Сборник идеальных эссе по обществознанию.
Русский язык
11 из 24
Из всей нашей компании после войны остались только мы с Веней. Вадим
пропал без вести, Миша погиб, Борис умер в блокаду Ленинграда, Ира
умерла от тифа, Люд не стало несколько лет назад, Инна уехала в Москву.
Мы и не заметили, как остались с ним вдвоем.
Он пришел ко мне в воскресенье, часов в двенадцать. Просто шел мимо и
зашел, без звонка, без причины. Обычно мы виделись в праздники, дни
рождения. Мне не хотелось говорить, мы сели, с гоняли две партии в
шахматы.
- Пойдем погуляем,- предложил он.
Падал редкий снег; небо низкое,серое,висело, как сырое белье.
-Ладно,- сказал я без охоты,- я тебя провожу.
На улице мы поговорили с ним ро Китай, про наши болезни, я довел его до остановки и вдруг сказал:
-Пойдем к Вадиму.
Он не удивился, только долго молчал, потом спросил:
-Зачем?Ты думаешь, Галине Осиповне это будет приятно?
Нет, я так не думал.
-А нам? Стоит ли?
-Как хочешь.
Хотя подошел его трамвай, мы сели на другой номер, доехали до цирка и
пошли по Фонтанке. Всю дорогу мы обсуждали гибель американских
космонавтов. Шагов за сто до парадной Вадима я остановился:
-А что мы скажем?
-Скажем, что давно собирались, да все думали-неудобно.
-Ну не пойдем, -терпеливо согласился Вена.
-Лучше скажем, что вот случайно было поблизости.
Так мне казалось легче, может быть, потому, что это была
неправда.Обреченно мы переставляли ноги. Малодушие и страх тоили нас.
Сколько раз за эти годы мне случалось миновать этот серый гранитный дом
на Фонтанке. Я убыстрял шаги, отводил глаза, словно кто-то наблюдал за
мной. Постепенно я привыкал. Почти машинально, лишь бы отделаться, я
отмечал -вот дом Вадима. Все остальное спрессовалось в его имени, и
чувства тоже спрессовались. В самом деле, почему мы не заходили к его
матери, самые близкие друзья его?
Нас встретила Нина Ивановна, тетя Вадима:
-Галина Осиповна умерла, тринадцать лет назад...
Это была такая давность, что я ощутил только запоздалую жалость. Мы и впрямь сильно, сильно запоздали с визитом.
Тринадцать лет... Я и понятия не имел. Выходит, она умерла через
несколько лет после того, как я перестал заходить. Не обязательно было
связывать эти события. По-видимому, я тогда уверял себя, что жестоко
заставлять ее берет раны. Я ничем не мог помочь ей-для чего ж было
приходить?
Нужно ли навещать жен и матерей наших погибших товарищей-вот ворот...
Всегда чувствуешь себя виноватым. А в чем? Что остался жив?
Виноват, что здоров, что смеюсь. Галина Осиповна, конечно, не
понимала, почему к ней не приходят, что же случилось. А случилось
то... Впрочем, ничего не случилось, все обстояло весьма благополучно, в
том-то и дело...
Мы стояли, не зная, как уйти. Потому что это было труднее, чем прийти сюда.
-Вы простите, нам пора,-хрипло произнес Вена.
-Ну что вы мальчики, я была рада,-Нина Ивановна цеременно наклонила голову.- Кто бы мог подумать...
Невский проспект оглушил шумом воскресного многолюдья. Стучали быстрые
каблуки, неслись машины, звуки сталкивались, разбегались, тревожные, как
будто кого-то искали.
-Растревожили, разворошили,- сказал Веня. - И ей тяжело, и нам тяжело. Странно, чего нас потянуло?
-Жалеешь?
-Нет,-сказал он.- Когда-нибудь мы должны были прийти.
Показать текст целиком
Война- это трагическая страница нашей истории, которая, к счастью, осталась в прошлом и не показала своих ужасов современному обществу
. Так нужно ли отдавать долг
тому, кто ушел на фронт, кто встал на защиту Родины, кто ради нас боролся за победу
и помнить их? Именно проблему памяти о погибших на войне ставит в своем тексте Даниил Гранин.
Размышляя над этой проблемой, автор рассказывает своим
читателям историю, которая произошла через несколько лет после окончания войны, говорит о двух друзьях, которые спустя много лет решили навестить родственников пропавшего без вести товарища. Автор говорит: "Всегда чувствуешь себя виноватым". Герои считали, что сделали только хуже
своим визитом и чувствовали свою вину во всем случившемся.
Авторская позиция становится явной во второй части текст
Даниил Гранин
ДОМ НА ФОНТАНКЕ
Время от времени мне снился Вадим. Сон повторялся в течение многих лет, однообразный, явственный: я шел по Невскому и встречал Вадима. Он ахал: «Не может быть, неужели ты остался в живых?» Он недоверчиво радовался: «Значит, ты не погиб?» Слегка оправдываясь, я рассказывал про себя и почему-то стеснялся спросить его… После войны я долго еще не верил, что он погиб, во сне же все переворачивалось, он удивлялся, что я уцелел. Он оставался таким же тоненьким, бледным. Глаза смотрели чисто и твердо, он слегка заикался, чуть-чуть в начале фразы. О Кате мы избегали говорить. Катя вышла замуж в сорок седьмом. Выяснилось, что Вадим работал в институте, в таком институте, что я и не мог ничего знать о нем. Но теперь, поскольку я нашелся, мы снова будем вместе.
Я любовался им, резким и прямодушным лицом его, я блаженствовал, молол какую-то восторженную чушь. Вадим подшучивал надо мной, все, что он говорил, было точно, неопровержимо, я, как всегда, чувствовал его превосходство, завидовал и корил себя за эту зависть. Где он был все эти годы, я не мог понять, я знал лишь, что если начну допытываться, то будет нехорошо, что-то случится. Мы шли по Невскому, я крепко держал его за руку. Проспект был нынешний, с метро, с подземными переходами, с незнакомой толпой. Когда-то мы обязательно встречали приятелей, наших сверстников, ребят из соседних школ, студентов, когда-то Невский был полон знакомых.
…Я просыпался и долго не мог понять, куда все подевалось. Где Вадим? Может быть, я не проснулся, а заснул? Сон был явственней, чем эта темная тишина, где спали моя жена, дочь, соседи, весь дом. Они смотрели сейчас свои сны, они были далеко и ничем не могли помочь. Пространство между тем мною, который только что шел по Невскому с Вадимом, и тем, кто лежал в кровати, было ничем не заполнено. Ничего не соединяло нас. Я пребывал где-то в промежутке и не хотел возвращаться к себе, седеющему, контуженному, в жизнь, источенную застарелыми чужими заботами. Разрыв был слишком велик.
Однажды я сказал Вене про свои сны. Он серьезно посмотрел мне в лицо:
Ты знаешь, мне тоже… Мне иногда кажется, что он жив.
Больше мы не говорили об этом.
Из всей нашей компании после войны остались только мы с ним. Миша погиб, Борис умер в блокаду, Ира умерла от тифа, Люда умерла несколько лет назад, Инна уехала в Москву. Мы и не заметили, как остались с ним вдвоем.
Он пришел ко мне в воскресенье, часов в двенадцать. Просто шел мимо и зашел, без звонка, без причины. Обычно мы виделись в праздники, дни рождения. Мне не хотелось говорить, мы сели, сгоняли две партии в шахматы.
Пойдем погуляем, - предложил он.
Падал редкий снег, небо, низкое, серое, висело, как сырое белье.
Ладно, - сказал я без охоты, - я тебя провожу.
На улице мы поговорили с ним про Китай, про наши болезни, я довел его до остановки и вдруг сказал:
Пойдем к Вадиму.
Он не удивился, только долго молчал, потом спросил:
Зачем? Ты думаешь, Галине Осиповне это будет приятно?
Нет, я так не думал.
А нам? Стоит ли?
Как хочешь.
Подошел его трамвай. Веня отвернулся:
Чушь собачья. Теперь уже нельзя не поехать. Получается, что мы боимся.
Мы сели на другой номер, доехали до цирка и пошли по Фонтанке. Всю дорогу мы обсуждали гибель американских космонавтов.
Шагов за сто до парадной Вадима я остановился:
А что мы скажем?
Скажем, что давно собирались, да все думали - неудобно.
А теперь стало удобно? Находчивый ты парень.
Ну не пойдем, - терпеливо согласился Веня.
Лучше скажем, что вот случайно были поблизости.
Так мне казалось легче, может быть потому, что это была неправда.
Обреченно мы переставляли ноги. Малодушие и страх томили нас. Сколько раз за эти годы мне случалось миновать этот серый гранитный дом. Я убыстрял шаг, отводил глаза, словно кто-то наблюдал за мной. Постепенно я привыкал. Почти машинально, лишь бы отделаться, я отмечал - вот дом Вадима. Все остальное спрессовалось в его имени, и чувства тоже спрессовались. В самом деле, почему мы не заходили к его матери, самые близкие друзья его? Впрочем, заходили. Я заходил, но я не хотел об этом рассказывать Вене. Он повернул бы обратно. Это было слишком тяжело.
Мы вошли в парадную. Тут на лавочке обычно сидела Фрося. Сохранилась эмалированная дощечка «Звонок к дворнику». В блокаду Фрося пошла работать дворником и так и осталась дворником. Она не менялась. Она всегда казалась нам одного возраста. Когда мы были школьниками, она уже была старой. Она нянчила Вадима, вела их дом. В январе сорок второго года я пришел сюда с банкой сгущенки и мороженым ломтем хлеба. Фрося сидела на этой лавочке, с противогазом. Я бросился целовать ее. Она заплакала и повела меня к Галине Осиповне. И после войны, когда я зашел, она сидела на этой лавочке, в черном ватнике, такая же прямая, в железных очках, седые волосы коротко острижены. А потом я перестал ходить по этой стороне Фонтанки, я делал крюк, чтобы не встречаться с Фросей. Но и это, оказывается, было давно.
В просторной парадной сохранился камин, висело зеркало. Мы посмотрелись в него и поднялись на второй этаж. Я хотел позвонить, но Веня заспорил, показал на квартиру напротив. Я удивился: неужели он мог забыть? И он поразился тому, что я не помню. Мы топтались на площадке, пока не вспомнили, что у Вадима был балкон. Спустились вниз, оказалось, по обе стороны парадной имелось по балкону. Мы снова поднялись. Нам и в голову не приходило, что мы когда-либо можем забыть двери его квартиры. Нет, нет, его дверь была налево.
Послушай, - сказал я. - Ведь я был здесь после войны.
Ты был? Почему ж ты мне не сказал?
Он не успел меня остановить, я повернул ручку звонка.
Крашенная коричневым дверь была глухой, без надписей, почтовых ящиков, расписания звонков. И сам звонок, врезанный посредине, был не электрический, а ручной, таких почти не осталось.
Послышались шаги. Щелкнул замок, дверь открыл румяный парень лет двадцати. Он был слишком румяный, здоровый, в желтой клетчатой рубахе, в тапочках на босу ногу. Неужели ошибся я? Худо было то, что я стоял первый, а Веня за мной. Мне пришлось спросить:
Простите, Пушкаревы здесь живут?
Сама по себе фраза прозвучала для меня дико. Я вдруг сообразил, что прошло двадцать, нет, уже больше двадцати лет. Целая жизнь прошла. Вся жизнь этого парня. Какие Пушкаревы, он скажет, что за Пушкаревы? И мы начнем объяснять, что они когда-то здесь жили, и станем выяснять…
Вам кого, Нину Ивановну?
Нину Ивановну? Какую Нину Ивановну? - я оглянулся на Веню.
Нет, Галину Осиповну, - сказал он.
Парень странно посмотрел на нас.
Заходите, - и подошел к двери направо, постучал. - Нина Ивановна, к вам пришли.
Большая передняя медленно проступала в памяти - налево кабинет отца Вадима, Ильи Ивановича, полутемный, окнами во двор, с низким кожаным диваном, на котором мы листали огромную Библию с рисунками Доре. Там стояли шведские шкафы с книгами - механика, сопромат, мосты. Налево - столовая… Оттуда вышла маленькая старушка с желто-седыми стрижеными волосами, с папиросой в зубах. Она вопросительно смотрела на нас. И парень стоял тут, любопытно ожидая. Что-то удерживало нас спросить Галину Осиповну.
Мы товарищи Вадима, - произнес Веня.
Она слегка отшатнулась, прищурилась.
Веня, - нерешительно сказала она, взяла его за руку, и он просиял.
А вы… - и она назвала меня так, как меня звали только в этом доме.
А мы не помнили ее. Вернее, я медленно начал вспоминать тетку Вадима, шумную, веселую, с высокими вьющимися волосами.
Кажется, вешалка в передней была та же. И я повесил свое пальто, как всегда, на крайний крючок.
Мы вошли в столовую. Она удивила сумрачностью и теснотой. В ней до сих пор держался дух блокадной зимы. Громоздилась старая мебель из других комнат, та, что не стопили и не проели. С закопченного потолка свешивался грязный шелковый абажур. На облупленных подоконниках выстроилась посуда из-под лекарств, банки, молочные бутылки. Стеклянная дверь вела в соседнюю комнату, узкую, длинную, с балконом, там жил Вадим. Потом я узнал буфет. Он стоял во всю стену, с колонками, пыльными сверху, украшенными медными колечками. Наверху, на буфете, блестела керосиновая лампа. В углу поднималась железная печка. Печку я не помнил. Кислые запахи бедной больной старости путали мою память.
Быть человеком трудно. Ко всему надо себя принуждать. То есть, конечно, ко всему хорошему - плохое и так прекрасно удается, безо всяких усилий. Но лень, малодушие, самооправдание всегда противостоят совести и мешают делать то, что надо бы сделать. В тексте как раз и поднимается проблема малодушия и ложного стыда, которые помешали друзьям вовремя совершить хороший поступок.
Да, рассказчику и его другу Вене было тяжело прийти в дом своего друга. Который пропал без вести во время войны. Они не боялись осуждения, они боялись мысли, что они живы, а его нет, боялись, что мать Вадима мысленно их в этом упрекнет. Наверное, это неплохое чувство (о нем пишет и поэт А. Т. Твардовский в стихотворении «Я знаю: никакой моей вины…»), но оно не позволило мужчинам прийти к маме друга, когда ей было особенно тяжело. Значит, даже хорошие чувства могут помешать в хорошем деле, их надо проверять разумом и совестью. Ведь совесть осуждала героя: «Я убыстрял шаг, отводил глаза…» Но малодушие взяло верх.
Герой не оправдывает себя. Ничего не было в его жизни такого, что он мог бы выставить причиной для того, что он столько лет не зашел в дом Вадима. И вот теперь было уже поздно. Мать Вадима умерла целых тринадцать лет назад!
И все же автор, осуждая героя, считает, что он прав, совершив этот поступок хотя бы теперь. Хотя бы в этом он не пошел против совести и не сказал: «Все равно уже наверняка поздно». «Когда-нибудь мы должны были прийти»,- пишет Д. Гранин.
Я согласна с автором. Если малодушие не позволило тебе совершить в нужное время какой-то поступок, сделай это хотя бы сейчас. Пусть не для другого человека (с этим ты уже опоздал) - сделай хотя бы для себя. Тебе от этого, может быть, станет еще больнее, но хотя бы останешься человеком.
В качестве аргумента хочу привести рассказ К. Паустовского «Телеграмма», героиня которого Настя опоздала в последний раз увидеть живой свою мать. Она долго откладывала визит, потому что у нее было и в самом деле очень много важных дел, но еще и потому, что ей не хотелось скучать в деревне, общаясь с поглупевшей от старости матерью. Как-то не задумывалась Настя, как она важна для ее мамы. Мысль о том, что они уже могут не встретиться потрясла девушку, и она бросилась на вокзал, забыв про все свои важные дела, но все равно опоздала.
«Спешите делать добрые дела!» - писал поэт А. Яшин. В этом стихотворении он не просто напоминает нам о том, что надо быть благодарным. Поэт предупреждает, что с благодарностью можно сильно опоздать, и потом всю жизнь будешь расстраиваться.
Надо проверять свои чувства и поступать по совести, не поддаваясь малодушию. Но если все же совершил ошибку, надо стараться ее исправить, даже если тебе кажется, что уже поздно.
В центре нашего внимания текст русского советского писателя Даниила Александровича Гранина, в котором описана нравственная проблема трусости и малодушия, скрывающихся за благими намерениями.
Я полностью согласна с мнением автора, ведь действительно, время летит очень быстро, а мыслить однобоко просто нельзя: можно упустить последнюю возможность встречи лицом к лицу со своим придуманным страхом. Быть может, он вовсе неоправдан и вашего первого шага ждут и представления не имеют о том, чем вы руководствуетесь, совершая или не совершая те или иные поступки. Так и главный герой поздно понял свою ошибку, которую никогда теперь не исправить…
Актуальность данной проблемы показывает сильное, эмоциональное
стихотворение Александра Трифоновича Твардовского, в котором есть строки:
“Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они-кто старше, кто моложе-
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь
Речь не о том, но все же, все же, все же…”
Я думаю, что эти слова очень близки Даниилу Границу, совесть которого не позволила ему встретиться с мамой погибшего товарища. Чувство вины за то, что его не настала та же учесть баррикадировало его разум.
А в произведении Константина Георгиевича Паустовского “Телеграмма” главная героиня, Настя, в городской суете и вечных хлопотах охладела и не уделяла своей матери никакого внимания. Даже на телеграмму, сообщающую о болезни женщины, она ответила не сразу. К сожалению, девушка опоздала со своим намерением навестить старенькую мать: Катерина Ивановна умерла. Все это произошло из-за того же ложного стыда. Ведь все можно было исправить, сделав шаг на встречу своему страху чуть раньше.
Людям свойственно совершать ошибки, бояться и стыдиться. Зачастую мы просто не знаем, стоит ли совершать тот или иной поступок. Круговорот мыслей приводит то к одному, то к другому ответу, а время, захватывая в объятия своего вихря, самостоятельно принимает за нас решение. Быстротечность времени-вот чего действительно стоит бояться. Таким образом, нужно хотя бы один раз переступить через все свои убеждения, чтобы не утерять связь с близким человеком раз и навсегда.
(Пока оценок нет)
Другие работы по этой теме:
- В центре нашего внимания текст Даниила Александровича Гранина, советского писателя и общественного деятеля, в котором описана проблема невнимательного отношения к людям, их беде. Размышляя над...
- Что такое совесть? Многие из нас задумывались над этим. Но никто не может дать точного истинного ответа на этот вопрос. Как поступить по совести? Что...
- Согласно народной пословице, тот, кто имеет стыд внутри себя, тот обладает и “совестью”. Хотя не все понимают смысл слова совесть, и не все осознают причины,...