люди громко упрекали этих солдат в их несходстве с русскими, которые и справедливы, и ласковы, так что народ очень был бы рад их возвращению".

Не менее обстоятельно разъяснил он положение дел с уплатой 8-го курура, за которым стояли неразрешимые, с его точки зрения, трудности, связанные с обедневшим до крайности народом, которому нечего было передавать сборщикам доходов: "Аббас-Мирза отдал нам в заклад все свои драгоценности, - докладывал Грибоедов Нессельроде, - его двор, его жены отдали даже бриллиантовые пуговицы от своих платьев. Словом, крайность выше всякого описания".

Обремененный категорическим требованием российского правительства, МИДа и царского наместника на Кавказе графа Паскевича-Эриванского заполучить требуемые по Туркманчайскому трактату куруры, Грибоедов не соглашался на просьбы Аббас-Мирзы смягчить условия контрибуции. В послании к Нессельроде он приводил даже свой диалог с ним: "Точно вы не знаете, - говорил он мне, - что шах и слышать не хочет об этих деньгах и что оба курура падут на мою ответственность". Я возражал, что не обязан знать, какие у него домашние расчеты с отцом, что шах подписал и ратифицировал договор, а мое дело блюсти за исполнением его..."

Понимая бедственное положение персиян, новый посланник просил согласия Нессельроде заменить денежный долг и принять на ту же сумму товаров: хлопчатой бумаги, шелка, драгоценных вещей - или закупить лошадей, хлеба и прочих продуктов. "Извините, граф, - писал он Паскевичу, - что я так распространился об этом предмете, но я опасаюсь ответственности, в которую так легко попасть, когда дело идет о деньгах и когда нельзя ожидать ни откровенности, ни податливости от тех людей, с которыми мне приходится иметь дело".

Как это ни покажется странным, но Грибоедову приходилось обращаться и с просьбами, касавшимися бытовых условий своих сотрудников: "Мы живем здесь в таких условиях, что все от этого болеют, - информировал он Нессельроде. - Любой английский офицер живет в гораздо лучших условиях, чем я. Я уже издержал 900 дукатов на ремонт и меблировку комнат, которые я занимаю... Мой дом переполнен; кроме моих людей, в нем живут пленники, которых мне удалось отыскать, и их родственники, приехавшие за ними. Все они люди бедные, и у них нет другой возможности найти крышу над головой, кроме как в помещении миссии. До настоящего времени все мои люди, исключая меня и генерального консула, то есть секретари, переводчики, 10 казаков, которых я взял с собой, вынуждены квартировать в хибарах, из которых были выселены их владельцы, что, разумеется, не способствует поддержанию хорошего отношения к нам со стороны местных жителей".

В этом письме, охарактеризовав и свое унизительное положение, и положение остальных сотрудников российской миссии, Грибоедов впервые поставил вопрос о необходимости выделения некоторой суммы, по его скромным подсчетам, не превышающей 3000 туманов, а для обустройства посольства в Тегеране - еще дополнительно 7000 туманов.

Император счел просьбу посланника обоснованной, однако положительный ответ был облечен в поистине иезуитскую форму: "Государь всемилостивейше разрешил употребить 10 тысяч туманов на постройки и приличное обзаведение для помещения миссии нашей в упомянутых городах. Сию сумму, как экстраординарную, представляется вам заимствовать из денег 9 или 10 курура, имеющих впредь поступать от Персии в уплату контрибуции по договору Туркманчайскому".

Этот ответ ставил посланника в очень сложное положение. Из него следовало: чтобы обеспечить сотрудникам миссии приличествующий уровень жизни, Грибоедов должен после окончания и без того трудного сбора 8-го курура направить все усилия на обеспечение скорейших поступлений от 9-го курура. Лишь в этом случае он мог бы употребить часть суммы во благо своих сотрудников. Желание выполнить волю государя и условия Туркманчайского трактата подталкивало к скорейшему отъезду в Тегеран. Грибоедов временно отсрочил его, узнав об отсутствии в столице шаха.

Приезд Романа - брата Нины - в Тавриз внес радостное оживление в ее жизнь. До сего времени приятной отдушиной для нее служили лишь встречи с Джоном Макдональдом и его семьей, доброжелательно относившимися и к русскому посланнику, и к его молодой жене. В одном из писем к Родофиникину, сообщая о всех трудностях по сбору денег, с которыми пришлось столкнуться, Грибоедов в оправдание своей ревностной службы писал: "Еще вам доказательство, что у меня государево дело первое и главное, а мои собственные ни в грош не ставлю. Я два месяца как женат, люблю жену без памяти, а между тем бросаю ее здесь одну, чтобы поспешить к шаху за деньгами в Тегеран, а может и в Испаган, куда он на днях отправляется".

Тогда поездка отложилась, но в начале декабря она стала реальностью.

3 декабря 1828 года Грибоедов продолжил не отправленное им два с половиной месяца назад письмо, адресованное Миклашевич: "Верно, сами догадаетесь, неоцененная Варвара Семеновна, что я пишу к вам не в обыкновенном положении души. Слезы градом льются..."

Страдания Нины, вызванные мучительной беременностью, и та безропотность, с которой она переносила их, и грустные воспоминания об Александре Одоевском, томящемся в сибирской ссылке, были тому виной: "Сейчас пишу к Паскевичу, - сообщает он близкой приятельнице, - коли он и теперь ему не поможет, провались все его отличия, слава и гром побед, все это не стоит избавления от гибели одного несчастного и кого!!"

Обращаясь в тот же день к Паскевичу, Грибоедов писал: "Благодетель мой бесценный. Теперь, без дальних предисловий, просто бросаюсь к вам в ноги и, если бы с вами был вместе, сделал бы это, и осыпал бы руки ваши слезами...

Помогите, выручите несчастного Александра Одоевского. Вспомните, на какую высокую степень поставил вас Господь Бог. Конечно, вы это заслужили, но кто вам дал способы для таких заслуг? Тот самый, для которого избавление одного несчастного от гибели гораздо важнее грома побед, штурмов и всей нашей человеческой тревоги... Сделайте это добро единственное и оно вам зачтется у Бога неизгладимыми чертами небесной его милости и покрова. У его престола нет Дибичей и Чернышевых, которые бы могли затмить цену высокого, христианского, благочестивого подвига. Я видел, как вы усердно Богу молитесь, тысячу раз видал, как вы добро делаете. Граф Иван Федорович, не пренебрегите этими строками. Спасите страдальца".

Строки, адресованные приближенному ко двору и обласканному им генералу, больше напоминали крик души, последнее желание человека, перед тем как броситься в бездну неизвестности, и просящего выполнить его волю.

9 декабря 1828 года, трогательно попрощавшись с женой, сотрудниками миссии и четой Макдональдов, Грибоедов покинул Тавриз, обещая скоро вернуться.

ГИБЕЛЬ ПОСЛАННИКА

Придворный астролог, составляя для шаха календарь на предстоящий месяц, отметил движение небесного светила к созвездию Скорпиона, а это предвещало серьезные потрясения. Тревожный прогноз он доложил Фетх-Али-шаху.

"Инш, Аллах", - промолвил стареющий властелин страны, предоставив все судьбе, но тем не менее приказал усилить охрану дворца...

В это время Грибоедов со свитой преодолевал Кафланку, горный хребет на пути в Тегеран. Ранняя стужа и выпавший обильный глубокий снег, из-за которого застревали лошади, делали путешествие медленным, утомительным и трудным. Русская миссия помимо посланника, Мальцова, Аделунга, врача и двух заведующих прислугой состояла из 30 человек - мусульман, русских, грузин и армян. Свиту сопровождал конный конвой из 16 кубанских казаков.

Преодолев заснеженный горный перевал, они вступили в город Зенджан, где их торжественно встретили высокие чиновники. На следующий день состоялся прием в честь прибытия высокого русского гостя, во время которого хозяин, принц Абдул-Мирза, подарил Грибоедову отличную лошадь. Кроме того, он передал посольству 15 лошадей взамен утомившихся в пути (которыми их снабдил в Тавризе наследный принц Аббас-Мирза). Столь дорогие подарки и знаки внимания, которыми персидские чиновники одаривали русскую миссию на всем протяжении долгого и трудного пути от Тавриза до Тегерана, предполагали ответные шаги со стороны российского посланника.

Грибоедов же, стесненный казенными деньгами, о чем он информировал и Паскевича и Нессельроде, не имея возможности отвечать тем же, вынужден был ограничиться одним или двумя червонцами, которыми расплачивался с хозяевами домов, где им случалось останавливаться на ночлег.

Мало того, ему приходилось по пути забирать у проезжающих купцов лошадей, взамен уставших, с обещаниями позже расплатиться с ними. И то и другое вызывало у многих заметное всем неудовольствие. Сам же Грибоедов очень надеялся, что основные и щедрые дары шаху от государя российского уже достигли Тегерана, куда они должны были прибыть морем из Астрахани.

Торжественный въезд в персидскую столицу совпал с днем, когда Солнце вошло в созвездие Скорпиона, что астролог счел неблагоприятным знаком. На следующий день Грибоедов нанес официальный визит министру иностранных дел Мирзе-Абдул-Хассан-хану и другим важным персидским чиновникам.

И лишь через день, после согласования церемониала приема русского посланника, состоялась его встреча с шахом, на которой Грибоедов вручил верительные грамоты. Персидский шах восседал на троне в полном праздничном облачении и в тяжелом украшенном камнями головном уборе, как этого требовал этикет.

Переговоры конечно же касались наиболее острых и болезненных для персиян проблем: возврата пленных, бывших российских подданных, полной уплаты 8-го курура и окончательной суммы контрибуции, определенной условиями Туркманчайского трактата, а также устранения препятствий торговле, которые чинили порой русским купцам персидские чиновники.

В знак уважения шах прислал русскому посланнику прекрасную лошадь с золотой уздечкой, ценные подарки и наградил его орденом Льва и Солнца I степени. Не забыты были и остальные члены русской миссии: чиновники получили подарки и ордена Льва и Солнца II степени, все остальные, включая казаков, охранявших русскую миссию, тоже удостоились подарков и золотых медалей.

А сам Грибоедов отправил жене красиво инкрустированный чернильный прибор, купленный им в одной из тегеранских лавок. На лицевой стороне чернильницы были изображены ангелы, а на тыльной стороне крышки по его просьбе выгравировали надпись на французском языке. Перевод ее гласил: "Пиши мне чаще, мой ангел Нинули, навеки твой А. Г. 15 января 1829 г. Тегеран".

Ничто тогда не предвещало трагической развязки, даже несговорчивость Грибоедова во время официальных встреч с шахскими чиновниками, когда речь заходила о денежной контрибуции или о скрываемых у них пленных заложниках (за что его называли даже жестокосердным).

За несколько дней до отъезда в Тавриз, с которым Грибоедов так спешил и к которому даже заблаговременно подготовился, заказав дорожных волов и лошадей, в российское посольство пожаловал некий Мирза-Якуб и заявил о желании возвратиться на родину, в Армению. Грибоедов, выяснив все обстоятельства дела, принял в судьбе Мирза-Якуба деятельное участие, оставив его при миссии, что вызвало неудовольствие шаха.

Негодовал и шахский двор, требуя от русского посланника выдачи Мирзы-Якуба, который был к тому же, как оказалось, казначеем и главным евнухом, а значит, знал многие тайны личной жизни шаха. Мирза-Якуб мог огласить их, что считалось святотатством, а потому и вызывало всеобщее возмущение.

Ситуация еще более усугубилась тем, что во дворе посланника находились две грузинки, вывезенные ранее из Грузии. По требованию родственников они возвращались домой. Знатные хозяева настаивали на передаче им пленниц. Среди них был и Аллаяр-хан.

Грибоедов попал в сложный водоворот хитросплетений. Пылкое сердце гражданина и патриота на этот раз возобладало над холодным рассудком дипломата.

Чтобы как-то уладить разгорающийся конфликт, Грибоедов согласился на встречу Мирзы-Якуба с Манучар-ханом. Казалось, что все шло к примирению сторон, но... Мирза-Якуб в самый последний момент принял окончательное решение остаться под покровительством русского посланника, чем вызвал бурю негодования и проклятий в свой адрес.

"Продолжайте, отнимайте у меня и всех моих жен. Шах будет молчать, - восклицал по этому поводу властелин, оскорбленный неуступчивостью Грибоедова, - но мой сын наиб-султан едет в Петербург и будет лично на вас жаловаться Императору". Слова шаха во время последней аудиенции не возымели на Грибоедова никакого действия.

Местный чиновник, благосклонно относившийся к русскому посланнику, предупреждал о грозящей опасности, но Грибоедов стоял на своем: "Никому не дозволено поднять руку на посланника великой державы".

Однако наступившее утро 30 января оказалось роковым. Со стороны улиц, примыкавших к русскому посольству, стали доноситься зловещий топот и гул толпы, которая приближалась к ограде. Вскоре у ворот сгрудились люди, выкрикивавшие гневные проклятия. Многие из них вооружились палками, камнями, кинжалами, палашами...

Персидские стражники, приставленные к охране русского посольства, не в силах были воспрепятствовать напору толпы, которая, взломав ворота, ворвалась во двор: "Бекош ура! Бекош ура!! (Убей его!)" - неслось отовсюду, возбуждая в толпе фанатическую ярость.

Русские казаки, защищаясь, открыли стрельбу, но это лишь разъярило толпу, которая ворвалась в здание, растекаясь по помещениям, круша все на своем пути. Кто-то уже взламывал крышу, на помощь им спешили другие. Остановить лавину погромщиков и головорезов не было никаких сил. Местная стража, расступившись перед разъяренной толпой, осталась немым свидетелем свершившегося.

Облаченный в мундир русского посланника, Грибоедов с оружием в руках, в окружении свиты, пал после короткой схватки от рук убийц. Погибли и Аделунг, и доктор Мальберг, и канцелярист Кабулов, и переводчики, и Мирза-Якуб, и две грузинки, и камердинер Александр Грибов, и охранявшие посольство русские казаки...

"Дорогу послу, дорогу послу", - юродствовала толпа, выволакивая на улицу обезображенный труп русского дипломата, чтобы протащить его по персидской столице для всеобщего обозрения. Полуденное январское солнце отражалось в бликах, отбрасываемых очками, которые зацепились дужкой за его камзол.

Единственный, кто мог пролить свет на подробности разыгравшейся трагедии, - секретарь русского посольства Иван Мальцов, но он, заплатив сотню червонцев персидским стражникам, приставленным к его дверям, находился все это время в глубине другого помещения и мало что мог видеть.

Перебив охрану и прислугу, бесчинствующая толпа занялась мародерством, вытаскивая во двор одежду, стулья, диваны, шкафы, втаптывая в грязь бумаги, письма, служебные записки и черновые наброски. Студеный ветер еще долго раскидывал по опустевшему двору обрывки каких-то листков... и среди них, возможно, принадлежавшие перу поэта и дипломата, которые уже никогда не увидят свет.

Лишь под покровом ночи персидские сарбазы, переодев Мальцова в солдатскую одежду персидского воина, перевели его в шахский дворец.

Ужасная весть о гибели русского посланника и всей российской миссии в Тегеране достигла Тавриза 6 февраля, а уже 8 февраля Джон Макдональд направил письмо генералу Паскевичу: "...Бедная madame Грибоедова, дочь князя Чавчавадзе, только что вышедшая замуж, до сих пор не сознает той несправедливой потери, какую она понесла со смертью самого любящего и любимого из всех супругов. Она живет теперь с нами, Ваше сиятельство, и ее убитые горем родители могут быть уверены, что ей будет оказана самая нежная забота и внимание".

Русский консул Амбургер, которого Грибоедов перед отъездом просил уделить внимание Нине, узнав о трагедии и опасаясь за собственную жизнь, не дожидаясь распоряжения свыше, покинул Тавриз и переехал в Нахичевань под защиту русского оружия. Беспокоясь за участь дочери, начальник Эриванской области генерал-майор Александр Чавчавадзе поспешил испросить разрешение у графа Паскевича срочно выехать из Армении в Тавриз, но получил отказ.

Подчинившись требованию Паскевича не пересекать русско-персидской границы, обеспокоен ный за судьбу дочери, князь направил в Персию своего племянника Романа Чавчавадзе.

В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

Только Мальцов мог прояснить истинную картину событий, произошедших в Тегеране, и это хорошо понимал Паскевич, который с нетерпением ждал его возвращения и был признателен английскому послу Джону Макдональду за проявленные хлопоты.

В письме к Нессельроде от 9 марта 1829 года граф сообщал: "Английская миссия в Персии во всяком случае проявляет все признаки тонкого вежливого приличия со времени несчастного дела Грибоедова. Заботы Макдональда о безопасности Мальцова и о том, чтобы он вернулся поскорее к нам, делают ему честь, и в моем последнем письме я приношу ему искреннюю благодарность".

Среди циркулярных писем, разосланных Министерством иностранных дел Российской империи в русские посольства европейских стран в связи с неслыханной трагедией в Тегеране, было и письмо к графу Христофору Ливену. В нем вице-канцлер уведомлял русского посла в Великобритании о том, что российский император остался доволен действиями британской миссии в Тавризе, последовавшими за гибелью русского посланника и всего посольства, и в первую очередь Макдональдом, который незамедлительно послал своего брата с официальной нотой протеста по поводу случившегося варварского акта.

Благодаря вмешательству английского посла находившегося под арестом в шахском дворце секретаря миссии Мальцова освободили, под конвоем доставили к Джульфинской переправе и передали российской стороне.

В первом донесении (18 марта 1829 года) из Нахичевани Мальцов объяснил подробности своего спасения и пребывания в шахском дворце, возлагая вину за кровавую расправу, учиненную чернью, на духовного лидера аятоллу Мирзу-Масих-Муджтехида не без подстрекательства Аллаяр-хана и других персидских чиновников, призывавших в главной тегеранской мечети вызволить из рук неверных якобы насильно удерживаемых там женщин и расправиться с главным возбудителем шахского спокойствия Мирзой-Якубом, уроженцем Эриванской области армянином Маркаряном.

В следующем послании он добавлял: "Аббас-Мирза показался мне истинно огорченным всем случившимся в Тегеране, ибо знает, что по ту сторону Кафланку все его ненавидят и он без пособия России никогда не может быть Шахом... Аббас-Мирза говорит, что он готов объявить войну Турции, если только это будет приятно Императору".

Когда Мальцов узнал о том, что его назначили генеральным консулом в Тавризе вместо неожиданно покинувшего город Амбургера, он обратился с частным письмом: "Из донесений моих, - писал он Паскевичу, - Ваше Сиятельство усмотреть изволите, que j"ai joue ruse pour ruse avec les Persans (что я отвечал хитростью на хитрость персиян (фр.). - Прим. Ю. Х. ) - и этим только сохранил я жизнь свою. Теперь нахожусь я на почве, осененной неизмеримым крылом двуглавого российского орла и говорю сущую правду своему начальству: этого персияне мне никогда не простят, и за все, что случится для них неприятного, будут питать личную злобу на меня".

Он просил Паскевича заступиться за него перед вице-канцлером и не возвращать к прежней работе, а по возможности подыскать "какое-нибудь секретарское место при одной из европейских наших миссий".

Гибель русского посланника в Тегеране резко изменила политическую ситуацию в регионе.

Уже 23 февраля 1829 года граф Паскевич сообщал вице-канцлеру Нессельроде в Петербург: "Дерзость турок и ныне простирается уже до того, что отряд их войск, пробравшись из Арзрума в Ахалцихский пашалык, невзирая на суровость зимы и непроходимые горные дороги, возмутил жителей разных санджаков и в числе от 12 до 15 тысяч человек с четырьмя пушками и мортирою явился в 20 верстах от Ахалциха и намеревался атаковать сей город.

С другой стороны, ужасное происшествие, случившееся с Полномочным Министром нашим в Персии г. Грибоедовым, о ком имел я честь известить Ваше Сиятельство в депеше № 18, угрожает войною с сею последнею Державою, ибо если ни Шах, ни Аббас-Мирза не участвовали в злодейском с г. Грибоедовым поступке, то несчастный сей случай, объясняя, до какой степени простирается буйство и неистовство персидской черни, показывает, сколь легко может вспыхнуть в Персии всеобщая революция противу тамошнего Правительства, если же оная случится, то, конечно, и наши границы не останутся неприкосновенными.

Теперь, когда обстоятельства столь разительно изменились не в пользу нашу, я решаюсь испрашивать не более как тех же самых подкреплений, о коих ходатайствовал прежде..."

Сообщения о приготовлениях в отдельных провинциях к войне против русских, а также намерения помочь туркам в их войне с Россией не могли не беспокоить Паскевича. Поэтому донесение Мальцова, в котором "усматривалась" непричастность шаха и его наследного принца к трагическим событиям, произошедшим в Тегеране, определили позицию генерала и дальнейший план действий. Главным в нем являлось предотвращение войны на два фронта: с Персией и Турцией.

Паскевич считал необходимым заручиться мнением самого государя, а не действовать самостоятельно в этой внезапно обострившейся и без того сложной обстановке. В конце марта главноуправляющий в Грузии наконец-то получил ответ от вице-канцлера. В нем Нессельроде излагал реакцию Николая I на трагические события и условия примирения сторон: "Ужасное происшествие в Тегеране поразило нас до высочайшей степени. Отношение вашего Сиятельства ко мне по сему предмету Государь Император изволил читать с чувством живейшего прискорбия о бедственной участи, столь внезапно постигшей Министра нашего в Персии и всю почти его свиту, сделавшихся жертвою неистовства тамошней черни. Достоинству России нанесен удар сильный, он должен быть торжественно изглажен явным признанием верховной Персидской власти в совершенной ей невиновности по означенному случаю.

При сем горестном событии Его Величеству отрадна была бы уверенность, что Шах Персидский и наследник Престола чужды гнусному и бесчеловечному умыслу, и это сие происшествие должно приписать опрометчивым порывам усердия покойного Грибоедова, не соображавшего поведение свое с грубыми обычаями и понятиями тегеранской черни, а с другой стороны, известному фанатизму и необузданности сей самой черни, которая одна вынудила Шаха в 1826 году начать с нами войну..."

Далее вице-канцлер сообщал Паскевичу согласие государя на приезд в Петербург либо Аббас-Мирзы, либо сына его с извинительным письмом от шаха в качестве единственного шага, "дабы в глазах Европы и всей России оправдать Персидский двор". Решение об отсрочке платежа 9-го и 10-го куруров, о которой так настаивал в свое время Грибоедов, Николай I предоставлял принять самому Паскевичу.

Ни сам вице-канцлер, никто другой из чиновников, ни тот же Паскевич не обмолвились и словом, в какие жесткие условия поставили Грибоедова, требуя от него неукоснительный сбор денежных средств, не считаясь с возможностями персиян и не соглашаясь с отсрочкой или со смягчением условий контрибуции. Так и не дождавшись приемлемых советов и решений, Грибоедов вынужденной несговорчивостью навлек на себя негодование персидской стороны.

Состояние же самого Паскевича можно было понять. Злодеяние, свершившееся в Тегеране, требовало отмщения, но сложившаяся обстановка, когда войска вели войну с Турцией, не позволяла ему ввергнуться в пределы другой страны без достаточного подкрепления.

Шахский двор тоже пребывал в большом замешательстве: с одной стороны, ожидая отмщения России, а с другой _ хотя и желал угодить северному соседу, все же боялся предпринять суровые меры против подстрекателей и виновников убийства русского посланника, чтобы не восстановить против себя мусульманское духовенство и не спровоцировать очередной народный бунт.

Некоторую ясность в намерения и действия персидской стороны вносит содержание письма министра иностранных дел Мирзы-Абдул-Хассан-хана к английскому посланнику, который выразил в ноте протеста свое крайне отрицательное отношение к произошедшим в Тегеране кровавым событиям.

В нем сообщалось, "что после внезапного и горестного убиения Российского Посланника Его Величество Шах в сердце своем положил непременное намерение наказать всех виновников и причастных к сему делу и ожидал только возвращения сына своего Рюхне Довлета, который по прибытию сюда представлением своим ускорил исполнение сего Шахского намерения выслать из Тегерана Муджтехида-Мирзу-Масиха, который собирал черный народ и приводил оный в волнение. Чернь хотела противиться выезду Муджтехида и произвести бунт в столице, но мы, всеусердные слуги Шахского Величества, старанием своим успели рассеять народные сборища и сокрушить все буйные замыслы... Поверьте, почтеннейший благоприятель, - завершал свое письмо министр, - что Шах слишком высоко ценит дружбу России, чтобы оставить без внимания должного сей Державы удовлетворение..."

В начале мая стало известно о согласии шаха послать своего внука Хозров-Мирзу в Петербург с официальными извинениями по поводу случившегося, и тогда Паскевич сразу же отправил в Тавриз князя Кудашева, который передал Аббас-Мирзе письмо, объясняющее причину выезда своего адъютанта навстречу Хозров-Мирзе: "дабы тем успокоить Родительское сердце Ваше и доказать вашему Высочеству, что я не упускаю из виду все то, что может послужить и спокойному следованию пути сына вашего, и тем доказать вам истинную мою приверженность".

От молодой Нины Грибоедовой старались всячески скрыть истину. Роман Чавчавадзе, приехавший в Тавриз, сумел убедить ее в том, что Грибоедов жив, и вселил в нее призрачную надежду. Ему даже удалось уговорить ее выехать в Тифлис, якобы по просьбе самого мужа, который собирался следом за ней вернуться домой.

Между тем весь Тифлис пребывал в трауре, и утаивать дальше такую ошеломляющую новость становилось невозможным. Сама же Нина в письме к жене английского посланник а 22 апреля 1829 года делилась своими переживаниями после возвращения в Тифлис: "Через несколько дней после моего приезда, тяжелых дней, проведенных в борьбе с тоской, охватившей меня, в борьбе с неясной тревогой и мрачными предчувствиями, все более раздиравшими меня, было решено, что лучше сразу сорвать покрывало, чем скрывать от меня ужасную правду. Свыше моих сил пересказывать вам все то, что я перенесла; я взываю к вашему сердцу любящей супруги, чтобы вы смогли оценить мою скорбь, я уверена, что вы поймете меня: мое здоровье не могло противостоять этому ужасному удару. Переворот, произошедший во всем моем существе, приблизил минуту моего избавления. Опустошенная душевными страданиями более, нежели страданиями физическими, лишь через несколько дней я смогла принять новый удар, который мне готовила судьба: мой бедный ребенок прожил час, а потом соединился со своим несчастным отцом - в мире, где, я надеюсь, будут оценены и их достоинства, и их жестокие страдания. Однако его успели окрестить, ему дали имя Александр в честь его бедного отца".

А в марте, когда весть о гибели Грибоедова долетела до России, его оплакивали и Петербург и Москва. "Смерть, постигшая его посреди смелого, неравного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна", - так написал А. С. Пушкин спустя несколько лет после случившегося в "Путешествии в Арзрум".

1 мая на Джульфинскую переправу конный эскорт из 50 персидских сарбазов во главе с офицером шахской охраны перевез тело убиенного полномочного российского министра Александра Грибоедова, чтобы передать его российской стороне. Навстречу им к переправе были посланы из Аббас-Абада православный священник и один батальон Тифлисско го пехотного полка с двумя полевыми орудиями. Среди тех, кто встречал тело Грибоедова, были генерал-майор Мерлини, полковник Эксан-хан, Андрей Амбургер, Роман Чавчавадзе, Петр Григорьев и другие.

"Когда мы встретили тело, батальон выстроился в два ряда. Гроб, содержавший бренные останки покойного Грибоедова, - докладывал Амбургер в письме Паскевичу, - находился в тахтиреване, сопровождаемом 50-тью конными, под начальством Келб-Али-султана, который остановился посередине. Когда вынули гроб из тахтиревана и уверились, сколько возможно, что он содержит тело покойного министра, отдали ему воинскую честь и отпели вечную память..."

Со слов Д. А. Смирнова, собирателя сведений о поэте и автора "Биографических известий о Грибоедове", известно, что сестра покойного Мария Сергеевна уверяла, что узнать его между мертвыми не было возможности, а потому якобы "в гроб положили первого попавшегося и с разными почестями привезли в русские владения".

Эту версию совершенно опровергает вдова Грибоедова. "Слухи, дошедшие до Марии Сергеевны, что тело А. С. (Грибоедова) не было найдено, несправедливы, - отвечала она в письме тому же Смирнову от 7 мая 1847 года. - Я знаю от людей верных, которые сопровождали его гроб, что тело его доставлено в Тифлис. Правда, говорили, что по лицу узнать его было нельзя, но он был узнан по мизинцу, сведенному от раны на дуэли".

Отдавая распоряжения по организации похорон, генерал Паскевич, находившийся в действующей армии на территории Турции, писал: "Поручаю сделать распоряжение, чтобы оное встречено приличной сану покойного почестью и с равной почестью предано земле в Тифлисе же, в церкви святого Давида..."

На этом месте настаивала Нина, выполняя тем самым волю своего покойного супруга.

Погребение назначили на 18 июля 1829 года, а отпевание решили провести в Сионском соборе, где несколькими месяцами ранее венчались влюбленные.

Рядом с облаченными в траур вдовой и ее родственниками находились военный губернатор Тифлиса генерал-адъютант Стрекалов, недавно назначенный на эту должность вместо внезапно скончавшегося генерала Сипягина, гражданский губернатор и коллега покойного по экономическим проектам Завилейский, генералы, офицеры и почетные жители Тифлиса. Кафедральный собор не смог вместить всех желающих присутствовать на панихиде, которую совершал сам экзарх Грузии, митрополит Иона.

Казалось, все население города вызвалось проводить в последний путь "русского зятя". В скорбном молчании, с горестными лицами шли они за гробом покойного. Все самое высшее и благородное сословие наряду с обычными горожанами участвовало в этой печальной процессии, отдавая последний долг поэту, министру-посланнику и мужу княжны Нины Александровны Чавчавадзе.

В книге записей Сионского собора, в части третьей об умерших в 1829 году и зарегистрированных тифлисским кафедральным Успенским собором, существует и поныне дата погребения Александра Сергеевича Грибоедова: 18 июля, а в графе "Кто, какою болезнью помер" значится: "Убит персиянами в Тегеране".

Матери и вдове покойного было выделено единовременное пособие в размере 60 тысяч рублей за причиненный ущерб. Самой же вдове назначили пожизненную пенсию в 5 тысяч рублей ассигнациями.

ПРИМИРЕНИЕ СТОРОН

Вице-канцлера Нессельроде помимо опасений, о которых высказывался Паскевич, волновали прерванные из-за неожиданного отъезда в Нахичевань генерального консула Амбургера сношения с Персией в тот самый неподходящий момент, когда мир с такой крупной южной державой особенно был необходим. В конце марта 1829 года в Петербурге решили отправить в Персию генерал-майора Долгоруко ва. В инструкции от 5 апреля, составленной в МИДе России для нового посланника, отмечалось, что "бедственная смерть нашего министра в Тегеране причинила вредную обстановку в приязненных сношениях наших с сею Державою, между тем как ныне дружба ея особенно нужна для нас по военным обстоятельствам с Оттоманской Портою".

Петербург остановил свой выбор на личности князя Долгорукова потому, что в последнюю Персидскую кампанию генерал-майор лично познакомился с наследником престола Аббас-Мирзой и в некоторой степени приобрел его благосклонность.

В первых же донесениях Долгоруков сообщал вице-канцлеру в Петербург о том, что уже знал Паскевич: о тех действиях, которые предпринял старший сын шаха Рюхне Довлет. "Давно обещанное наказание виновников катастрофы, постигшей посольство в Тегеране, наконец, состоялось, - писал он графу Нессельроде. - ...Шах приложил все свое старание к поимке тех, кто участвовал в избиении чиновников нашего посольства.

Более 1500 из них понесли, наконец, должное за их преступление кару: одних казнили смертью, другим рубили руки или резали носы и уши, около тысячи семейств прогнаны из Тегерана; кроме того, приняты строжайшие меры к поимке виновных, которые искали спасения в бегстве из столицы..."

Главный же подстрекатель персидской черни городской духовник аятолла Мирза-Масих -Муджтехид, несмотря на протесты мусульманского духовенства, в том числе и просителей из Исфагана, был с позором изгнан из страны и нашел приют в Карбеле - священном городе мусульман-шиитов в Азиатской Турции.

После завершения переговоров Хозров-Мирза со своей многочисленной свитой направился в Петербург с извинительными письмами к российскому императору от Фетх-Али-шаха и наследного принца Аббас-Мирзы и с подарками царскому двору.

Одно из шахских напутствий внуку перед его отъездом - навестить в Москве по пути следования в российскую столицу мать убиенного посланника Настасью Филипповну Грибоедову и просить у нее извинения.

В знак примирения Хозров-Мирза преподнес Николаю I загадочной формы и невиданных размеров алмаз "Шах", на гранях которого имелись превосходно выполненные арабской вязью надписи, первая из них датирована 1591 годом от Рождества Христова.

Лишь в середине октября 1829 года Хозров-Мирза со свитой покинул Петербург и отправился обратно в Персию, увозя надежду на долгий мир.

Та помпезность, с которой Хозров-Мирзу встретили в российской столице, нужна была России, чтобы еще более заручиться дружбой с недавно поверженным противником и обеспечить тем самым его нейтралитет в русско-турецкой войне. Смерть русского посланника оказалась лишь разменной монетой в политической игре. В ответном письме императора Николая I к наследному принцу Аббас-Мирзе сообщалось: "Мы надеемся, что принятие принца Хозров-Мирзы в Государстве Российском и почести, кои Ему были оказаны во время его пребывания здесь, Монаршее Наше доброжелательство к Государю Персидскому... Между тем, как для восстановления доверия и для водворения взаимной дружбы, для Нашего Государства необходимо соединиться с Нами узами приязни.

Мы со вниманием прочли извинения, изъявленные в полученном письме Вашем, и желая доказать наше расположение, Мы согласились на то, чтобы платеж двух курур, кои вы по Трактату обязались заплатить нам, был отсрочен еще на пять лет..."

Запоздалая просьба полномочного министра-посланника Александра Грибоедова смягчить, отсрочить уплату оставшихся двух куруров наконец была удовлетворена, а затем долг и вовсе простили.

Получив через князя Долгорукова высочайшую грамоту императора российского, предающую забвению трагический инцидент и примиряющую две соседствующие на юге державы, наследник престола Аббас-Мирза поспешил с ответом: "...Я до такой степени обрадован и утешен щедротами Вашего Величества и благосклонностью Вашею, столь осчастливлен и возвышен при Дворе Персидского Государства и других стран света, что не в силах описать и объяснить... В Высочайшей Грамоте Вашего Величества подтверждено, что Правительство Персидское не участвовало в несчастии, случившемся с прежним посланником, то я считаю долгом воздать хвалу Богу за то, что истина открыта взорам Вашего Величества".

БЕССМЕРТИЕ ЛЮБВИ

Власть смирилась с потерей гения, но молодая вдова оставалась безутешной в своем горе. Первые шаги ее были направлены на то, чтобы воздвигнуть на его могиле подобающий памятник, и 23 апреля 1830 года она обратилась с письмом к Фаддею Булгарину, прося у него совета, как у близкого друга покойного мужа: "До сего времени я не могла сделать никакого распоряжения о сооружении памятника над могилой покойного, при том же здесь и нет возможности исполнить сие согласно с моим желанием, - объяснила она причину своего обращения. - Уверена, что Вы не оставите поручить сие художнику, который мог бы изобразить достоинства Александра Сергеевича, несчастную его кончину и горесть друзей его..."

К письму она прилагала архитектурный рисунок предполагаемого места, где должен быть сооружен мавзолей.

На все издержки, в том числе и доставку памятника в Тифлис, Нина полагала вложить 10 тысяч рублей ассигнациями. Более значительная сумма требовалась для разборки скалы, сооружения мавзолея, обрамленного гранитом, и часовни над ним.

С этой целью она с отцом выезжала в Петербург, а затем остановилась ненадолго в Москве, чтобы обсудить планы с матерью и сестрой покойного мужа. Скульптурную композицию надгробия поручили выполнить известному в то время в Петербурге скульптору Демут-Малиновскому, а изготовить его - в мастерской итальянца Кампиони, которая находилась в Москве, у Кузнецкого моста, на Неглинной.

Полностью осуществить замысел Нине так и не удалось. В 1832 году раскрылся антиправительственный заговор, в котором участвовали грузины, мечтавшие о независимости страны. К ним причислили и генерал-майора Александра Чавчавадзе, еще в молодости его как неблагонадежного сослали в Тамбов, но вскоре простили и разрешили переехать в Петербург. На этот раз отставного генерала и признанного в Грузии поэта, в кругу которого бывали в числе других и "заговорщики", вновь отправили в ссылку, но уже в Костромскую губернию. Возникшие при этом материальные затруднения вынудили Нину обратиться к тифлисскому гражданскому губернатору Нико Палавандишвили с просьбой о содействии перед экзархом Грузии Моисеем, который сменил экзарха Иону: "Хотя прежде и имела я намерение возобновить всю Мтацминдскую церковь Святого Давида на свой счет, но как предположение сие не было утверждено в свое время духовным начальством, то и в имевшихся у меня к тому средствах последовала значительная перемена, и я не только воздвигнуть новую церковь, но и исправить вполне старую не имею уже возможность.

Посему я ныне принуждена ограничиться сооружением только памятника над прахом покойного мужа моего, статского советника Грибоедова, на что и покорнейше прошу Ваше сиятельство испросить мне благословение Высокопреосвященного экзарха Грузии".

Ответ оказался неутешительным, о чем Палавандишвили поставил в известность Нину Грибоедову: "Высокопреосвященный Моисей, архиепископ экзарх Грузии, видя из сообщенного мне отзыва Вашего, милостивая государыня, что по изменившимся обстоятельствам вы принуждены ныне ограничиться сооружением только памятника над прахом покойного мужа вашего, отношением от 27 февраля № 235 отвечал мне, что при настоящем положении ветхой Мтацминдской церкви никак предлагаемого памятника устроить не можно, дабы тяжестью оною и совсем не разрушить оной".

Священнослужители стояли на своем. Нина была в отчаянии. В довершение всего она получила известие из Москвы, из которого следовало, что памятник, заказанный ею, уже находится в пути.

Тогда она вновь, заручившись поддержкой тифлисского губернатора, обратилась к военному начальству с просьбой освидетельствовать место захоронения супруга и дать заключение по поводу устойчивости основания церкви святого Давида во время проведения работ по установке памятника. Она сама сопровождала тифлисского офицера, который занимался расширением Военно-Грузинской дороги и имел богатый опыт по этой части. После осмотра местности и скального грунта он дал удовлетворивший вдову ответ.

И вот наконец в июне 1833 года, после заключения инженеров-специалистов о том, что установка памятника на могиле не грозит, как утверждали духовные лица, разрушению Мтацминдс кой церкви, экзарх Грузии дал свое соизволение на его установку.

Пьедестал из черного мрамора и бронзовое изваяние плачущей вдовы, охватившей руками крест, и поныне находятся над могилой Александра Грибоедова. "Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя" - гласит до боли трогательная надпись на восточной грани пьедестала, а на западной - "Незабвенному его Нина".

13 июня 1857 года Нина Грибоедова, обращаясь в письме к Николаю Муравьеву-Карскому, с супругой которого она воспитывалась в доме Ахвердовой, благодарила за присланные ей из Италии подарки и одновременно сообщала об отъезде сестры Катеньки из Тифлиса к себе в Мегрелию, куда и она в скором времени собирается, намереваясь погостить у нее в Зугдиди.

Судьба же распорядилась иначе. Разразившаяся в грузинской столице холера не только нарушила все планы, но и оборвала ее жизнь.

Три дня Нина пылала жаром, но и в полубреду не подпускала к себе никого, боясь за близких ей людей. На четвертый день ее не стало.

4 июля газета "Кавказ" с прискорбием сообщала: "Наше тифлисское общество понесло значительную потерю. В прошлую пятницу, июня 28, после краткой болезни скончалась Нина Александровна Грибоедова, урожденная Чавчавадзе. Отпевание тела ея происходило в прошлое воскресенье в Кашветской Георгиевской церкви, при стечении всех уважавших прекрасную личность покойной, бывшей всегда украшением лучших тифлисских салонов и столь рано похищенной смертью из их круга. Тело ея отнесено на руках в монастырь Святого Давида и положено в одном склепе рядом с ея супругом".

Вдоль Дворцовой улицы, мимо здания русского наместника медленно взбиралась на гору скорбящая толпа. Ни беспощадная эпидемия, ни жаркое июльское солнце, ни крутой подъем не остановили тех, кто пришел проститься с этой благородной и прекрасной женщиной, до конца жизни остававшейся преданной любимому мужу.

Глубоко переживая кончину сестры, не прожившей и 45 лет, Екатерина Дадиани сообщала тогда Николаю Муравьеву-Карскому в Рим, где пожилой генерал и друг семьи Чавчавадзе отдыхал с женою Софьей и детьми: "Дорогой и многоумещающей сестры моей Нины уже нет. Я лишилась моего ангела... В Тифлисе холера у меня похитила ее и тем лишила единственного моего друга".

Получив печальное известие, Муравьев-Карский, глубоко соболезнуя о кончине близкого ему человека, в конце ответа Екатерине сделал приписку: "Я не знал в жизни женщины более кроткой и добродетельной, чем Нина Грибоедова".

Выдающийся поэт, великий русский сатирик, проницательный политик, яркий дипломат - всё это Александр Сергеевич Грибоедов (1795 – 1829).

Россия не забудет его классическую комедию «Горе от ума» - она вошла в нашу речь, в образ мыслей, как вечно необходимая классика. Но есть и вторая причина бессмертия Грибоедова. Он – статский генерал, отдавший жизнь, отстаивая честь государства Российского. Гибель Грибоедова – героическая страница нашей истории. Случилась эта трагедия 30 января 1829 года, в Персидской столице.

Но начнём с начала. Перед нами классический, яркий «вундеркинд», необыкновенная цепкость ума проявилась в нём пугающе рано. Не столь важно, где и чему он учился официально – в Благородном пансионе, а потом и в Московском университете. Ему легко давались и иностранные языки, и философия, и математика. Поэт, музыкант, политик, воин – во всех своих воплощениях он проявился ярко. К пятнадцати годам его можно было смело считать человеком с университетским образованием. Быть может, ранняя учёность определила и суть самого известного грибоедовского творения – «Горе от ума». Ему нелегко было отделаться от ощущения собственного превосходства над всеми. Нелегко было адаптироваться и на службе, и в пёстром мире искусства. Александр Сергеевич бывал неуживчивым и резким. По характеру – язвительный рыцарь.

Он участвовал в войне 1812 года – правда, волею судеб на вторых ролях, а потом всё мечтал написать об этих героических событиях трагедию. Весной 1816-го оставил военную службу, не достигнув высоких чинов. А в 1817-м началась его блистательная дипломатическая карьера.

16 июля 1818 года граф Нессельроде письменно известил главнокомандующего Кавказской армией генерала Ермолова , что "Поверенным в делах Персии назначается чиновник Мазарович, секретарем при нем Грибоедов, канцелярским служащим Амбургер". Нессельреде любил краткость – но с этого беглого упоминания началась кавказская глава в жизни нашего героя.

В то время Грибоедов разрывался между творчеством и службой, подчас грезил "уволиться от дипломатической службы и отозваться из печальной страны, где вместо того, чтобы чему-нибудь научиться, забываешь и то, что знаешь". Служба в далёкой чужой стране ему не пришлась по душе. Но генерал Ермолов – мудрейший из мудрых – проникся глубоким уважением к молодому таланту, именно он – в то время – могущественный полководец – вызволил Грибоедова из Персии, сделав своим секретарем "по иностранной части". Любя Грибоедова как сына, по свидетельству Дениса Давыдова, он старался не загружать его повседневной работой. Грузия – не Персия, здесь Грибоедову вольно дышалось и вволю писалось.

Набиравший силу дипломат не забывал о делах литературных. Попытки создать эпическую драму, трагедию шекспировского размаха остались в эскизах. Служба отвлекала Грибоедова от творчества, а мания совершенства мешала работать быстро. «Горе от ума» - единственное крупное законченное произведение Грибоедова. Язвительную комедию удалось полностью опубликовать в официальной печати через несколько десятилетий после смерти Грибоедова. Но к тому времени она изменила лицо русской литературы, повлияла на лучших наших писателей, вызвала споры… Десятки остроумных реплик вошли в русскую речь, стали крылатыми. Ещё Пушкин заметил: «Половина стихов должна войти в пословицы». Так и случилось. По Чацкому, Фамусову и Молчалину судили о социальных типах. Комедия Грибоедова совершенна. Более отточенной стихотворной пьесы у нас нет. Комедия считалась нестерпимо вольнодумной, хотя Грибоедов явно выступал с патриотических позиций. Сарказма он не пожалел ни для Фамусова, ни для Скалозуба. Первую попытку поставить «Горе от ума» на сцене пресёк столичный генерал-губернатор Милорадович. Но в 1830-х комедия увидела сцену в обеих столицах. Это загадочное произведение, разгадывать его будут веками – и с пользой. Сатирическая комедия и психологическая драма в одном клубке, как усмешка и страдание.

Комедия быстро обрела поклонников, среди которых в первую очередь нужно назвать Ивана Андреевича Крылова, Фаддея Венедиктовича Булгарина, трагика Каратыгина, актрису Колосову, друзей-литераторов Жандра, Греча, Хмельницкого. Они поддержали Грибоедова, не оставили его непонятым. В 1824 году он решился передать рукопись “Горя” для переписи своему другу и соавтору (они написали совместно, вернее, перевели с французского, комедию "Притворная неверность"), Андрею Андреевичу Жандру, правителю канцелярии Военно-счетной экспедиции, близкому к тайным обществам…

Декабрь 1825-го – ещё одна веха в судьбе. В показания декабриста С.Трубецкого мелькнула фамилия Грибоедова – и он оказался под следствием. И тут под своё крыло взял молодого сотрудника А.П.Ермолов. Генерал благожелательно подготовил Грибоедова к аресту, уничтожил все его бумаги, чтобы они не попали в руки следственных органов и написал в Петербург: "Имею честь препроводить к Вашему превосходительству г-на Грибоедова. Он был арестован таким образом, что не имел возможности уничтожить находившиеся при нем документы. Но при нем не оказалось ничего такого, кроме немногих, которые Вам пересылаю". Под следствием он находился до 2 июня 1826 года, стойко отрицал своё участие в заговоре и в конце концов доказал непричастность к мятежу. Свободен! И снова «служить рад», хотя «прислуживаться тошно».

Из-под ареста его освободили с «очистительным аттестатом» - и дипломат снова направился в Тифлис. Заменивший Ермолова генерал Иван Фёдорович Паскевич также высоко оценивал способности Грибоедова и, если подчас журил его за безрассудную храбрость, то уважения при этом не скрывал. Во время переговоров с персами Паскевич вполне полагался на дипломатическую предусмотрительность Грибоедова и открыто восхищался им.

Первостепенным политическим бенефисом Грибоедова стал Туркманчайский мирный договор, который знаменовал победу над Персией, закреплял территориальные приобретения Российской империи, гегемонию России на Каспийском море и в восточной торговле. Современники не оспаривали главную роль Грибоедова в разработке и подписании этого прорывного документа. Генерал Паскевич предоставил именно Грибоедову честь «поднести договор» императору. Николай Павлович пожаловал ему чин статского советника, орден Святой Анны, алмазами украшенный, и четыре тысячи червонцев. Грибоедов принимал восторженные улыбки, но опасался придворной рутины, держался независимо.

В Тифлисе его встречали с ещё большей пышностью, даже величали Грибоедовым-Персидским. Паскевич дал в честь него салют, как это было сделано и в Петербурге, когда все пушки Петропавловской крепости дали одновременно 201 залп. Что ж, ведь это именно он, Грибоедов, привез Николаю I долгожданный и победный Туркманчайский договор.

Неудивительно, что в Персии тот же самый Туркманчайский договор воспринимали как национальную катастрофу. Россия вступила в войну с Турцией – и персы надеялись уклониться от исполнения договора, воспользовавшись запутанной международной ситуацией. Многие соглашения они и не думали выполнять, надеясь, что новую войну русский царь не начнёт.

В восточной стране началась шумная антироссийская кампания. Базарные ораторы разжигали в народе фанатическую ярость, замешанную на псевдорелигиозных дрожжах. А Грибоедов как раз должен был потребовать у иранцев очередную часть контрибуции… Он пытался сгладить противоречие, призывал Петербург принять вместо денег шёлк или драгоценности. Но вердикт императора был строг: договор следует выполнять чётко. Позже это даст повод злым языкам упрекнуть императора в намеренном уничтожении Грибоедова руками персидской толпы. Вряд ли столь коварный замысел существовал в действительности, но нужно признать, что Николай поставил своего дипломата в заведомо тупиковую ситуацию.

Русское посольство располагалось не в столице Персии, а в Тавризе, в Тегеране в начале 1829 года Грибоедов пребывал временно – чтобы представиться шаху. Конечно, опытный политик чувствовал нерв сложившегося положения. Жену он просил на время оставить Тевриз, вернуться в Грузию – и такое путешествие удалось устроить. Грибоедов писал жене ежедневно. "Грустно без тебя, как нельзя больше. Теперь я истинно чувствую, что значит любить..." – это последнее послание мужа, которое она прочитала.

Муджтехиды (влиятельные исламские богословы) убеждали разгорячённый народ, что Грибоедов – виновник введения новых налогов, безбожник, завоеватель… Ненависть не знала пределов, муджтехиды вызвали дух фанатизма. Ещё Грибоедова обвиняли в укрывательстве армян. Он действительно скрывал нескольких армян на территории посольства, чтобы переправить их в Россию. Но действовал в соответствии с Туркманчайским договором! Это горячие персы готовы были отказаться от своих обязательств.

За этими яростными выступлениями стоял Аллаяр-хан, опальный министр – политик авантюристического склада, пытавшийся вернуть утраченное влияние. Для шаха эти волнения были неприятной неожиданностью, капканом, из которого он пытался выпутаться. Шах старался избежать новой войны с Россией, а вёл именно к войне.

30 января 1829 года духовные власти объявили русским священную войну. Толпа, собравшаяся у мечети, направилась к дому русской миссии. Начался кровавый погром. В тот день в Тегеране был уничтожен весь состав посольства, уцелел только старший секретарь Мальцов, человек необычайно осторожный. Он предлагал спасение и Грибоедову, нужно было только спрятаться, уйти в подземные ходы… «Русский дворянин в прятки не играет», - таков был ответ. Гибель он встретил гордо и смело. С саблей встретил незваных гостей, потребовал от них повиновения. Ведь он находился на территории России! Охрана посольства – 35 казаков – встретила нападение достойно. Десятки разъярённых фанатиков навсегда остались на мостовой, но и казаки погибли все до одного. Погиб и Александр Сергеевич. Получив удар камнем по голове, он упал. Тут же на него посыпался град камней, над телом завизжали сабли.

За гибель Грибоедова и всей русской миссии шах принёс императору Николаю официальные извинения, к которым присоединил уникальный алмаз. Император счёл резонным проявить сговорчивость, он принял дар и отсрочил на пять лет выплату той самой контрибуции. В трудные дни Русско-турецкой войны Николай не желал портить отношения с персами. Он закрыл глаза и на мнение Паскевича, который говорил о роковом британском влиянии на персидскую толпу. «Я предаю вечному забвению злополучное тегеранское происшествие», - сказал император.

Вышло, что погромщики и провокаторы добились своего…

Алмаз, по мнению персов, должен был искупить страшную вину убийц русского министра Грибоедова. Камень пополнил царскую коллекцию, им любовались придворные, а иноземные послы просили высочайшего разрешения взглянуть на такую редкость. Но в каких каратах можно выразить урон, нанесенный России зверским убийством одного из величайших ее творцов?.." – говорится в одной из биографий Грибоедова.

Он любил гору Мтацминда, возвышающуюся над Тифлисом. Там, в монастыре Святого Давида, и завещал похоронить себя. Литургию совершил экзарх Грузии Моисей.

Нина Александровна Чавчавадзе-Грибоедова создала одну из самых запоминающихся эпитафий на свете: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?».

При известии о гибели Александра Сергеевича она тяжело заболела. Случились преждевременные роды, смерть ребёнка. Траур по любимому мужу Нина Александровна носила всю жизнь искренне и безутешно.

Там, в тёмном гроте — мавзолей,

И - скромный дар вдовы -

Лампадка светит в полутьме,

Чтоб прочитали вы

Ту надпись и чтоб вам она

Напомнила сама -

Два горя: горе от любви

И горе от ума –

Писал про Нину, про «Чёрную розу Тифлиса», Яков Полонский.

Почтительная память о Грибоедове объединяет русских, грузин и армян. Кавказские христианские народы благодарны ему как своему защитнику. Он подолгу бывал в Тбилиси, даже создал записку «О лучших способах вновь построить Тифлис». Ходатайствовал об открытии газеты «Тифлисские ведомости» и учебных заведений. Несколько раз бывал Грибоедов и в Армении. В составе армии генерала Паскевича, он участвовал в освобождении Эривани, Сардарапата, Нахичевани и был награждён медалью «За взятие Эривани».

Сегодня про Грибоедова вспоминают редко и невдумчиво, хотя из школьной программы «Горе от ума», кажется, не вычеркнули. Его образ, его идеи не сочетаются с установками нашей современности.

"Чем просвещеннее человек, тем полезнее он Отечеству", - говорил Грибоедов. И по мере сил следовал этой программе. Общество, которое у нас складывается с осени 1991 года, можно упрекнуть за многое, но не за излишнюю тягу к просвещению. Чего нет, того нет. Повсюду – не только в России – побеждает контрпросвещение, как будто от обилия мы разучились думать и чувствовать. Трудно вообразить Грибоедова в современном мире. А вот его убийцы как будто сошли с первых полос сегодняшних или завтрашних газет – живёхоньки. Здесь речь, конечно, вовсе не только об исламских радикалах. Повсюду в ходу большие провокации и безответственная манипуляция худшими инстинктами. Все «хороши». Варвары с айфонами «блаженствуют на свете». Тем поучительнее для нас биография Грибоедова – писателя и политика, сочетавшего тонкий интеллект с воинской отвагой.