Жорж Санд и И. Тургенев

Но потеря связи с читателем может возникнуть и по вине самого художника. Тургенев понимал, что в своих экспериментах с объективным методом Флобер перестает учитывать не только вкусы массового читателя, но и элементарные законы восприятия. Это не могло не беспокоить русского писателя, с тревогой следившего за претворением замысла «Бувара и Пекюше». Пребывание Флобера в горах Швейцарии он советовал ему использовать для «того, чтобы придумать нечто захватывающее, жгучее, пламенное». В этом же июльском письме 1874 г. Тургенев попытался робко скорректировать план последнего романа. Флобер, как известно, задумал создать монументальное эпическое произведение, в котором бы сама композиция и подбор фактов должны были продемонстрировать ограниченность как отдельного заурядного человека, стремящегося к знанию, так и несовершенство самого знания, воплощенного в разных науках и искусствах, дающих противоречивые результаты.

Тургенев советовал трактовать этот сюжет в духе Свифта или Вольтера, но Флобер упрямо настаивал на своем замысле серьезного и даже «устрашающего» произведения. Он умер, написав только первый из двух задуманных томов, и Тургенев считал, что этот роман убил его друга.

Таким образом, полилог трех писателей демонстрирует, что равнодушие художника к читателю - химера, и затянувшееся непонимание автора и публики чревато драматическими или даже трагическими последствиями.

Один из интереснейших вопросов в переписке Жорж Санд и Флобера касался природы художника. К 22 ноября 1866 г. относится письмо, по каким-то причинам не оправленное Флоберу и оставшееся в бюваре Жорж Санд. Она размышляет в нем над утверждением друга: «не нужно быть ни спиритуалистам, ни материалистом, <…> но натуралистом». Санд понимала под словом «натуралист» развитие всех потребностей существования, в том числе и потребностей плоти. Она размышляла в духе Бальзака, а точнее главной идеи его «Шагреневой кожи»:

« Наши излишества в работе, так же как и излишества в удовольствиях нас совершенно убивают, и чем более мы значительны по своей природе, тем больше мы переходим границы и переступаем предел наших возможностей». Она выступила с идеей «равновесия, которое должно существовать в природе материальной („la nature matérielle“) и природе думающей („la nature pensante“): …умеренность, относительное целомудрие, воздержание от злоупотреблений, все, что вы хотите, но это называется всегда равновесием » .

Своего рода равновесия в собственной жизни Жорж Санд удалось достичь в последние полтора десятилетия, когда сложился ее гармоничный уклад в Ноане, в котором было место искусствам (и не только литературе, но и театру марионеток, живописи, музыке), а также и другим увлечениям - ботанике, минералогии, воспитанию внучек. Флоберу этого «равновесия», гармонии явно не хватало: ради своей фанатической приверженности к литературному труду он отказался от любви, семьи, и процесс старения, сопровождавшийся все большим погружением в экспериментальные поиски и непониманием со стороны публики, протекал для него особенно болезненно. Тургенев это очень хорошо понимал. Он подсказывал Флоберу возможные выходы из депрессии: погружение в природу, поэзию вплоть до совместного путешествия в Россию. У него самого была Россия, Спасское, воздухом которого он время от времени ездил дышать. У него была музыка, страсть к охоте, и, наконец, дом, который он построил возле семейства Виардо.

Но все же идеалом, образцом гармоничной личности художника в литературном треугольнике оказалась Жорж Санд, которая была на полтора десятка лет старше обоих мужчин, но никогда не жаловалась на тяготы жизни или приближение смерти. «Меня восхищает госпожа Санд, - признавался Тургенев в письме 8 ноября 1872 г.: какая просветленность, какая простота, какой интерес ко всему, какая доброта! Если для того чтобы обладать этими качествами, надо быть немного благостным, любить народ, чуть ли не следовать евангельским заветам - право же! И эти добавления можно принять?» Это размышление было вызвано недовольством Флобера на Санд, которому она советовала жениться или, по крайней мере, отыскать возможного внебрачного ребенка, ради которого можно было бы жить, не сосредоточиваясь исключительно на себе. Сам Флобер вынужден был позже согласиться с Тургеневым. Возвращаясь из Ноана в конце апреля 1873 г., где они гостили вместе с Тургеневым, он признавался в письме к Жорж Санд, что оба грустили, завидуя ее сыну Морису, настолько им было хорошо у нее. «Я соскучился по Авроре и по всем домашним. <…> Да, это так, как хорошо чувствуешь себя у вас! Какие вы все хорошие и остроумные! „Почему нельзя жить вместе? Почему так плохо устроена жизнь?“ - писал Флобер.

Но, пожалуй, главный вопрос, который обсуждали Флобер и Жорж Санд, была проблема соотношения субъективного и объективного в искусстве. Как преодолеть разрыв между объективной, бесстрастной манерой повествования, свойственной Флоберу, и романтической субъективностью Жорж Санд? Санд выражала свое искреннее недоумение в письме к Флоберу в декабре 1866 г.: „Ничего не вкладывать из своего сердца в то, что пишешь? Я совсем не понимаю, совсем ничего. <…> Разве можно отделить свой ум от сердца, разве это нечто отличное? Разве само ощущение может себя ограничить <…>. Наконец, не высказываться полностью в своем сочинении мне кажется так же невозможно, как плакать с помощью чего-то другого, нежели глаза и думать с помощью чего-то другого, нежели мозг“ . Флобер пытался объяснить, что он неправильно выразился, что он имел в виду научность и безличность искусства, спрятанность личности автора. Но противоречие оставалось.

Ответ на этот вопрос дал своим творчеством Тургенев. Он примирил, казалось бы, непримиримое. Русский писатель продемонстрировал, что можно выказывать свое сочувствие (сердце) к изображаемому, чего так недоставало Санд в сочинениях Флобера, и в то же время оставаться на почве реальности и эстетизма, что так ценил Флобер. Одни и те же произведения Тургенева вызывали единодушный восторг обоих, они даже пользовались одинаковой лексикой для его выражения: глаголом dйvorer (проглотить), эпитетами charmant (очаровательный), beau (прекрасный), chef-d-œuvre.

Флобер был более избирательным, он отдавал предпочтение лиро-драматическому, суггестивному таланту Тургенева. Жорж Санд также очень высоко оценила психологические повести, которыми восхищался ее младший друг („Стук… стук… стук…“, „Несчастная“, „Степной дворянин“). Приведем один пример. 1 сентября 1873 г. она сообщила Тургеневу, что „на одном дыхании“ прочла „Вешние воды“, который она назвала „восхитительным романом“. „Как очаровательна Джема, - писала Санд, - но, как неотразима и госпожа Полозова, и как ее прощаешь, несмотря на то, что ее проклинаешь. Вы обладаете таким великим искусством, которое все видит и все чувствует, что невозможно ненавидеть никого из ваших персонажей, находишься среди них, как в саду, залитом солнцем, вынужденный все принять и признать, что все прекрасно, когда там есть свет“ .

Флобер оставил созвучный отзыв, но окрашенный „мужской“ точкой зрения. „„Вешние воды“ <…> взволновали меня, растрогали и как-то смутно размягчили“, - писал он Тургеневу 2 августа 1873 г. Это - история каждого из нас, увы! Краснеешь за самого себя. Что за человечек мой друг Тургенев, что за человек! <…> Да, вот воистину повесть о любви, каких немного. Вы хорошо знаете жизнь, дорогой друг, и умеете рассказать то, что знаете, а это встречается еще реже» .

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Иван Сергеевич Тургенев
Несколько слов о Жорж Санд
(Письмо к издателю «Нового времени» )

Любезный Алексей Сергеевич!

Проездом через Петербург я в одном вашем фельетоне прочел слова: «Жорж Санд умерла – и об этом не хочется говорить». Вы, вероятно, хотели этим сказать, что о ней надо говорить много или ничего. Не сомневаюсь в том, что впоследствии «Новое время» пополнило этот пробел и, подобно другим журналам, сообщило, по крайней мере, биографический очерк великой писательницы; но все-таки прошу позволения сказать слово о ней в вашем журнале, хотя я тоже не имею теперь ни времени, ни возможности говорить «много» и хотя это «слово» даже не мое, как вы сейчас увидите. На мою долю выпало счастье личного знакомства с Жорж Санд – пожалуйста, не примите этого выражения за обычную фразу: кто мог видеть вблизи это редкое существо, тот действительно должен почесть себя счастливым. Я получил на днях письмо от одной француженки, которая также коротко ее знала; вот что стоит в этом письме:

«Последние слова нашего дорогого друга были: «Оставьте… зелень!» (Laissez… verdure…), то есть не ставьте камня на мою могилу, пусть на ней растут травы! И ее воля будет уважена: на ее могиле будут расти одни дикие цветы. Я нахожу, что эти последние слова так трогательны, так знаменательны, так согласны с этой жизнью, уже столь давно отдавшейся всему хорошему и простому… Эта любовь природы, правды, это смирение пред нею, эта доброта неистощимая, тихая, всегда ровная и всегда присущая!.. Ах, какое несчастье ее смерть! Немая тайна поглотила навсегда одно из лучших существ, когда-либо живших, – и мы не увидим более этого благородного лица, это золотое сердце более не бьется, – все это теперь засыпано землею. Сожаления о ней будут искренни и продолжительны, но я нахожу, что недостаточно говорят об ее доброте, Как ни редок гений, такая доброта еще реже. Но ей все-таки можно хотя несколько научиться, а гению – нет, и потому нужно говорить о ней, об этой доброте, прославлять ее, указывать на нее. Эта деятельная, живая доброта привлекала к Жорж Санд, закрепила за нею тех многочисленных друзей, которые пребыли ей неизменно верными до конца и которые находились во всех слоях общества. Когда ее хоронили, один из крестьян окрестностей Ногана (замка Жорж Санд) приблизился к могиле и, положив на нее венок, промолвил: «От имени крестьян Ногана – не от имени бедных; по ее милости здесь бедных не было». А ведь сама Жорж Санд не была богата и, трудясь до последнего конца жизни, только сводила концы с концами!»

Мне почти нечего прибавлять к этим строкам; могу только поручиться за их совершенную правдивость. Когда, лет восемь тому назад, я впервые сблизился с Жорж Санд, восторженное удивление, которое она некогда возбудила во мне, давно исчезло, я уж не поклонялся ей; но невозможно было вступить в круг ее частной жизни – и не сделаться ее поклонником, в другом, быть может, лучшем смысле. Всякий тотчас чувствовал, что находился в присутствии бесконечно щедрой, благоволящей натуры, в которой все эгоистическое давно и дотла было выжжено неугасимым пламенем поэтического энтузиазма, веры в идеал, которой все человеческое было доступно и дорого, от которой так и веяло помощью, участием… И надо всем этим какой-то бессознательный ореол, что-то высокое, свободное, героическое… Поверьте мне: Жорж Санд – одна из наших святых; вы, конечно, поймете, что я хочу сказать этим словом.

Извините несвязность и отрывчатость этого письма и примите уверение в дружеских чувствах преданного вам

Ив. Тургенева

Любезный Алексей Сергеевич!

Проездом через Петербург я в одном вашем фельетоне прочел слова: «Жорж Санд умерла - и об этом не хочется говорить». Вы, вероятно, хотели этим сказать, что о ней надо говорить много или ничего. Не сомневаюсь в том, что впоследствии «Новое время» пополнило этот пробел и, подобно другим журналам, сообщило по крайней мере биографический очерк великой писательницы; но все-таки прошу позволения сказать слово о ней в вашем журнале, хотя я тоже не имею теперь ни времени, ни возможности говорить «много» и хотя это «слово» даже не мое, как вы сейчас увидите. На мою долю выпало счастье личного знакомства с Жорж Санд - пожалуйста, не примите этого выражения за обычную фразу: кто мог видеть вблизи это редкое существо, тот действительно должен почесть себя счастливым. Я получил на днях письмо от одной француженки, которая также коротко ее знала; вот что стоит в этом письме:

«Последние слова нашего дорогого друга были: „Оставьте... зелень!“ (Laissez... verdure...), то есть не ставьте камня на мою могилу, пусть на ней растут травы! И ее воля будет уважена: на ее могиле будут расти одни дикие цветы. Я нахожу, что эти последние слова так трогательны, так знаменательны, так согласны с этой жизнью, уже столь давно отдавшейся всему хорошему и простому... Эта любовь природы, правды, это смирение пред нею, эта доброта неистощимая, тихая, всегда ровная и всегда присущая!.. Ах, какое несчастье ее смерть! Немая тайна поглотила навсегда одно из лучших существ, когда-либо живших, - и мы не увидим более этого благородного лица; это золотое сердце более не бьется, - всё это теперь засыпано землею. Сожаления о ней будут искренни и продолжительны, но я нахожу, что недостаточно говорят об ее

доброте. Как ни редок гений, такая доброта еще реже. Но ей все-таки можно хотя несколько научиться, а гению - нет, и потому нужно говорить о ней, об этой доброте, прославлять ее, указывать на нее. Эта деятельная, живая доброта привлекала к Жорж Санд, закрепила за нею тех многочисленных друзей, которые пребыли ей неизменно верными до конца и которые находились во всех слоях общества. Когда ее хоронили, один из крестьян окрестностей Ногана (замка Жорж Санд) приблизился к могиле и, положив на нее венок, промолвил: „От имени крестьян Ногана - не от имени бедных; по ее милости здесь бедных не было“. А ведь сама Жорж Санд не была богата и, трудясь до последнего конца жизни, только сводила концы с концами!»

Мне почти нечего прибавлять к этим строкам; могу только поручиться за их совершенную правдивость. Когда, лет восемь тому назад, я впервые сблизился с Жорж Санд, восторженное удивление, которое она некогда возбудила во мне, давно исчезло, я уж не поклонялся ей; но невозможно было вступить в круг ее частной жизни - и не сделаться ее поклонником, в другом, быть может, лучшем смысле. Всякий тотчас чувствовал, что находился в присутствии бесконечно щедрой, благоволящей натуры, в которой всё эгоистическое давно и дотла было выжжено неугасимым пламенем поэтического энтузиазма, веры в идеал, которой всё человеческое было доступно и дорого, от которой так и веяло помощью, участием... И надо всем этим какой-то бессознательный ореол, что-то высокое, свободное, героическое... Поверьте мне: Жорж Санд - одна из наших святых; вы, конечно, поймете, что я хочу сказать этим словом.

Извините несвязность и отрывчатость этого письма и примите уверение в дружеских чувствах преданного вам

Проездом через Петербург я в одном вашем фельетоне прочел слова: «Жорж Санд умерла - и об этом не хочется говорить». Вы, вероятно, хотели этим сказать, что о ней надо говорить много или ничего. Не сомневаюсь в том, что впоследствии «Новое время» пополнило этот пробел и, подобно другим журналам, сообщило, по крайней мере, биографический очерк великой писательницы; но все-таки прошу позволения сказать слово о ней в вашем журнале, хотя я тоже не имею теперь ни времени, ни возможности говорить «много» и хотя это «слово» даже не мое, как вы сейчас увидите. На мою долю выпало счастье личного знакомства с Жорж Санд - пожалуйста, не примите этого выражения за обычную фразу: кто мог видеть вблизи это редкое существо, тот действительно должен почесть себя счастливым. Я получил на днях письмо от одной француженки, которая также коротко ее знала; вот что стоит в этом письме:

«Последние слова нашего дорогого друга были: „Оставьте… зелень!“ (Laissez… verdure…), то есть не ставьте камня на мою могилу, пусть на ней растут травы! И ее воля будет уважена: на ее могиле будут расти одни дикие цветы. Я нахожу, что эти последние слова так трогательны, так знаменательны, так согласны с этой жизнью, уже столь давно отдавшейся всему хорошему и простому… Эта любовь природы, правды, это смирение пред нею, эта доброта неистощимая, тихая, всегда ровная и всегда присущая!.. Ах, какое несчастье ее смерть! Немая тайна поглотила навсегда одно из лучших существ, когда-либо живших, - и мы не увидим более этого благородного лица, это золотое сердце более не бьется, - все это теперь засыпано землею. Сожаления о ней будут искренни и продолжительны, но я нахожу, что недостаточно говорят об ее доброте, Как ни редок гений, такая доброта еще реже. Но ей все-таки можно хотя несколько научиться, а гению - нет, и потому нужно говорить о ней, об этой доброте, прославлять ее, указывать на нее. Эта деятельная, живая доброта привлекала к Жорж Санд, закрепила за нею тех многочисленных друзей, которые пребыли ей неизменно верными до конца и которые находились во всех слоях общества. Когда ее хоронили, один из крестьян окрестностей Ногана (замка Жорж Санд) приблизился к могиле и, положив на нее венок, промолвил: „От имени крестьян Ногана - не от имени бедных; по ее милости здесь бедных не было“. А ведь сама Жорж Санд не была богата и, трудясь до последнего конца жизни, только сводила концы с концами!»

Мне почти нечего прибавлять к этим строкам; могу только поручиться за их совершенную правдивость. Когда, лет восемь тому назад, я впервые сблизился с Жорж Санд, восторженное удивление, которое она некогда возбудила во мне, давно исчезло, я уж не поклонялся ей; но невозможно было вступить в круг ее частной жизни - и не сделаться ее поклонником, в другом, быть может, лучшем смысле. Всякий тотчас чувствовал, что находился в присутствии бесконечно щедрой, благоволящей натуры, в которой все эгоистическое давно и дотла было выжжено неугасимым пламенем поэтического энтузиазма, веры в идеал, которой все человеческое было доступно и дорого, от которой так и веяло помощью, участием… И надо всем этим какой-то бессознательный ореол, что-то высокое, свободное, героическое… Поверьте мне: Жорж Санд - одна из наших святых; вы, конечно, поймете, что я хочу сказать этим словом.

Романы и публицистические сочинения Жорж Санд были восторженно восприняты в XIX веке самыми выдающимися писателями и критиками России. Эта популярность великой писательницы и ее влияние на русскую литературу особенно прослеживается в творчестве писателей «натуральной школы» и прежде всего И.С. Тургенева, что будет рассмотрено нами ниже. Достоевский утверждал: «…Все то, что в явлении этого поэта составляло «новое слово», все, что было «всечеловеческого», — все это тотчас же в свое время отозвалось у нас, в нашей России, сильным и глубоким впечатлением».Тургенев определил в западноевропейской литературе два рода романов, названных им «сандовским» и «диккенсовским». Подобного рода классификация жанра красноречиво свидетельствовала о широкой популярности произведений Ж. Санд и высоком авторитете ее имени. Мечты и идеалы французской писательницы были близки и дороги ее русским собратьям по перу. Писемский, назвав одну из глав своего романа «Люди сороковых годов» — «Жоржзандизм», засвидетельствовал распространение в русском обществе идей Жорж Санд, суть которых выражена им в следующем заключении: «Она представительница и проводница в художественных образах известного учения эмансипации женщин, …по которому, уж конечно, миру предстоит со временем преобразоваться». Натуральная школа преклонялась перед Ж. Санд прежде всего потому, что ее героини вступают в открытую и мужественную борьбу с буржуазным обществом, его моралью и установлениями во имя человеческих прав униженной этим обществом личности. Ее произведения стали интенсивно переводиться и одобрительно оцениваться в России с 1842 года, особенно журналом «Отечественные записки». Печатались произведения Ж. Санд: «Орас», «Андре», «Жанна», «Теверино», «Жак», «Товарищу круговых поездок по Франции» (с большим сокращением), «Грех господина Антуана» и другие. Идеи Ж. Санд были созвучны многим писателям натуральной школы. Критика Белинского подготовила почву для прямой постановки актуальных эмансипаторских проблем (о необходимости полной перемены взгляда на предназначение женщины). Следы влияния Ж. Санд заметны в повестях ее откровенных подражателей: «Неосторожное слово», «Безобразный муж» Н. Станицкого (А.Я. Панаевой), «Без рассвета» П. Кудрявцева, «Полинька Сакс», «Лола Монтес» А. Дружинина, «Родственники» И. Панаева. Сандовские мотивы выражались главным образом в отстаивании прав женщины выбирать себе суженого, разрывать ложные брачные путы. Герой в русской повести не коварный и циничный Реймон, он не изменит героине, это определенно родной брат Ральфа Брауна, верно опекающего Индиану Дельмар во всех ее злоключениях. Героиня А.Я. Панаевой произносит одну из излюбленных тирад Ж. Санд: «Нет, я поняла, что женщине нужно родиться с правами, чтобы свободно дышать в этом обществе, куда завело меня честолюбие мужа и моя ветреность! Мы, пришельцы, жалкую роль играем посреди них. Да и скажите мне, ослепленные женщины, чего желаете вы, что хотите вы найти там? Разве в балах и роскоши вы найдете себе счастье?.. Внешним блеском можно удовлетворить дикаря, а не мыслящего человека…» У Ж. Санд женщина всегда сильнее, благороднее мужчины. При всех несчастьях она одерживает над ним моральную победу. В 40-х годах сильно понизился престиж героев и сильно возвысилось самосознание героинь. Натуральная школа настойчиво искала обыденных, будничных, подлинных коллизий и их разрешения. И здесь уже начинался отход от специфической жоржсандовской трактовки проблемы эмансипации. Ж. Санд стремилась дополнить критику существующих порядков утопий, идеальными отношениями. Но так как в России уже слишком трезвым был реализм натуральной школы, то сладкие, идиллические, надуманные концовки романов Ж. Санд не принимались. Сколько ни старалась она убеждать, что человек, разуверившийся в обществе, может бежать из него и быть свободным, писательница сама часто проговаривалась — реальность торжествовала над утопией. Это чутко уловил Тургенев. В начале 1850-х годов Тургенев оказывается на литературном распутье. Стремясь к «спокойным линиям» «объективного» творчества, т.е. к роману, но будучи не слишком уверен в своих силах, Тургенев ищет опоры в русской и западноевропейской литературах. Но Пушкин и Гоголь кажутся ему недосягаемыми образцами, а художественная практика известнейших на Западе писателей-современников (Бальзак, Гюго) явно не соответствует его эстетическим вкусам и склонностям. Размышляя о возможных путях развития русского романа, Тургенев отвергает также обстоятельный исторический роман Вальтера Скотта, как уже несовременный, отживший свой век и потому непригодный в русских условиях. Об историческом же романе Дюма, занимательном, но лишенном подлинной правды и глубины содержания, Тургенев отзывается с полным пренебрежением. В конце концов писатель останавливается на двух типах романа — сандовском и диккенсовском. «Эти романы, — пишет он, — у нас возможны и, кажется, примутся». Все эти мысли Тургенев высказывал в переписке с современниками (П.В. Анненковым, В.П. Боткиным, семейством Аксаковых) и главным образом в критической статье о романе Евгении Тур «Племянница», напечатанной в 1852 году. Долгое время творчество Жорж Санд было близко Тургеневу. Вследствие этого анализ проблем становления и жанрового своеобразия романного творчества Тургенева в иных случаях немыслим без обращения к художественной манере Жорж Санд, без сопоставления ее произведений, с указанной точки зрения, с некоторыми его романами и в особенности с первым из них — романом «Рудин». Как известно, попытки такого рода уже предпринимались. Прежде всего следует упомянуть о работах Вл. Каренина (Стасовой-Комаровой), в которых роман «Рудин» бегло сопоставляется с романом «Орас» (1843). Исследовательница приходит к выводу, что образ Дмитрия Рудина представляет собой ни больше ни меньше как русскую вариацию жорж-сандовского фразера Ораса; что Наталья Ласунская, Волынцев и Лежнев, в свою очередь, если не «списаны», то во всяком случае очень похожи, соответственно, на персонажей Ж. Санд Марту, Поля Арсена и Теофиля. «Главное, — утверждает она, — не в этих отдельных сходствах действующих лиц, а в общем ходе рассказа и в отношении обоих авторов к своему герою: развенчание человека слова перед людьми простого сердца, горячего чувства, честного, хотя и скромного дела». «Это, — продолжает автор, — любимая тема Жорж Санд: противопоставление двух типов: типа, который Аполлон Григорьев называет типом хищным и типа смирного… т.е. людей, поглощенных своей личностью, умных, рефлектирующих, эгоистов или половинчатых, холодных или слабовольных, неспособных предаться одной идее, одному горячему чувству, людей ума, оказывающихся несостоятельными перед людьми воли и сердца. Эта идея проходит, что называется, красной нитью через все почти романы Жорж Санд, от «Индианы» и до «Вальведра» или прелестной «Марианны Шеврез»… и она же является господствующей в произведениях Тургенева, от «Свидания» в «Записках охотника» и «Аси» до «Клары Милич», не говоря уже о «Вешних водах» или «Якове Пасьенкове»…». Ключом к пониманию того, как подчас своеобразно и неожиданно использовались идейно-художественные традиции Жорж Санд в пору изначального формирования романа Тургенева, является уже упомянутая статья о «Племяннице». Но суждения о Ж. Санд вряд ли могут быть правильно поняты при изолированном анализе, вне их связи с целым рядом других высказываний писателя по тому же поводу. Поэтому прежде следует остановиться на характеристике некоторых главных моментов из истории восприятия Тургеневым личности и творчества Жорж Санд в разные годы его жизни. Интерес Тургенева к идеям и образам Жорж Санд наметился, как и у большинства крупных деятелей русской литературы, его современников (Белинский, Салтыков-Щедрин, Герцен, Достоевский, Писемский, Гончаров и др.), в сороковые годы и сказался определенными последствиями в цикле очерков «Записки охотника». Впоследствии писатели как бы поменялись ролями. В 1872 году Ж. Санд напечатала свой очерк «Пьер Боннен», сопроводив его восторженным посвящением Тургеневу. Рассказывая о глубоком впечатлении, произведенном на нее «Записками охотника», с которыми она познакомилась довольно поздно по несовершенному переводу Шаррьера, Ж. Санд с особой теплотой охарактеризовала в этом посвящении свойственное Тургеневу «чувство трогательной доброжелательности», которым, по ее словам, «не обладали другие» русские «поэты и романисты… Вы — реалист, умеющий все видеть, поэт, чтобы все украсить, и великое сердце, чтобы всех пожалеть и все понять». А еще через два года, прочтя повесть «Живые мощи», Ж. Санд, по словам П.В. Анненкова, писала Тургеневу: «Учитель, — все мы должны пройти вашу школу!» Итак, в пору создания «Записок охотника» и позже Тургенева сближало с Жорж Санд присущее им обоим уважение к человеческой личности вообще и в особенности — к личности угнетенной.