Захудалый род. Старая княгиня и ее двор

Николай Лесков

Захудалый род

Семейная хроника князей Протозановых

(Из записок княжны В. Д. П.)

«Род проходит и род приходит, земля же вовек пребывает».

Екклез. 1, 4.

Старая княгиня и ее двор

Глава первая

Род наш один из самых древних родов на Руси: все Протозановы по прямой линии происходят от первых владетельных князей, и под родовым гербом нашим значится, что он нам не милостью дарован, а принадлежит «не по грамоте». В исторических рассказах о старой Руси встречается немало имен наших предков, и некоторые из них воспоминаются с большим одобрением. До Ивана Даниловича Калиты они имели свой удел, а потом, потеряв его, при Иване Третьем являются в числе почетных людей Московского княжества и остаются на видном положении до половины царствования Грозного. Затем над одним из них разразилась политическая невзгода, и, по обычаям того времени, за одного явились в ответ все: одни из Протозановых казнены, другие – биты и разосланы в разные места. С этой поры род князей Протозановых надолго исчезает со сцены, и только раз или два, и то вскользь, при Алексее Михайловиче упоминается в числе «захудалых», но в правление царевны Софии один из этого рода «захудалых князей», князь Леонтий Протозанов, опять пробился на вид и, получив в управление один из украйных городов, сделался «князем кормленым». Покормился он, впрочем, так неосторожно, что Петр Великий, доведавшись о способе его кормления, отрубил ему голову, а животы велел «поверстать на государя». При этом, однако, гнев государя не был перенесен с отца на детей, а напротив, старший сын казненного, Яков Леонтьевич, был взят для обучения его всем тогдашним наукам. Яков Львович (с этих пор имя Леонтий в роде Протозановых уступает место имени Лев) учился в России, потом за границею и по возвращении оттуда был проэкзаменован самим царем, который остался им очень доволен и оставил его при своей особе. Яков Львович оказался столь удобным для исполнения различных предначертаний Петровых, что государь отметил его своим особенным вниманием и повел его от чести к почести, не забывая при этом поправлять и его родовую «захудалость». Петр, однако, не сделал нашего прадеда богачом, а именно только вывел его из «захудалости». Сам же князь Яков Львович не умел вознаграждать себя: он, как говорили в то время, «заразился глупостью Лефорта», то есть пренебрегал способами к самовознаграждению, а потому и не разбогател. Такова была его жизнь до самого воцарения Анны Ивановны, когда Яков Львович попался на глаза Бирону, не понравился ему и вслед за тем быстро очутился в ссылке за Оренбургом.

В ссылке князь Яков Львович, по отеческому завету, обратился к смирению : он даже никогда не жаловался на «Немца», а весь погрузился в чтение религиозных книг, с которыми не успел познакомиться в юности; вел жизнь созерцательную и строгую и прослыл мудрецом и праведником.

Князь Яков Львович в моих глазах прелестное лицо, открывающее собою ряд чистых и глубоко для меня симпатичных людей в нашем роде. Вся жизнь его светла, как кристалл, и поучительна, как сказание, а смерть его исполнена какой-то прелестной, умиряющей таинственности. Он умер без всяких мучений на светлый день Христова Воскресенья, после обедни, за которою сам читал Апостол. Возвратясь домой, он разговелся со всеми ссыльными и не ссыльными, которые пришли его поздравить, и потом сел читать положенное в этот день всепрощающее поучение Иоанна Богослова и, при окончании чтения, на последнем слове нагнулся к книге и уснул . Кончину его никак нельзя назвать смертью: это именно было успение, за которым пошел вечный сон праведника.

В тот же день к вечеру на имя ссыльного был доставлен пакет, возвещавший ему прощение и возвращение, дарованные волей воцарившейся императрицы Елисаветы: но все это уже опоздало. Князь Яков был разрешен небесною властью ото всех уз, которыми вязала его власть земная.

Прабабушка наша, Пелагея Николаевна, схоронив мужа, вернулась в Россию с одним пятнадцатилетним сыном, а моим прадедом, князем Левушкой.

Князь Левушка родился в ссылке и там же получил весь грунт своего начального воспитания непосредственно от своего отца, от которого в замечательной степени наследовал его превосходные качества. Вступив на службу в царствование Екатерины Второй, он не сделал себе блестящей карьеры, какую ему поначалу пророчили. Бабушка моя, княгиня Варвара Никаноровна, говорила о нем, что «он, по тогдашнему времени, был не к масти козырь, презирал искательства и слишком любил добродетель». Лет в тридцать с небольшим князь Лев Яковлевич вышел в отставку, женился и навсегда засел в деревне над Окой и жил тихою помещичьею жизнью, занимаясь в стороне от света чтением, опытами над электричеством и записками, которые писал неустанно.

Старания этого «чудака» совсем устранить себя от двора и уйти как можно далее от света, с которым он не сошелся, увенчались для него полным успехом: о нем все позабыли, но в семье нашей он высоко чтим и предания о нем живы о сю пору.

Я с раннего моего детства имела о князе Льве Яковлевиче какое-то величественное, хотя чрезвычайно краткое представление. Бабушка моя, княгиня Варвара Никаноровна, от которой я впервые услыхала его имя, вспоминала своего свекра не иначе как с улыбкою совершеннейшего счастья, но никогда не говорила о нем много, это точно считалось святыней, которой нельзя раскрывать до обнажения.

В доме было так принято, что если как-нибудь в разговоре кто-нибудь случайно упоминал имя князя Льва Яковлевича, то все сию же минуту принимали самый серьезный вид и считали необходимым умолкнуть. Точно старались дать время пронестись звуку священного семейного имени, не сливая его ни с каким звуком иного житейского слова.

И вот тогда-то, в эти паузы, бабушка Варвара Никаноровна обыкновенно, бывало, всех обводила глазами, как бы благодаря взглядом за уважение к свекру и говорила:

– Да, чистый был человек, совершенно чистый! Он в случае не был и фавору не имел – его даже недолюбливали, но… его уважали.

И это всегда произносилось старою княгиней одинаково, с повторением, при котором она употребляла для усиления выразительности один и тот же жест.

– Он фавору не имел, – повторяла она, помахивая пред собою вытянутым указательным пальцем правой руки. – Нет, не имел; но… – Тут она круто оборачивала свой палец вниз и со строгим выражением в лице оканчивала, – но его уважали, и за то не терпели.

Николай Лесков отнесен к «писателям второго ряда». То есть - в школах мельком упоминают фамилию, даже в гуманитарных вузах проходят наскоро буквально пару «основных произведения»…
Так что остается, коли найдутся желание и время, самостоятельно читать писателя… да где его взять - ничем и никем не занятое время?
«Захудалый род» как бы и не относится к «основным» писательским книгам, тем, что всенепременно прочесть нужно, дабы худо-бедно в ряду интеллигентов оставаться. Произведение это очень милое, но… несовременное какое-то.
Потому что актуализировать его для себя, перенести эту историю в современную колею практически невозможно… Это - из «раньшего времени», и говорится о нем прекрасным литературным языком, на котором говорили и думали образованные люди лет 150 назад.

История рода князей Протозановых, семейная хроника, собираемая по крохам их потомком, густо насыщена событиями, но это всё больше события мелкие, как бисер, нанизываемый на нитку дней и лет. На нитке этой попадаются и бусины событий: погиб на войне Лев Протозанов… вышла из учения его дочь Вера… сватается к ней граф Функендорф, сватавшийся, кстати, ранее к матери… Но и эти бусины не крупные, мало меняющие нижущийся узор… так - чуть-чуть, в пределах истории одной семьи, без какого-то изменения в истории Государства Российского, а уж тем более - мира.

Впрочем, если такие мелкие бисерные нитки рвутся и рассыпаются в контексте не только одной этой скромно-незаметной семьи, почему-то в размерах страны и мира блекнут и пропадают такие понятия, как верность, честность, трудолюбие, чадолюбие, ответственность, щедрость…
Желание отдарить даже за малое доброе дело, благодарить искренне - где это всё сейчас? Нынче - мизинец протяни, так руку твою по плечо отхватят, да еще и насмехаться будут… Нет, во все времена - и в те, «раньшие», и сейчас - завсегда мерзавцев было больше, чем добрых людей (и не важно, к какому «слою» эти люди относились: и «графья» мерзавничали, и простолюдины являли чистые сердца). Но всё-таки - ах, какое же счастье, что есть рядом кто-то, кто и пожурит, и накажет (по справедливости), но спасет и сохранит.

Огрехи - это не так сделано, и то зря пропало; вовремя не промолчали или нужное слово не сказали - они у всех бывают. Люди - они не Ангелы, им свойственно ошибаться в делах и словах…
Но всё-таки главное, что честные люди - они и живут честно, ошибки стремясь исправить, а за грехи - стыд великий в себе нося…

И - ах, как резанула меня по сердцу предфинальная беседа Варвары Протозановой и Мефодия Червева (так и не ставшего учителем ее сыновей). Правильные слова он говорит ей. Только неправильно это - своею правотой с такими усилиями выстроенный мир рушить. Тем более, что мир этот пусть несовершенен, но всё же больше направлен на внешние добрые дела, чем на собственное самоудовлетворение. (Варвара Никаноровна - она не графиня Хотетова, у которой мужики бедствуют до нищеты, пока она по монастырям злато-серебро горстями рассыпает).

Теперь про вчерашний конкретный спектакль в СТИ.
«Захудалый род» - это пятый спектакль, который я посмотрела здесь (и первые два видела еще в студенческие времена ребят).
Когда-то определила свой любимый Эрмитаж, как театр во многом ЛИТЕРАТУРНЫЙ, в котором репертуар выстроен на основе хороших книг, а спектакли даже иной раз длинноты имеют - но исключительно от того, что ради зрелищности важное слово нельзя выкинуть, его надо до зрителя всенепременно донести… даже если, вроде бы, сразу не запомнил - потом вспомнит.

Так же и с СТИ. Литература за основу тут берется отличная, и тоже не режется-кромсается; если и есть неизбежные сокращения - то ГЛАВНОЕ СЛОВО в спектакле все равно останется, будет сказано и услышано.

Зал у театра сравнительно небольшой, и помещение нестандартное, в коем много фотографий из спектаклей (с репетиций! ах, как это интересно!) и «семейных портретов» - Достоевский, Гоголь, Лесков, Шолом-Алейхем, Диккенс, Веничка Ерофеев…
Кофе вкусно пахнет, и - большие зеленые яблоки в вазах лежат: возьми, съешь, подготовь себя к началу спектакля. Программки, кстати, бесплатно раздают.

Декорации придуманы Александром Боровским, сыном великого сценографа Давида Львовича. В спектакле - словно рамки для семейных портретов: то замрут, зафиксируются в них персонажи, то вновь двинутся.
Музыка. Прислушалась к как бы небольшой увертюре перед вторым действием: и звук далекой трубы в ней прозвучал, и нотки испанского фламенко, и мазурка, и российский напев…

Актеры. Хороши буквально все - ну, буквально: никто с провисами не играет, ансамбль актерский просто удивительный (ну, это у «женовачей» уже и в студенческие времена было).

Но, как в любом театре, есть артисты, которые, не выпадая из общей картинки, все же выше остальных выглядят.
Алексей Вертков. Его Дормидонт (Дон Кихот) Рогожин - это просто одноглазое чудо какое-то. Все сцены с его участием - просто ах, остановись мгновенье, ты прекрасно! Именно что российский Дон Кихот, что дерется и за правое дело, не жалея ни глаза, ни шеи… Потому что если не драться, да за правое дело не стоять, да не двигаться постоянно куда-то вперед, вперед, вперед… жить-то как? Ведь скучно же, не по-дормидонтовски.
(И уже не столько к герою, сколько к артисту: а голос какой невероятный! Боже ж мой, какой голос!!!)

Кстати, спектакль идет без малого 4 часа. При этом не ждите от действия постоянных эмоциональных ударов - оно течет тихо и спокойно. Но глаз - не оторвать. И на глазах -слезы…

Марина Дмитревская

«Юная бабушка, кто вы?»
Н. Лесков. «Захудалый род». Студия театрального искусства (Москва). Композиция и постановка , художник Александр Боровский
Продолговатый и черный овал,
Темного платья раструбы…
Юная бабушка! Кто целовал
Ваши надменные губы?
М. Цветаева. Бабушке

Глава 1
К рассказу об этом спектакле я не могла подойти долго. Испытав после него сильное человеческое волнение, когда в метро, на улице, в магазине выхватываешь блокнот и лихорадочно записываешь что-то, потому что спектакль не дает тебе покоя, я решила не торопиться, а сняла со стеллажа тот запыленный том собрания сочинений Лескова, который никогда и никем в нашем доме не был открыт. И утонула в нем.

Стояло лето. «Захудалый род» пах свежескошенной июльской травой, он напоминал о себе вблизи сохранившихся заповедных усадеб (ну, не орловщина, так костромская губерния, Щелыково…). В деревенской церкви, на погосте Николо-Бережки было легко воображать себе бабушку Варвару Никаноровну Протозанову, пришедшую к обедне (бабушка строго «взыскивала, чтобы попы в алтаре громко не сморкались и не обтирали бород аналойными полотенцами»…).

Но еще больше «Захудалый род» становился реальностью по дороге на какую-нибудь Александровскую фабрику, где о прошлой усадебной жизни захудалых родов давно напоминают только старые аллеи или ушедшие в землю каменные пилястры, служившие когда-то въездом в усадьбу. К кому?..

Казалось, сама жизнь погружает меня в «предлагаемые», разрешает «перевоплотиться», переселиться в лесковский мир и оттуда описать спектакль. Но что-то мешало и здесь. Наверное, до сих пор я боюсь потревожить тот благодатный и благородный внутренний покой, который дает этот спектакль и который почти никогда не возникает в нынешнем неугомонном театре. «Захудалый род» не рождает пафоса письменно делиться тем сокровенным, что - прямо или косвенно - возникло в тебе и укрепило тебя. «Глубокую нравственную дезинфекцию производило ее искусство в нашем обществе», - писал когда-то Амфитеатров о Ермоловой. Это можно сказать и о спектакле женовачей. И это одна из причин профессиональной неохоты делиться.

Но, как в финале спектакля и романа говорит праведник Мефодий Червев, «Поступай как знаешь, все равно - будешь раскаиваться». Так что расскажу.

Лица героев который месяц стоят перед глазами… Некоторые говорят, что сам роман кажется превосходным потому, что чтение его сопровождают теперь «живые картины» спектакля. Может быть.

Глава II
Темный, прямой и взыскательный взгляд,
Взгляд к обороне готовый.
Юные женщины так не глядят.
Юная бабушка, кто вы?

В отрочестве всегда хотелось, чтобы ожили старинные портреты и эти неведомые юные бабушки на них. Александр Боровский вырезает проемы в двух стоящих фронтально параллельных черных стенах. Это некая картинная галерея - и каждый, поначалу явившийся «живым изображением», «портретируется» потом объемно, с подробностями. У каждого персонажа на портрете - своя история, а персонажей этих много.

В «Захудалом роде» (думаю, его почти никто не читал и надо дать хотя бы контуры романа) речь идет о семье князей Протозановых, и главное лицо в нем бабушка Варвара Никаноровна, в девичестве Честунова. О ней сразу говорят - «бабушка», поскольку повествование ведется от лица ее внучки Веры Дмитриевны, но княгиня - действительно «юная бабушка», сирота, воспитанная в княжеском доме и шестнадцати лет вышедшая по любви замуж за получившего гвардейский чин князя Льва Львовича, одного из тех, «чьи широкие шинели напоминали паруса» и кто погиб в войне 1812 года, только погиб дедушка без славы, потерпев ряд поражений. Бабушка предвидела дурное: слишкомсчастливой была их жизнь, и даже вырытый клад умножил состояние семьи, а столько любви и богатства Господь не может давать долго…

Оставшись вдовой, молодая княгиня средством от скорби «избрала едва ли не самое лучшее из всех средств - именно усиленную деятельность».

Бабушки русской литературы… От бабушки «Обрыва» до достоевской Бабуленьки… В них, а не в матерях героев всегда была витальная опора. Потому что - уклад, порядок, поколения, а каждое следующее слабее предыдущего… Всегда кажется, что родители сильнее тебя, а бабушка сильнее мамы. Без бабушки нет структуры, нет прошлого, нет корней, нет рода.

Юная бабушка Варвара Никаноровна, у которой «смысл жизни (здесь и далее курсив мой. - М. Д.) был развит с удивительною последовательностию», «не преследовала специально намеченных целей, достижение их пришло ей в руки органически». Земли ее «богатели и процветали: крепостные ее люди покупали на стороне земли на ее имя и верили ей более, чем самим себе». Не делая различий между людьми, княгиня «прощала людей легко и охотно, и притом с поразительною снисходительностью для слабых».

Бабушка Варвара Никаноровна «не отделяла нравственность от религии». «Сама она строго содержала уставы православной церкви, но по требованию от человека религии отнюдь не ставила необходимым условием исключительного предпочтения ее веры перед всеми другими… Она не скрывала, что „уважает всякую добрую религию“». Говорила: «Пусть где хотят молятся: бог один и длиннее земли мера его», а о существующем «духовенстве она, по собственным ее словам, много скорбела, говоря, что „они ленивы, алчны и к делу своему небрежны, а в писании неискусны“».

Я так много цитирую Лескова не только потому, что слова «смысл жизни», «органически», «много скорбела» принципиальны для литературного текста, самого по себе замечательного, но и потому, что в спектакле Женовача все они необычайно важны: речь идет о системе ценностей и мировоззрении. Безупречная стойкость и нравственность княгини и ее окружения, собственно, и являются сюжетом, развивающейся темой спектакля.

Варвара Никаноровна смело и ясно оценивает меняющееся время («лицемерные искательства возвысятся. Хотелось бы хвалить тех, кто, у престола стоя, правду говорить не разучился…»), сочувствует жертвам чугуевского бунта, подавленного Аракчеевым: «Спрашивать сердце всегда и везде должно. Упокой, господи, бедных рабов твоих, а нам прости, как мы это сносим». Она безукоризненна, сильна - и люди, окружающие ее, тоже.

Это и Мария Николаевна, которая «с той поры, как она себя осознала, до тех пор, как сказала пред смертью: „Прими дух мой“… никогда не думала о себе и жила для других». Она воспитала двух братьев и ради них вышла замуж по расчету, испросив у архиерея жениха. Тот отдал ей молодого «поскакуна», который был «весьма козляковат, светскогонравалюбитель». Но добродетель Марии Николаевны была столь сильна, что «молодой «поскакун» оценил редкие достоинства этой чудной женщины и… полюбил ее!» «Такова иногда бывают власть и сила прямого добра над живою душою человека», - нравоучительно заключает Лесков.

Это и Ольга Федотовна, которая была возле княгини всю жизнь «более в качестве друга сердца, чем в качестве слуги». Кульминация ее истории - это любовь к брату Марии Николаевны, кудрявому семинаристу Василию, которого сестра готовила к духовной карьере. Ольга Федотовна совершает подвиг самопожертвования, она берет с любимого и любящего юноши слово выполнить любое ее желание - и крестит вместе с ним крестьянского младенца. Василий становится ее кумом, а брак между кумовьями невозможен. «Остальное пошло так, как Ольга Федотовна хотела для счастья других: с течением многих лет ее Василий Николаич, которого она притравила, как Диана Актеона, окончил курс академии, пошел в монахи и был, к удовольствию сестры, архиереем…» А у бедной Ольги Федотовны «корчи в сердце делались». Когда через много лет этот архиерей приехал служить обедню, бабушка была недовольна: «Напрасно, я нахожу, он здесь такую проповедь изволил сказать, и не понимаю, что это ему вздумалось говорить, что „нет больше любви, если кто душу свою положит“… Тут по любви-то у нас есть своя академия и свои профессора… Вон они у меня чайным полотенцем чашки перетирают… Ему бы достаточно и того счастия, что он мог их знать, а не то, чтобы еще их любви учить. Это неделикатно!»

Это и преданнейший лакей Патрикей Семенович, который в старости «ходил по дому и кропотался на новых слуг». Его нравственная кульминация - момент, когда Патрикеева сына, выучившегося в столице на архитектора, бабушка приглашает на обед, за которым прислуживает Патрикей. Наливая сыну вино, он теряет сознание. Потому что жизнь, где все на своих местах, по заведенному обряду, не предполагает, чтобы отец сыну прислуживал, а не прислуживать за обедом - тоже нарушить уклад… Патрикей - будущий Фирс «Вишневого сада» («ее раб и ее рабом умру»).

Это, конечно, и «Дормидонт Рогожин, имя которого было переделано бабушкою в Дон-Кихот Рогожин. Человек этот… по словам бабушки, был „гол, как турецкий святой, а в душе рыцарь“».

В этом идеальном мире однолюбия и жертвенности, конечно, есть и испорченная столичным пансионом дочь Варвары Никаноровны княжна Анастасия, и фарисейка - княгиня Хотетова, и граф Функендорф, наметивший себе в невесты сперва бабушку, а затем женившийся на Анастасии. Они - разрушители рода.

Именно потому, что речь идет о мировоззрении, роман дает серьезную нравственную опору. Перекосившийся сегодняшний мир сам собой демонстрирует скособоченность рядом с классическими пропорциями укладной жизни, в которой все стояло на своих местах.

Очевидно праведная жизнь бабушки и ее окружения, в котором все только и заняты тем, чтобы жить деятельно, достойно, самоотреченно и деликатно (очень частое у Лескова слово), занимая только свое место и не претендуя изменить мудрый уклад жизни (у Ольги Федотовны, если она оставалась на ночь в каком-то чужом доме, «было убеждение, что спать на стульях гораздо деликатнее, чем лечь на кровати или хоть на диване: она это и соблюдала») - этот идеализированный и идеальный мир заставляет вас проникнуться «сбыточностью», возможностью такой жизни и одновременно тоской о ее неосуществимости.

Этот спектакль обращен не столько к эстетическому, сколько к этическому вашему чувству. Но пафос, несомненный у Лескова, Женовач не утяжеляет настоящими страданиями и переживаниями, а дает тексту легкое дыхание игры в «оживающие портреты».

Лица женовачей странным образом идут «тому веку». Или тот век идет им?..

В малоизвестном романе театр находит множество современных тем и совпадений. «У нас есть знать, именитые роды, от знатных дел и услуг предков государству прославившиеся; вот это помнить надо, а у нас родовое-то все с Петра раскрадено да в посмех дано. Дворянство через то страдает, что прибыльщики да компанейщики не за заслуги в дворяне попадать стали, а за прислужничество», - говорит княгиня Варвара Никаноровна. А сам Лесков устами княгини Веры утверждает, что главной причиной «захудания» родового поместного дворянства было «неумение понимать своей пользы иначе, как в связи с пользою всеобщею». Сегодня, в эпоху «прибыльщиков и компанейщиков», когда оказывается прикормлена любая оппозиция и многовековое самосознание российской интеллигенции о всеобщей пользе, которая выше собственной, кажется нелепой, - это не просто крайне современный, а щемяще современный текст.

Глава 3
Нам достались уже свои истории «захудалых родов», закончившихся тоже не по генетическим, а по идеологическим причинам, по исторической неизбежности. В жанре неторопливого повествования, сообразуясь с жанром спектакля, расскажу про трех своих бабушек и историю их портрета.

У моей бабушки были двоюродные сестры, Карповы. Соня, Фаня и Вера. И младший брат Володя, которому была посвящена жизнь этих сестер. То есть - совершенно чеховская семья Прозоровых. Сейчас посчитала - наверное, они были рождения 1890-х годов (может быть, Соня раньше). Это была царскосельская семья врача Григория Карпова со всем счастливым дореволюционным детством и юностью. После революции, естественно, всё кончилось, и уже в моем детстве меня возили в Ленинград «к Карповым» в малюсенькую комнатку какой-то коммуналки на Петроградской, где жили три седые старушки, предельно интеллигентные. Они не эмигрировали, а, зная с младенчества множество языков, работали всю жизнь в библиотеках каких-то вузов…

Мы с папой бывали у них и когда они получили маленькую отдельную квартирку на Охте. Соня (она единственная недолго побыла замужем в молодости - как Маша - и вернулась к сестрам) умерла первая, потом Вова, а Фаина Григорьевна и Вера Григорьевна жили.

Как-то мы с отцом поехали поздравить кого-то из них с днем рождения. В окне их квартиры на первом этаже горел свет, но дверь не открывали. К этому времени Вера (самая милая и добрая из них) уже выжила из ума, и Фаня обихаживала ее. Мы взломали дверь - это была страшная картина. Бедлам, все раскидано, по квартире ходила ничего не понимающая, улыбающаяся безумная Вера, а под столом, почти голая, лежала Фаня. Как выяснилось потом, она была жива, ее разбил паралич, она была в сознании, но не могла говорить. Мы вызвали врачей, она как-то потом еще жила, но дело не в этом. Посреди всего этого ужаса конца жизни, конца семьи, эпохи и пр. на стене висела большая фотография - три ангелоподобные девочки с распущенными волосами и крылышками светлых платьев, три сестры из интеллигентной семьи Царского села смотрели на двух безумных седых старух.

Фотография висела без рамы.

Через несколько лет, когда Карповы умерли все, нас позвали взять что-то из фотографий, альбомов. Как уже советские люди, Карповы сдирали их с паспарту и вклеивали в альбомы. Портили. (Портреты в спектакле Женовача тоже не имеют багетов, они «вырезаны» скорой рукой А. Боровского и будто размещены на альбомной странице.)

Я забрала маленькую фотографию - отпечаток той, которая висела в тот день на стенке…

Прошло очень много лет. И один мой друг, режиссер, начал ставить в далеком захудалом театре Чехова. Мне хотелось чем-то помочь ему, послать какой-то «секретик», художественный талисман, что-то, что будет известно только тем, кто делает спектакль, и невидимо поселится в нем, давая импульс и энергию подлинности. Я верю в такие вещи и долго думала, что «по прямой от Чехова» послать (тем более - заканчивался век, в который он умер). Поскольку Чехов провалился в Александринке, я думала отколупать камешек, но это означало бы провал, потом пошла по антикварным магазинам. Лежат пенсне… Ну и что? Купить талисман за деньги нельзя, нужен художественный сюжет («Сюжет, сюжет…»). Тем более, может быть, это пенсне сидело на носу какого-нибудь Протопопова…

И я вспомнила о фотографии трех сестер, лежащей в бабушкином сундучке. Она была именно оттуда - из 1890-х: три сестры, у которых еще не родился брат, и я присутствовала при конце жизни, которая начинается на фотографии рубежа тех веков. Я вставила фотографию в рамку и послала в захудалый театр в надежде на чудо.

… Когда через пару месяцев я попала туда, в углу какой-то комнаты я увидела сломанную рамку. В какой-то пьяной актерской потасовке напившаяся актриса растоптала стекло каблуком, разорвала фотографию… Спектакль провалился несколько месяцев спустя. И это бы ладно - исчез еще один портрет еще одного поколения «бабушек»…

В спектакле Женовача почти отсутствует предметный мир (есть сабля, пенсне, несколько чемоданов, самовар, посох… кажется, все), может быть, в нем и не было спрятано никаких вещественных «талисманов» (хотя, кажется, они ездили на Орловщину, как когда-то ранние художественники в Ростов Великий, а «братья и сестры» - в Верколу). История пишется «из ничего», из отношения к тексту, слову Лескова, из обдумывания его. Артисты лишены приспособлений, они, рассказыватели, почти лишены общения, присущего психологическому творчеству. Да это, собственно, и не психологический театр.

Глава 4
Когда в проеме с шашкой застывает юный дедушка Протозанов, погибший в войне с Наполеоном, - сразу вспоминаешь сумрачную эрмитажную галерею 1812 года. Даже если герои «Захудалого рода» не участвовали в боях и не терпели поражения, как князь Лев Львович, они все равно были «молодыми генералами своих судеб».

Они появляются из «черных дыр» - проемов без багетов. Фронтальность, покой…

Конечно, «генерал» тут - юная бабушка (Мария Шашлова). Ее портрет - это почти всегда глядящие вдаль ясные глаза, простая четкая и даже чеканная речь, спокойно сложенные руки и гладко зачесанные светлые волосы. Возраст - появившиеся очки. Эмоции - лишь вспышками: она кидается за поддержкой к погибшему Льву Львовичу (к «портрету» его?) - а он, мальчишка, нервничает в момент ее объяснения с «женихом» Функендорфом… Портрет был бы совсем серьезен, если бы не тонкое актерское отстранение от персонажа в том, как картинно заглаживает бабушка волосы, как неподвижны ее почти всегда сомкнутые руки. Стать - так стать! Покой - так покой!

Пышнолицая, розовощекая красавица Мария Николаевна согласно кивает рассказу о ее жизни, вслушивается - не переврали ли ненароком так красиво сложенную в целое, практически идеальную повесть? Верно ли оценили совершенное - и эти оценки то ли самой героини, то ли играющей ее Анастасии Имамовой сразу снимают всякую патетику. Драматическая история любви быстрой, юркой, часто моргающей глазами Ольги Федотовны сыграна Ольгой Калашниковой с таким нежным темпераментом и балетным изяществом (ножка - ручка - пальчик…) и такими судорожными объятиями на прощание. Два цельных человека расстаются, потому что не могут преодолеть и не хотят преодолевать эту свою целостность. И следующее сообщение (Василий ушел в монахи, а у Ольги Федоровны «корчи в сердце сделались») лишь иллюстрируют эту краткую эмоциональную вспышку. А дальнейшая судьба архиерея Василия дает понять, что жертва была напрасной, на всю жизнь расколовшей и в итоге исказившей душу богослова…

Это мир общий, соборный, открытый, до поры и времени безопасный. «Мы одни?» - спрашивают княгиню. «Да», - и вся дворня в соседнем окне согласно кивает головами…

История Дон-Кихота Рогожина (Алексей Вертков), появившегося на портрете под звук кастаньет, история его таинственных драк и подвигов в компании с верным оруженосцем Зинабеем («Зинка-бей!»), а также женитьбы на деревенской красавице Аксютке (читай - Дульсинее), счастливо оказавшейся можайской дворянкой, - это и вовсе «плутовской роман». Рогожин - человек, попирающий социальные нормы, вольнодумец. Желающий существовать вне рамок, но именно его позы всегда картинны и живописны, как будто вставлены в раму. В раму просится и чудесный зад Аксютки, представший его умирающему взору во время тяжкой болезни.

Аксютку, которую Рогожин тут же бросил, играет Мириам Сехон - и она же «оборачивается» главным «женским» врагом Дон-Кихота - княгиней Хотетовой. В игровом театре Женовача герои вообще двоятся. Верный Гайворона и верный Зинка - оба оруженосцы и соучастники подвигов - соединены в одном актерском лице замечательного Александра Обласова так же, как белокурый богослов Василий и такой же кудрявый, но в очках учитель - француз Жиго рождены одним и тем же Сергеем Пирняком. И вот поди догадайся: симпатия к Жигоше Ольги Федотовны связана с тем, что он напомнил ей Василия, или Жиго кажется похожим потому, что мил Ольге Федотовне?..

Игровое, театральное и подлинное находятся в этом спектакле в удивительном органическом соединении. Скажу иначе: эффект «Захудалого рода» - это эффект замечательной подмены. Скажем, Лесков пишет мир, где о людях узнают от людей, ищут - через людей (так Варвара Никаноровна находит для сыновей учителя Червева). И это спектакль, где о героях мы узнаем от других героев, из уст близких, характеризующих поступки и чувства другого. Ветром гуляет по сцене восторг воодушевления. Этот актерский восторг жизни молодых актеров в выдуманном Протозанове. Но он похож на романтическое воодушевление самой протозановской жизни и восторг перед нею Лескова. То есть живое сценическое чувство идентично фабульным и сюжетным эмоциям.

История родов, семей, литература жизнеописаний сегодня в моде. На этом интересе держится популярность Л. Улицкой, неторопливо и последовательно описывающей жизнь Сонечки, семью Медеи и ее детей, Шурика… На этом же интересе держится «сериальная» индустрия, производящая свои саги. Женовач ставит книгу, которая легко могла бы стать основой очередной «Бедной Насти» с бесчисленным роем ряженых, у каждого из которых своя история, своя «серия» - и какая! Но режиссер не берет даже сюжетного завершения незавершенного романа и оговорок о будущем героев по ходу его, ибо судьбы и даже характеры интересуют его меньше, чем мировоззрение (и Лескова, и его персонажей). А главным образом Женовача волнует идеализированная идеология той жизни. И прерывает он повествование, по сравнению с романом, обостряя финал и завершая «Захудалый род» встречей «двух правд» - бабушки и учителя Червева, которого с замечательным внутренним покоем сыграл Сергей Аброскин.

Женовач купирует (или не акцентирует - точно не скажу, видела спектакль только однажды) и рассказы о сыновьях княгини Якове и Дмитрии, и сюжетные сообщения о том, что впавшую в черную меланхолию Варвару Никаноровну сыновья все же уговорили вернуться из приживалок в дом, что при ней выросли внуки (от лица одной, Веры, и ведется повествование), что ее жизнь хоть и пошла по-другому, но не кончилась. В спектакле она со всей очевидностью кончается, ибо Червев невольно подрывает основы, на которых покоилась и процветала праведная жизнь Варвары Никаноровны. Это встреча созидательного православного строительства на благо Отечества и людей, в нем живущих (как и ее погибший муж, Варвара Никаноровна «слуга царю, отец солдатам»), - и отшельнического, аскетического православия, по сути гораздо более близкого основам христианства, но парадоксально разрушительного в данной истории.

Бабушка отправляется к нему сама, на лодке - не образ ли это? Червев и его философия - это другой берег, другие берега. Если бабушка всегда знала, отчего она счастлива или несчастна, то о Червеве знать этого не дано: «А что делало его счастливым, знал один Бог». Червев не нуждается ни в деньгах, ни в славе, ни в деятельности, а когда Губернатор спрашивает его: «Скажите, пожалуйста, по совести, вы утверждали когда-нибудь, что власти не потребны в государстве?» - Червев отвечает: «Я не мог говорить, что власти не потребны в государстве, ибо я не думаю, чтобы и сами государства были потребны». Аброскин, почти не сходя с места, произносит текст, будто совсем не окрашивая его (рассказы других героев несомненно темпераментны), не вкладывая в слова эмоции…

Бабушка находит своим детям учителя, который воспитает честнейших… диссидентов. И княгиня должна вручить детей этому воспитанию?..

Бабушка Варвара Никаноровна всю жизнь была «Честуновой», была земным воплощением справедливости, щедрости, нравственности, жила образцово, по заповедям - и эту лучезарную жизнь Червев раскалывает (раскол!), ввергает в «черную меланхолию» еще более строгим православием. Одна из последних реплик в диалоге княгини с Червевым: «Вы обобрали меня, как птицу из перьев. Я никогда не думала, что я совсем не христианка. Но вы принесли мне пользу, вы смирили меня, вы мне показали, что я живу и думаю, как все, и ничуть не лучше тех, о ком говорят, будто они меня хуже…»

И кому от этого стало хорошо? Червев указал ей путь индивидуального спасения души, смиренного недеяния. Взамен деятельного воспитания, улучшения нравов «бабушка достала себе то, что нужнее всего человеку: жизнь не раздражала ее более ничем: она, как овца, тихо шла, не сводя глаз с пастушьего посоха, на крючке которого ей светил белый цветок с кровавою жилкой». То есть Лесков дает жизнеописание почти святой. Но, восприняв рассуждения Червева и его путь, бабушка обрекает на разрушение ту жизнь, созиданию которой отдала всю себя. Помертвело ее окружение, радость покинула Протозаново. Не истинное ли православие Червева, спасающего их души, загубило род, умертвило радостную, самоотверженную жизнь в поместье?.. «Становясь на вашу точку зрения, я чувствую, что мне ничего не остается: я упразднена, я должна осудить себя в прошлом и не вижу, чего могу держаться дальше». Это почти финальное признание бабушки.

Обостряя конфликт, делая его в финале неразрешенным и неразрешимым, заканчивая спектакль кульминационной точкой (никакие любви, крушения, самоотречения, подвиги и предательства не являлись до сих пор драматической кульминацией, ибо находились в пределах жизни, а финальный конфликт лежит вне ее и над нею), - Женовач тем самым радикально противостоит пресловутому «сериальному мышлению». Ему не важна дальнейшая жизнь бабушки, судьбы ее сыновей, ему важен слом идеологии, конец жизни как конец идеи, а идея бабушки о воплощении земной справедливости рухнула, и кончилось время.

«Вы отнимаете у меня не только веру во все то, во что я всю жизнь мою верила, но даже лишаете меня самой надежды найти гармонию в устройстве отношений моих детей с религией отцов и с условиями общественного быта», - говорит она Червеву и получает в ответ: «Воспитывать ум и сердце - значит просвещать их и давать им прямой ход, а не подводить их в гармонию с тем, что, быть может, само не содержит в себе ничего гармонического».

«Если древо не будет колеблемо, то оно крепких корней не пустит, в затишье деревья слабокоренны», - всегда говорила бабушка. Она стойко переносила все испытания - и гибель мужа, и разорение, и отчуждение дочери. Она не перенесла одного испытания - встречи с праведником. Вдруг ее «смелая душа впала в слабость», «в душе ее что-то хрустнуло и развалилось». И все-таки этот спектакль ода ей. Он о том, как сладко выполнение нравственного долга, как радостна щедрость, точное знание того, что истина есть, а не что есть истина.

Спектакль «Захудалый род» – это попытка заглянуть в прошлое, чтобы понять, откуда мы, что такое «род». Как совместить ту реальность, которая нас окружает, с теми идеалами, которые в нас живут. Где та золотая середина компромисса, выживания, соединения с нравственным стержнем. Как воспитывать детей, к каким мыслям их приучать. Проблема, которую Лесков ставит в своем произведении, неразрешима. Чем жить? Как работать? Еще одна важная и серьезная мысль Лескова – как научиться в счастливые моменты быть спокойным, уверенным, а в несчастье оказаться твердым, умудряться и в нем оставаться счастливым.

Сергей Женовач

«Захудалый род» – первый спектакль Сергея Женовача, выпущенный после того, как его знаменитый гитисовский курс обрел статус театра. Без сомнения, это программный спектакль. Соблазнам нынешней клипмейкерской эпохи вчерашние студенты предпочли театральное товарищество на вере. Надо бы уточнить: на вере в нравственную силу искусства. Для Женовача лицедейство – средство постижения идей: театр поверяется ими, а не они театром. Густонаселенный четырехчасовой спектакль сделан, в сущности, бесхитростно – этюдным методом. Герои предстают перед нами как ожившие образы давно прошедшего времени. Персонажи сошли с портретов во плоти, но их близость лишь кажущаяся. В самом спектакле времена перемешаны, и давно погибший герой войны может в тяжелую минуту явиться к жене, чтобы прижать ее к сердцу, но зазор между теми временами и нашим ощущаешь явственно - как между золотым веком и железным, милой сердцу стариной и немилосердной реальностью.
Женовач умеет и любит ставить прозу. Ему удается длинная романная форма. В его неторопливом театральном чтении есть столь мощное обаяние, что сценическое многословие не утомляет. Но главное его умение все же в другом - являть на сцене истинно прекрасных людей. Известно, что всякого рода упырей играть проще, чем добродетельных героев. Для Женовача удивительным образом именно изнанка человеческой души оставалась всегда тайной за семью печатями, зато театральную формулу душевного благородства и чистоты он обычно выводил с легкостью. Княгине Протозановой и Мефодию Червеву противостоит наступающий на Русь, уже не Святую, но еще сохранившую представление о святости, мир расчета и чистогана. И с ним-то Женовачу, как и Лескову, все понятно. А с формулой душевной чистоты вдруг возникли вопросы. Что важнее – любовь к Божьему миру, несовершенному, но все же достойному спасения, или истовая праведность презревшего мир анахорета? Кажется, Женовач, сам не чуждый аскетизма, пока все же на стороне княгини. Во всяком случае, его полный животворной энергии спектакль заставляет на это надеяться.

журнал «Эксперт»

«Захудалый род» по неоконченному роману Лескова вышел у Сергея Женовача не то чтоб манифестом (это слово не про Женовача), а скорее символом его театральной веры. Умная веселость – это основная тональность спектакля, позволяющая серьезно обсуждать такие вопросы, как долг гражданский и христианский, поиски общего блага и личного спасения. Самое замечательное, что, обустроив на сцене эту утопию, Сергей Женовач не спешит ее разрушить, оставляя веру в возможность идеала даже тогда, когда сюжет пытается ее опровергнуть. Самое удивительное, как Сергей Женовач сумел воспитать в своих студентах убеждение, что эстетика вырастает из этики – а без этого убеждения его театр был бы, кажется, невозможен.

«Род проходит и род приходит, земля же вовек пребывает».

Екклез. 1, 4.

Старая княгиня и ее двор

Глава первая

За этим опять шла минута молчания, после которой бабушка, понюхав щепотку табаку из жалованной Мариею Феодоровной золотой табакерки, или заговаривала о чем-нибудь вседневном, или несколько пониженным тоном добавляла о свекре своем следующее:

– Он, покойник, ни с кем не ссорился… Нет, приятных императрице людей он не критиковал и грубости никому не оказывал, но ни с графом Валерианом, ни с князем Платоном домами знаком не был… Когда нужно было, когда так выходило, что они на куртагах встречались, он им кланялся… Понимаете… Как должно по этикету… для courtoisie поклонится и отойдет; но руки не подавал и в дом не ездил. К разным бедным людям ездил и их у себя принимал, а к тем не ездил; это для них, может быть, ничего и не значило, а только он не ездил и так и в отставку вышел и в деревню удалился; так и умер, а всегда говорил: «для того, чтобы другие тебя уважали, прежде сам в себе человека уважай», и он в себе человека уважал, как немногие уважают.

Это говорилось уже давно: последний раз, что я слышала от бабушки эту тираду, было в сорок восьмом году, с небольшим за год до ее смерти, и я должна сказать, что, слушая тогда ее укоризненное замечание о том, что «так немногие в себе человека уважают», я, при всем моем тогдашнем младенчестве, понимала, что вижу пред собою одну из тех, которая умела себя уважать.

О ней теперь я и постараюсь записать, что сохранила моя память.

Глава вторая

Бабушка Варвара Никаноровна происходила из самого незнатного рода: она была «мелкая дворянка», по фамилии Честунова. Бабушка отнюдь не скрывала своего скромного происхождения, напротив, даже любила говорить, что она у своего отца с матерью в детстве индюшек стерегла, но при этом всегда объясняла, что «скромный род ее был хоть тихенький, но честный и фамилия Честуновы им не даром досталась, а приросла от народного прозвания».

Отец княгини Варвары Никаноровиы был очень бедный помещик, убогие поля которого примыкали к межам князя Льва Яковлевича. Мать бабушкина была очень добрая женщина и большая хозяйка, прославившаяся необыкновенным уменьем делать яблочные зефирки, до которых жена князя Льва Яковлевича была страстная охотница. На этом княгиня и бедная дворянка заинтересовались друг другом и, встретясь в церкви, познакомились, а потом, благодаря деревенской скуке, скоро сошлись и, наконец, нежно подружились.

Князь Лев Яковлевич был этому чрезвычайно рад, но он находил невозможным, чтобы бедная дворянка бывала у его жены как будто какая-нибудь пришлая, не на равной ноге. «Через это люди не будут знать, как ее понимать», – рассудил он и тотчас же надел свой отставной полковничий мундир и регалии и отправился из своего Протозанова в деревню Дранку с визитом к бабушкиному отцу.

В бедных хибарах мелкого сошки все перепугались наезда такого важного гостя, сам старик Честунов едва решился вылезть к князю из боковуши в низенькую комнату, исправлявшую должность зальцы, но через какие-нибудь полчаса это все изменилось: неравенство исчезло, князь обласкал Честунова, обдарил прислугу и вернулся домой, привезя рядом с собой в коляске самого дворянина, а на коленях его пятилетнюю дочку, из которой потом вышла моя бабушка, княгиня Варвара Никаноровна Протозанова, некогда замечательная придворная красавица, пользовавшаяся всеобщим уважением и расположением императрицы Марии Феодоровны.

Честуновы сделались в доме прадеда своими людьми, а бабушка выросла и воспиталась в протозановском доме. Ее там чему-то учили, хотя я никогда не могла составить себе понятия о ее учености. Она без науки знала все, что ей нужно было знать, умела всякое дело поставить пред собой так, чтоб обнять его со всех сторон и уразуметь ясным пониманием его смысл и значение. Изучением же она знала, кажется, только Священное Писание да французский язык. Но зато чтό она знала, то знала в совершенстве и из Священного Писания любила приводить тексты, а по-французски говорила безукоризненно, но только в случае крайней в том необходимости.

У князя Льва Яковлевича было два сына: Димитрий и Лев. Из них Димитрий на девятнадцатом году утонул, купавшись в жару в холодном озере, отчего с ним в воде сделались судороги, а князь Лев Львович на восемнадцатом году влюбился в Варвару Никаноровну, которая, по ее собственным словам, в четырнадцать лет «была довольно авантажна». Другие же, например старые люди из прислуги княгини, дворецкий ее, Патрикей Семеныч, и горничная, Ольга Федотовна, выражались на этот счет гораздо решительнее; они говорили, что «неописанной красоте бабушки и меры не было». Это же как нельзя более подтверждает и висящий теперь предо мной ее большой портрет, работы известного Лампи. Портрет писан во весь рост, масляными красками, и представляет княгиню в то время, когда ей было всего двадцать лет. Княгиня представлена высокою стройною брюнеткой, с большими ясными голубыми глазами, чистыми, добрыми и необыкновенно умными. Общее выражение лица ласковое, но твердое и самостоятельное. Опущенная книзу рука с букетом из белых роз и выступающая одним носочком ботинки ножка дают фигуре мягкое и царственное движение. Глядя на этот портрет, я не могу себе представить, как пылкий и восторженный юноша, каким описывают моего покойного деда, мог не влюбиться в эту очаровательницу? Притом же он почти вырос с нею под одним кровом, он знал ее ум, доброту, благородство ее мыслей и ту утонченную деликатность, которая приковывала к ней всех, кто имел истинное счастие знать ее. К тому же эта прелестная девушка в самые ранние годы своей юности вдруг совсем осиротела и, оставаясь одна на всем свете, по самому своему положению внушала к себе сочувствие и как бы по повелению самой судьбы делалась естественным членом семьи призревших ее князей Протозановых. Старики Протозановы так на это и смотрели, и когда сын их Лев Львович, получив чин в гвардии, приехал из Петербурга на побывку домой с тем же пламенем любви к сиротке, с каким четыре года тому назад уехал, то они только обрадовались, что это чувство, выдержав испытание, остается прочным. А когда молодой князь решился просить их о позволении жениться на Честуновой, то они сказали ему, что лучшей себе невестки, а ему жены, и не предвидели. Тут же у них был отслужен благодарственный молебен, и затем их перевенчали и вскоре же, не успев нарадоваться их молодым счастьем, отпустили их в Петербург.

Года не прошло после этой свадьбы, как старики один вслед за другим сошли в могилу, оставив бабушку Варвару Никаноровну с ее мужем полными наследниками всего состояния, хотя не особенно богатого, но, однако, довольно их обеспечивающего.

Заботливостью полюбившей и взявшей Варвару Никаноровну под свое крыло императрицы средства Протозановых были вскоре сильно увеличены: дед получил в подарок майорат и населенные земли из старых отписных имений и стал богатым человеком. Им очень везло. Большое уже в это время состояние их вскоре еще увеличилось самым неожиданным образом: во-первых, к ним перешли по наследству обширные имения одного дальнего их родственника, некогда ограбившего их предков и не имевшего теперь, помимо деда, никаких других ближайших наследников, а во-вторых, в старом протозановском лесу за Озерною нашли драгоценный клад: маленькую пушку, набитую жемчугом и монетой и, вероятно, спрятанную кем-то в землю от разбойников.

Деда, любившего жить пышно, это очень обрадовало, но бабушка, к удивлению многих, приняла новое богатство, как Поликрат свой возвращенный морем перстень. Она как бы испугалась этого счастья и прямо сказала, что это одним людям сверх меры. Она имела предчувствие, что за слепым счастием пойдут беды.

Однако шли года, никакое несчастие не приходило: дедушка служил очень удачно, детей у них было немного: один сын и дочь, княжна Настасья Львовна. Эту единственную свою дочь бабушка, в угождение императрице, но против своего желания, должна была записать в институт, и это было для нее первым толчком горя в ее двери. Сын, нынешний дядя мой, князь Яков Львович, был гораздо моложе сестры и был прекрасный мальчик. Словом, все было хорошо, но во всем этом счастье и удачах бабушка Варвара Никаноровна все-таки не находила покоя: ее мучили предчувствия, что вслед за всем этим невдалеке идет беда, в которой должна быть испытана ее сила и терпение. Предчувствие это, перешедшее у нее в какую-то глубокую уверенность, ее не обмануло: одновременно с тем, как благополучным течением катилось ее для многих завидное житье, тем же течением наплывал на нее и Поликратов перстень. Против деда и жены его, взысканных всеми милостями рока, поднималась мелкая зависть, которая зорко следила за понижением уровня их значения и, наконец, дождалась времени, вполне благоприятного для того, чтобы с ними переведаться. Это созрело как раз пред открытием французской кампании, в которую дедушка вступил с своим полком и был замечательно несчастлив: в каком деле он ни участвовал, неприятель разбивал его самым роковым образом.

Бабушка, еще вращавшаяся тогда в высших кружках, чувствовала, что ее мужу изменяет фортуна, что он входит в немилость, и не стала лавировать и поправлять интригами падающее положение, а, расставшись равнодушно со светом, уехала к себе в Протозаново с твердою решимостью не выезжать оттуда.

Обстоятельства так сложились, что это решение ее стало крепко.

Ольга Федотовна, живая хроника, из которой я черпаю многие сказания, касающиеся моего семейства, передавала мне об этом тягостнейшем периоде бабушкиной жизни следующее. Я запишу это словами ее же собственной речи, которую точно теперь слышу.

– Мы приехали-то, – говорила добрая старушка, – так тогда дом был совсем запущен. Лет десять ведь никто в него не заглядывал, он хоть и крепкий был, а все стал на вид упадать. Княгиня Варвара Никаноровна и говорят: «Надо поправить». Мастера и свои и чужие были – ради спешки вольных из Орла привезли. Княгиня все торопились, потому что словно она ждала какого последнего несчастия над дединькой, и хотя сама в то время в тягостях была (ожидаемый ребенок был мой отец), но все ходила и настаивала, чтобы скорее дом был отделан. Сами мы все жили в трех комнатках, а для князя она все хотела, чтобы весь дом в параде был, и дума ее сиятельства была такая, что если его еще будет преследовать несчастие, то чтоб он нашел какой-нибудь способ объясниться с главнокомандующим или государю бы все от чистого сердца объяснил и вышел в отставку. Я это все знала, потому что княгиня ведь со мною, если у них было что на сердце тягостное, все говорили, и тогда, хотя я еще и молоденькая, даже против них девочка была, а они от меня не скрывали.

«Я, – говорит, – Ольга, так решила, что лишь бы он здоров сюда приехал, а то уж мы отсюда никуда не поедем. Так здесь и будем жить, как свекор с свекровью жили, а то они, эти не понимающие справедливости и воли божией люди, его замучат».

Я, разумеется, успокаивала их и отвечала:

«Да что вы, – говорю, – матушка, ваше сиятельство, об этом еще рано так много думаете; ведь это еще все, бог даст, может быть, совсем иначе пойдет, и князь, господь даст, такую победу одержат, что целое королевство возьмут».

А она меня перебивает:

«Молчи, – говорят, – Ольга, не говори вздора: я не напрасно беспокоюсь, а я это так чувствую. Господь мне так много счастья дал, какого я не стоила… ну что же; а теперь, – изволят говорить, – если ему меня испытать угодно, так сердце мое готово».

Я тут из усердия им глупое слово и скажи:

«За что же, – говорю, – он станет вас испытывать: разве вы кому зло какое-нибудь сделали?»

А они и рассердились:

«Ну, в таком разе, – говорят, – отойди лучше от меня прочь…»

«За что же, – говорю, – ваше сиятельство: вы меня простите!»

«Да бог тебя простит, – отвечают, – но только я не люблю друга-потаковщика, а лучше люблю друга-стречника, и ты мне соблазн. Разве благая от Бога принимая, злого я не должна без ропота стерпеть? Нет; ты уйди скорее от меня: я лучше одна с моею покорностью хочу остаться!»

И прогнали меня с глаз, а сами, вижу, вошли в спальню и на приедьо стали. А я, в обиде на себя, что княгиню так огорчила, прошла поскорее чрез девичью, чтобы прочие девушки меня не видали, потому что была расстроена, и выскочила, да и стала на ветерку, на крылечке. Этакое волнение на меня нашло, что плачу, точно вблизь самой себя что ужасное чувствую, а оно так и было. Всплакнула я раз-два и вдруг всего через одну короткую минуту времени отнимаю от глаз платочек, и предо мною, смотрю, за кладовыми, за углом, стоит Патрикей Семеныч и меня потихоньку рукою к себе манит. Я как его увидала, так и затрепетала всем телом своим и ноги у меня подкосились, потому что знала, что этого быть не может, так как Патрикей Семеныч с князем находился. Откудова же это он мог сюда прямо с войны взяться? Верно, думаю, его там в сражении убили, он мне здесь как стень и является, и опять на него взглянула и вижу, что и он на меня смотрит: я вскрикнула и как стояла, так назад и повалилась, потому что все думаю, что это мертвец. Но он наместо того сейчас же ко мне подбежал, подхватил меня рукою и шепчет:

«Ах, что же такое, – говорит, – Ольга Федотовна, что же делать?.. полноте!»

А я… как это услыхала, так сердце у меня как у зайца и забилось.

«Как, – говорю, – „что же делать“, а где князь?»

А он этак головою на грудь наклонил и отвечает:

«Не пугайтесь, – говорит, – князь приказал всем долго жить; а я один, – говорит, – с письмом его приехал, да вот уже часа четыре все за кладовыми хожу, вас из-за угла высматриваю: не выйдете ли, чтобы посоветоваться, как легче об этом княгине доложить».

Не знаю уж я, матушка, чту б я ему на это сказала, потому что у меня от этих его слов решительно даже никакого последнего ума не стало, но только как мы это разговариваем, а наверху, слышу, над самыми нашими головами, окошко шибко распахнулось, и княгиня этаким прихриплым голосом изволит говорить:

«Патрикей! чего ты там стоишь: иди ко мне сейчас!»

Я, это-то услыхавши, ну, думаю: ну, теперь все пропало, потому что знаю, какая она в сердце огненная и как она князя любила, и опять этакая еще она молодая и неопытная, да и в тягости. Ну, думаю, кончено: все сразу собралось и аминь: послал ей Господь это такое испытание, что она его и не вынесет. И после этого я ни за что за Патрикеем вслед не хотела идти. Думаю: он все-таки сильный человек, мужчина, света много видел и перенесть может, пусть как знает, так ей докладывает, а я не пойду, пока она вскрикнет и упадет, а тогда я и вбежу, и водой ее сбрызну, и платье отпущу. Но как Патрикей Семеныч на крыльце перекрестился и пошел, и я всю эту трусость с себя сбросила и не утерпела, постояла одну минуточку и тоже за ним побежала, думаю: ежели что с нею, с моею голубушкой, станется, так уж пусть при мне: вместе умрем.