Жанр автобиографической повести в детском чтении. Тип героя

Александр Степанович Грин

Собрание сочинений в шести томах

Том 6. Дорога никуда. Автобиографическая повесть

Дорога никуда*

Лет двадцать назад в Покете существовал небольшой ресторан, такой небольшой, что посетителей обслуживали хозяин и один слуга. Всего было там десять столиков, могущих единовременно питать человек тридцать, но даже половины сего числа никогда не сидело за ними. Между тем помещение отличалось безукоризненной чистотой. Скатерти были так белы, что голубые тени их складок напоминали фарфор, посуда мылась и вытиралась тщательно, ножи и ложки никогда не пахли салом, кушанья, приготовляемые из отличной провизии, по количеству и цене должны были бы обеспечить заведению полчища едоков. Кроме того, на окнах и столах были цветы. Четыре картины в золоченых рамах являли по голубым обоям четыре времени года. Однако уже эти картины намечали некоторую идею, являющуюся, с точки зрения мирного расположения духа, необходимого спокойному пищеварению, бесцельным предательством. Картина, называвшаяся «Весна», изображала осенний лес с грязной дорогой. Картина «Лето» – хижину среди снежных сугробов. «Осень» озадачивала фигурами молодых женщин в венках, танцующих на майском лугу. Четвертая – «Зима» – могла заставить нервного человека задуматься над отношениями действительности к сознанию, так как на этой картине был нарисован толстяк, обливающийся потом в знойный день. Чтобы зритель не перепутал времен года, под каждой картиной стояла надпись, сделанная черными наклейными буквами, внизу рам.

Кроме картин, более важное обстоятельство объясняло непопулярность этого заведения. У двери, со стороны улицы, висело меню – обыкновенное по виду меню с виньеткой, изображавшей повара в колпаке, обложенного утками и фруктами. Однако человек, вздумавший прочесть этот документ, раз пять протирал очки, если носил их, если же не носил очков, – его глаза от изумления постепенно принимали размеры очковых стекол.

Вот это меню в день начала событий:

Ресторан «Отвращение»

1. Суп несъедобный, пересоленный.

2. Консоме «Дрянь».

3. Бульон «Ужас».

4. Камбала «Горе».

5. Морской окунь с туберкулезом.

6. Ростбиф жесткий, без масла.

7. Котлеты из вчерашних остатков.

8. Яблочный пудинг, прогоркший.

9. Пирожное «Уберите!».

10. Крем сливочный, скисший.

11. Тартинки с гвоздями.

Ниже перечисления блюд стоял еще менее ободряющий текст:

«К услугам посетителей неаккуратность, неопрятность, нечестность и грубость».

Хозяина ресторана звали Адам Кишлот. Он был грузен, подвижен, с седыми волосами артиста и дряблым лицом. Левый глаз косил, правый смотрел строго и жалостно.

Открытие заведения сопровождалось некоторым стечением народа. Кишлот сидел за кассой. Только что нанятый слуга стоял в глубине помещения, опустив глаза.

Повар сидел на кухне, и ему было смешно.

Из толпы выделился молчаливый человек с густыми бровями. Нахмурясь, он вошел в ресторан и попросил порцию дождевых червей.

– К сожалению, – сказал Кишлот, – мы не подаем гадов. Обратитесь в аптеку, где можете получить хотя бы пиявок.

– Старый дурак! – сказал человек и ушел. До вечера никого не было. В шесть часов явились члены санитарного надзора и, пристально вглядываясь в глаза Кишлота, заказали обед. Отличный обед подали им. Повар уважал Кишлота, слуга сиял; Кишлот был небрежен, но возбужден. После обеда один чиновник сказал хозяину.

– Да, – ответил Кишлот. – Мой расчет основан на приятном после неприятного.

Санитары подумали и ушли. Через час после них появился печальный, хорошо одетый толстяк; он сел, поднес к близоруким глазам меню и вскочил.

– Это что? Шутка? – с гневом спросил толстяк, нервно вертя трость.

– Как хотите, – сказал Кишлот. – Обычно мы даем самое лучшее. Невинная хитрость, основанная на чувстве любопытства.

– Нехорошо, – сказал толстяк.

– Нет, нет пожалуйста! Это крайне скверно, возмутительно!

– В таком случае…

– Очень, очень нехорошо, – повторил толстяк и вышел. В девять часов слуга Кишлота снял передник и, положив его на стойку, потребовал расчет.

– Малодушный! – сказал ему Кишлот. Слуга не вернулся. Побившись день без прислуги, Кишлот воспользовался предложением повара. Тот знал одного юношу, Тиррея Давенанта, который искал работу. Переговорив с Давенантом, Кишлот заполучил преданного слугу. Хозяин импонировал мальчику. Тиррей восхищался дерзаниями Кишлота. При малом числе посетителей служить в «Отвращении» было нетрудно. Давенант часами сидел за книгой, а Кишлот размышлял, чем привлечь публику.

Повар пил кофе, находил, что все к лучшему, и играл в шашки с кузиной.

Впрочем, у Кишлота был один постоянный клиент. Он, раз зайдя, приходил теперь почти каждый день, – Орт Галеран, человек сорока лет, прямой, сухой, крупно шагающий, с внушительной тростью из черного дерева. Темные баки на его остром лице спускались от висков к подбородку. Высокий лоб, изогнутые губы, длинный, как повисший флаг, нос и черные презрительные глаза под тонкими бровями обращали внимание женщин. Галеран носил широкополую белую шляпу, серый сюртук и сапоги до колен, а шею повязывал желтым платком. Состояние его платья, всегда тщательно вычищенного, указывало, что он небогат. Уже три дня Галеран приходил с книгой, – при этом курил трубку, табак для которой варил сам, мешая его со сливами и шалфеем. Давенанту нравился Галеран. Заметив любовь мальчика к чтению, Галеран иногда приносил ему книги.

В разговорах с Кишлотом Галеран безжалостно критиковал его манеру рекламы.

– Ваш расчет, – сказал он однажды, – неверен, потому что люди глупо доверчивы. Низкий, даже средний ум, читая ваше меню под сенью вывески «Отвращение», в глубине души верит тому, что вы объявляете, как бы вы хорошо ни кормили этого человека. Слова пристают к людям и кушаньям. Невежественный человек просто не захочет затруднять себя размышлениями. Другое дело, если бы вы написали: «Здесь дают лучшие кушанья из самой лучшей провизии за ничтожную цену». Тогда у вас было бы то нормальное число посетителей, какое полагается для такой банальной приманки, и вы могли бы кормить клиентов той самой дрянью, какую объявляете теперь, желая шутить. Вся реклама мира основана на трех принципах: «хорошо, много и даром». Поэтому можно давать скверно, мало и дорого. Были ли у вас какие-нибудь иные опыты?

Отдельно выделенная тема детства появилась в русской и зарубежной литературе сравнительно поздно. Более полное выражение тема детства нашла уже не при романтизме, а гораздо позднее, когда романтизм давно уже был на спаде и практически не проявлялся – в середине 50-х – начале 60-х годов XIX века. Реалистическая повесть о детстве является одним из наиболее интересных открытий этого периода. Повести о детстве появились в определенную историческую эпоху, когда остро назрели социально-исторические противоречия, непосредственно вызвавшие реформу 1861 г. Важным представляется тот факт, что Л.Н. Толстой, С.Т. Аксаков, П.А. Кулиш, А.Я. Панаева выступили в роли своеобразных летописцев уходящей в прошлое эпохи, сохраняя память о традиционной культуре, национальном быте, семейном укладе определенных социальных слоев общества (дворянства, разночинной богемной среды). Так, в книгах «Семейная хроника» и «Детские годы Багрова–внука» Аксаков бросил прощальный взгляд на эпоху XVIII века, запечатлев быт провинциального дворянства. Толстой в «Детстве» изобразил уклад усадебной дворянской жизни начала XIX века. Изображая детство, писатели осмысливали уходящую историческую эпоху, подводили определенные итоги (возможно, даже не ставя перед собой такой задачи). И это имело объяснение: предреформенное время провоцировало людей на осмысление пройденного исторического этапа, вызывало желание сквозь прошлое «прозреть», понять будущее. Отметим наиболее характерные из них. Рассказ о жизни маленького героя писатели, как правило, выстраивают на основе своих личных впечатлений и воспоминаний (автобиографическая основа повестей о детстве). Но все эти произведения не укладываются в рамки строго документальной литературы: как показало сопоставление текстов с биографическими сведениями о жизни писателей, часто не менее важную роль в повестях играет вымысел, поэтому целесообразнее было бы обозначить произведения Толстого, Гарина-Михайловского, Кулиша, Панаевой и Аксакова не как автобиографические, а как художественно-автобиографические тексты. В повестях о детстве используется своеобразный сюжет, в основе которого лежат мало занимательные, на первый взгляд, события, лишенные остродраматического начала. События детских лет воссоздаются писателями в форме воспоминаний от первого лица, которая позволяет показать события как бы под двойным углом зрения: сочетается взгляд ребенка, по большей части наивно воспринимающего мир, и житейская мудрость взрослого человека, дополняющая и корректирующая восприятие юного героя. В результате в повестях о детстве явно намечается противопоставление двух времен: «тогда» (время, в которое действует ребенок) и «сейчас» (время создания воспоминаний). Такое противопоставление настоящего и прошлого, как представляется, призвано не только указать на временную границу между прошлым и настоящим, но усилить противопоставление между двумя мирами – взрослого и ребенка. В соответствии с этим можно говорить об особом отношении авторов к миру детства, которое приобретает для них особую лиричность, задушевность и красоту. Не случайно повествование часто нарушается лирическими отступлениями, основной темой которых становится грусть по золотому утраченному детству (исключением в этом плане становится только повесть Панаевой). Своеобразным построением в повестях о детстве отличается и система персонажей, в центре которой стоит образ маленького героя. И это не случайно, поскольку основной акцент делается авторами на раскрытии личности, характера ребенка, на его постепенном взрослении. Остальные персонажи важны только с точки зрения своего влияния ни личность ребенка. И среди них особая роль отводится семье, наставникам и сверстникам. Заметно выделяется в повестях о детстве ряд сквозных мотивов и эпизодов. Отметим два, наиболее популярных из них: это эпизод, который сыграл роль поворотного момента в жизни ребенка (например, первый отъезд из дома), и мотив первого горя. Желание авторов запечатлеть, остановить на некоторое время детство побуждает их выбрать особый способ воспроизведения событий, в котором важную роль отводится детализированному описанию разнообразных предметов и вещей; зрительная осязаемость описываемого также является одним из устойчивых компонентов художественного мира повестей о детстве. «Детство» Л.Н.Толстого и «Детские годы Багрова–внука» С.Т.Аксакова ввели в детскую литературу героя–ребёнка, обладающего свежим, непредвзятым взглядом на мир. Мир ребёнка уникален и самодостаточен, он разительно отличается от мира взрослого. Многие события, казалось бы, неважные с точки зрения выросшего человека, для ребёнка приобретают огромное значение и, напротив, события огромной для взрослого важности легко могут остаться вне поля зрения ребёнка. На примере «Детства», «Отрочества», «Юности» Л.Н.Толстого и «Семейной хроники”, «Детства Багрова - внука» С.Т.Аксакова можно проследить, что тема детства является соединительным мостом между литературой детской и взрослой. С середины XIX века она постоянно присутствует в творческом сознании русских писателей. К детству как главному формирующему личность периоду обращается и И.А.Гончаров в «Обломове»(1859), и М. Е. Салтыков-Щедрин в «Господах Головлевых» (1880) и «Пошехонской старине»(1889). Повесть о детстве как самобытное явление литературы продолжает своё развитие и в конце XIX века, и в начале XX века в творчестве писателей самых разных направлений, обратившихся к традиции Л.Н. Толстого и С.Т. Аксакова. Это Н.Г. Гарин-Михайловский («Детство Темы», 1892), М. Горький («Детство», 1913–1914), А. Белый («Котик Летаев», 1914–1915), А.Н. Толстой («Детство Никиты», 1922), П.С. Романов («Детство», 1926), И.А. Бунин («Жизнь Арсеньева», 1930), И.С. Шмелев («Лето Господне», 1927–1948). Л.Н.Толстой «Детство». Повесть Толстого «Детство» была опубликована в 1852 году, когда детская тема оказалась одной из ведущих в русской литературе. Именно в этот период появляются произведения, в которых личность ребёнка выдвигается на первый план: «Петербургские шарманщики» (1843), «Деревня» (1846) Д.В. Григоровича; «Семейство Тальниковых» (1848) А.Я. Панаевой; «Сон Обломова» (1849) И.А. Гончарова; «Бежин луг» (1851) И.С. Тургенева; «Детство» (1852) Л.Н. Толстого; «История Ульяны Терентьевны» (1852) П.А. Кулиша; «Неточка Незванова» (1849), «Маленький герой» (1857) Ф.М. Достоевского; «Детские годы Багрова – внука» С.Т. Аксакова. В 50-е годы А.И. Герцен публикует первую часть эпопеи «Былое и думы» – «Детская и университет». На примере повести «Детство» легко выявить основные отличия литературы для детей и литературы о детях, особенно явные потому, что проявились они в творчестве одного писателя. В повести писатель выводит на первый план ощущение новизны от знакомства с окружающим миром, «всю прелесть и поэзию детства». Эта поэзия - в свежей живости чувств, в том, что и радость и горе оставляют особенно яркие и неизгладимые следы. Писатель хорошо понимает, что именно взрослый читатель ждет от книги о детях и детстве, а именно стремится обнаружить причинно–следственную связь между детством и состоянием личности в зрелости, ответить на вечный вопрос: почему он, как личность, сформировался именно таким, а не другим. В «Детстве» Л.Н.Толстому удаётся передать всю свежесть детского восприятия и переживания, которые порождают сходный отзвук в сознании взрослого человека. И это пробуждает в читателе особый род сочувствия, сочувствия, осуществляемого не по психологической схеме «взрослый – взрослый», но по модели: «ребёнок – ребёнок». В литературе же для детей чаще всего задействована привычная схема «взрослый – ребенок», воздвигающая между автором и адресатом привычную стену. Композиция повести логична и стройна: условное деление повествования на несколько частей позволяет писателю показать благотворное влияние на Николеньку деревенской жизни и отрицательное влияние города, где царит условность светского общества. Закономерно, что вокруг юного героя, вступая в различные с ним отношения, помещены все остальные персонажи, довольно чётко распределённые на две группы. К первой относятся maman, Наталья Савишна, Карл Иваныч, странник Гриша, побуждающие развитие в мальчике лучших черт его натуры (доброты, любовного отношения к миру, честности); вторая группа персонажей - папа, Володя, Сережа Ивин - пробуждает в Николеньке неприглядные свойства характера (самолюбие, тщеславие, жестокость). Известен особенный взгляд Толстого на детство как светлую и чистую пору человеческой жизни, которая со временем исчезает: ребёнок, взрослея, теряет свою нравственную высоту. Такой подход мотивирует появление лирических отступлений, освещенных неподдельным ностальгическим чувством автора. Все отмеченные особенности позволяют констатировать, что Толстой блестяще воплотил в своем первом произведении уникальный по силе реалистического воплощения образ детства, дал глубокую и психологически достоверную картину этого периода человеческой жизни.

Своими автобиографическими повестями ("Детство", 1913; "В людях", 1916; "Мои университеты", 1923) Горький существенно обновил жанр художественной автобиографии. Он положил начало той автобиографии XX столетия, которая во многом отличается от классических русских автобиографий С. Т. Аксакова, Л. Н. Толстого, Н. М. Гарина-Михайловского. В автобиографических произведениях предшественников Горького изображалось, как человек воспитывался в пространстве дома, в атмосфере заботы и любви семьи, как формировался затем жизненной практикой близкой ему общественной среды. В автобиографической трилогии Горького нам представлен совсем другой путь человека. Подростком он выброшен из дома в безжалостный поток массовой жизни (выброшен сиротством, нуждой, разорением и жестокостью деда), а его дух формируется в отчаянной борьбе с окружением, в процессе "сопротивления среде", преимущественно мещанской, когда опорой становится живой опыт общения с разнообразнейшими людьми, чаще всего из среды народной, "низовой".

Повесть "Мои университеты" явилась завершением автографической трилогии. Поток изображенной здесь разнослойной (характерологически и социально репрезентативно) народной жизни являет собой некую панораму жизни страны в известный отрезок ее истории. Эта пестрая, но в определенном смысле целостная "массовая" жизнь и предстает в повести главным "воспитателем" героя, его "университетами". В композиции произведения подобные университеты, формирующие личность "обстоятельства" занимают не меньшее по сравнению с самим главным персонажем место. Это тоже меняет привычную для классической автобиографии структуру концентрического повествования с ее единственным фокусом (автобиографическим героем), приближая его структуру к "диалогической", тяготеющей к двум равноправным центрам: герой и мир народной жизни. Из массовых сцен с их пафосом героической "музыки" труда (сцена работы грузчиков на волжской пристани), из обрисовки ярких индивидуальностей, таких как ткач Никита Рубцов, умный, острый, зорко любопытный ко всему окружающему, слесарь Яков Шапошников, "гитарист, знаток библии", поражающий "яростным отрицанием бога", бескорыстнейшая душа Деренков, сильный и целеустремленный Федосеев, организатор марксистского кружка в Казани, самоотверженный пропагандист-революционер Михайло Ромась, неунывающий и независимый духом студент Гурий Плетнев, житель нищей Марусовки, складывается образ народа, в котором забродили живые жизненные соки - нетерпение, беспокойство духа и горячая потребность в свободе. На этих дрожжах и поднимается свободолюбие и революционность Алеши Пешкова, его готовность бороться против "мерзостей жизни".

Черты семейно-бытового романа в трилогии Горького ослаблены: если они присутствуют в первых двух частях, особенно в "Детстве", то полностью утрачены или отброшены в завершающей повести. Символом утраты героем прежних кровных родственных связей в "Моих университетах" выступает настигшая его весть о смерти бабушки. Последний, уходящий свет этой души блеснет в повести всего лишь раз, на первой ее странице. В словах бабушки к внуку Алеше звучит вещая оценка и пророческое предвестье его внутренней драмы, борьбы двух начал в его душе: жалости, любви к людям, которые в нем от бабушки, и гнева, "строгости", "зла" к ним - "от деда".

"Провожая меня, бабушка советовала: "Ты - не сердись на людей, ты сердишься все, строг и заносчив стал! Это - от деда у тебя, а что он, лед? Жил, жил, да в дураки и вышел, горький старик..."".

Повесть "Мои университеты" примечательна еще и тем, что она была первым крупным произведением Горького, написанным за границей, после полосы пережитых писателем расхождений с большевиками, связанных с отношением к революции, событиям 1917-1918 гг. Писатель, публицист и редактор "Новой жизни" вступил в страстную полемику с революционным правительством, решительно расходясь с ним в оценке происходящего в стране. Это выразилось в его публицистических выступлениях на страницах журнала "Летопись" и газеты "Новая жизнь" (1917-1918), собранных потом в книги "Несвоевременные мысли. Заметки о революции и культуре" (Пг., 1918) и "Революция и культура. Статьи за 1917 г. " (Берлин, 1918).

После Февральской революции, в апреле 1917 г., Горький выражал свои оптимистические надежды на великий освободительный смысл революции, веру в ее разум:

"Русский народ обвенчался со Свободой. Будем верить, что от этого союза в нашей стране, измученной и физически, и духовно, родятся новые сильные люди". И далее в этой же статье: "До сего дня русская революция в моих глазах является цепью ярких и радостных явлений разумности"".

Расценивая "междуклассовую борьбу" как неизбежный, "хотя и трагический момент данного периода истории", писатель в то же время призывал народ и правительство "отказаться от грубейших насилий над человеком". Вопрос о насилии стал важнейшим в его расхождении с правительством большевиков в 1917-1918 гг. С гневом Горький выступает против насильственных ("нечаевско-бакунинских", как он их характеризует) методов борьбы, против пагубного для России идейного максимализма, против арестов правительством "всех несогласномыслящих", в защиту интеллигенции, "мозга страны". Предостерегая об опасности иллюзий ("грез" о всемирной революции), об угрозе догматизма вождей - тех, для которых "догма выше человека", - и подстрекаемой "г.г. комиссарами" вражды между разными слоями населения страны, писатель расценивает Октябрь как преждевременный и опасный для России эксперимент, жестокий опыт. Изо дня в день, последовательно Горький выступает с позиций защитника демократии и культуры. Расхождение в оценках писателя и большевиков, а не только необходимость лечения, стали причиной его эмиграции в 1921 г., однако позднее он счел подобные разногласия своей ошибкой, связанной с "тревогой за судьбу" рабочего класса.

В 1927 г. он писал редактору "Известий" И. И. Скворцову-Степанову: "Мне казалось, что Ильич, бросив передовые силы рабочих в хаос анархии, погубит, распылит их..."

Проблемы и тревоги Горького, захватившие его в первые послеоктябрьские годы (1917-1921), долго, в течение почти целого десятилетия, не оставляют писателя, хотя чаще всего не прорываются наружу, не высказываются вслух, а становятся предметом его внутреннего спора с самим собой. Одной из таких мучительных для него проблем, порожденных его размышлениями над событиями революции и гражданской войны, был вопрос о человеческой жестокости. В 1922 г. в Берлине вышла его брошюра "О русском крестьянстве". Задумываясь над причинами катастрофического падения ценности человеческой жизни ("человек теперь дешев"), Горький видит в этом "отражение гражданской войны и бандитизма". Между тем с писателем трудно согласиться, когда жестокость гражданской войны и революции он объясняет "особенной жестокостью" крестьянства и в целом русского народа как его извечным и неотъемлемым свойством: "Жестокость форм революции я объясняю исключительной жестокостью русского народа". Горький считает жестокость национальной русской чертой наподобие чувства юмора у англичан.

Оценки русского национального характера, сделанные писателем в статье "О русском крестьянстве", имеют свою предысторию и перекликаются с его спорной концепцией русского народа, данной еще несколько лет назад, в 1915 г., в статье "Две души", вызвавшей тогда горячую полемику в печати. Размышления писателя о России здесь включены в широкий план исторических отношений "Восток - Запад", но явно схематизируют, "спрямляют" эти отношения. Восток - вечное лоно пессимизма, а следовательно, по Горькому, - мистики, анархизма, бездеятельности и безличности. Запад и его культура - воплощенный "дар жизни", оптимизм, активность, культ труда и личности. В русском народе сосуществуют и сталкиваются эти два па-чала - восточное и западное, причем западная славянская "душа" тоже как бы недостаточно "западная", активная. Из подобного "двоедушия" и проистекают двойственность, неустойчивость русского народа, его крайняя склонность к эмоционально-психологическим и духовным шатаниям от жестокости к "мягкотелой" мечтательности, его "слабоволие" и "слабосилие". Поясняя и отстаивая основные положения статьи "Две души" в "Письмах к читателю", Горький развивает мысль о том, что основной чертой "самобытности" русского народа (под "самобытностью" он имеет в виду "отрицательные начала русской психики") являются "бесправие, безволие и беззаботность человека по отношению к самому себе, к ближнему, к живым интересам своей страны". Писатель подчеркивает необходимость для России "разбудить и воспитать ее волю к жизни", укрепить в русском народе "пафос" и силу личности.

Таким образом, в публицистике Горького 1915-1922 гг. обнаруживаются два полюса в движении и колебаниях его мысли: отталкивание от насилия, "силы" и "жестокости", с одной стороны, и некая ставка на "силу", "волю к жизни" - с другой. Самое понятие "талантливости" личности отождествляется у Горького с "пафосом" и "напряженным стремлением человека к борьбе". Первостепенная в представлении Горького значимость для России волевой силы, волевого человеческого типа, издавна завораживавшая писателя, и возвышала в его глазах ценность организуемого большевиками пролетариата, как и самого типа большевика. В 1918 г., когда после покушения на В. И. Ленина рабочий класс, по воспоминаниям Горького, вновь обнаружил свой революционный "пафос" и сплоченность - а значит, как полагал писатель, и способность победить хаос жизни, - в сознании художника одерживает верх именно такой "человек-победитель". Однако правота его принималась Горьким еще далеко не безусловно. Уже после отъезда за границу в 1921 г. сомнения у Горького не исчезли, вспыхивая иногда со всей остротой.

"И - начинается бесплодное борение двух непримиримых отношений к России: не то она несчастная жертва истории, данная миру для жестоких опытов, как собака мудрейшему ученому Ивану Павлову, не то Русь сама себя научает тому, как надо жить..." - писал М. Горький в июне 1923 г. в письме к С. II. Сергееву-Ценскому в связи с романом "Преображение".

В период пребывания Горького за границей, в Европе (1921 - 1928 гг.), когда связи с Россией хотя и не прерывались, но не могли быть всесторонними и непосредственными, мировоззрение писателя постепенно менялось в сторону усиления в нем "социального идеализма", идеализации нового, "коллективного человека", нарастающего абстрагирования представлений писателя о русской советской действительности. Каким же в общих чертах было это миропонимание Горького в 1920-1930-е гг. и каковы его внутренние противоречия? В основе своей марксистское, ориентированное на социалистическую революцию, оно вместе с тем несет на себе ярко выраженный отпечаток воззрений рационалистически-просветительского типа, с их установкой на всесильный человеческий разум, всемогущее знание. Подобные установки были восприняты Горьким еще от необычайно авторитетной для него традиции русской демократии 1860-1870-х гг., а позже, в соответствующей трансформации, были закреплены его марксистской ориентацией. Рационализм Горького, впрочем, не исключал переживаемого не раз писателем конфликта "инстинкта" и "интеллекта", в чем он не однажды с горечью признавался на протяжении своего творчества, считая подобный разрыв общим свойством русской интеллигенции.

Рационализм Горького проявляется и в принципиальной некосмологичности его мировосприятия, когда бессильный человек утверждается как бы в своей независимости от Космоса, от самой Вселенной, природы в целом. Мир предстает в его воображении всего лишь как "материал", "сырье для выработки полезностей", где "человек, враг природы" и "природа, главный враг" человека, а космическое начало - нечто незначительное и отвлекающее от главного ("космические катастрофы не так значительны, как социальные"). Отсюда, из нарочитого отделения человека от природы, Космоса, вырастала гипертрофия социального во взглядах Горького и, как следствие, его преувеличенно романтическое представление о мере человеческой изменчивости, способности человека к развитию и переоценка идеи перевоспитания.

Социально-педагогические установки Горького особенно настойчиво проявлялись во второй половине 1920-х - 1930-е гг. в его переписке с советскими писателями, в критике их произведений, в наставлениях молодым литераторам, когда, исходя из своей "спасительной" романтической веры в нового человека, он неукоснительно требовал от литературы оптимистического, утверждающего пафоса и исключительно этой мерой измерял ценность художественного произведения.

Рационалистически-романтический, даже утопический, креп мысли обнаруживается у Горького и в трактовке художественного времени, не без его влияния утвердившейся в советской литературе 1920-1930-х гг. Из трех временных измерений действительности - прошлое, настоящее и будущее - ценностный приоритет Горький всецело отдает не настоящему и, тем более, не прошедшему, а будущему. Во всех случаях "мудрости старости" он предпочитает "мудрость молодости". Еще в статье "Две души" писатель стремится теоретически обосновать такой тип художественного мышления, связывая его, в частности, с развиваемой Гербертом Уэллсом идеей о двух типах ума в человечестве. Один из них держится признанием господства настоящего (это ум древний, воспитанный Востоком, присущий большинству человечества), а другой, новый, "молодой" ум, ориентируется на высшую ценность будущего. Не приходится сомневаться, что Горький отстаивает превосходство ума "западного", сознания второго - "молодого" - типа1. На этой основе Горький воздвигал свой способ художественного обобщения, типизации, в соответствии с которым типическим полагается то, что возникает в жизни вопреки обычаю и что со временем должно стать обычаем, или, говоря словами писателя, то исключение, которое обещает быть правилом.

"Ваша книга написана попреки обычному, а все. что делается вопреки обычному. - прекрасно доноры, пока не станет обычным..." - писал Горький 13 февраля 1923 г. в письме к Ромену Ролану.

В духе своей эпохи, творившей культ нового, грядущего "завтра", Горький снижал значимость прошлого, традиций, корней в жизни страны и отдельного человека. Он говори,! о "ненависти к прошлому", о том, что "наш самый безжалостный враг наше прошлое", что русский народ - "нация без традиций". Подобные убеждения писателя питали его мировоззренческое (не только биографическое - по условиям воспитания, городского детства и кругу привязанностей) отталкивание от крестьянства, стойкий скептицизм

Горького в отношении к мужику, деревне, что, в свою очередь, определяло понимании им социально-политической ситуации в стране в 1920-1930-е гг., время укрепляющегося сталинизма. Скорым и неправым был его суд над деревней в статье "О русском крестьянстве" (1922). В ней русский мужик в противопоставлении с "человеком деяния" уличался в "слепоте разума", в том, что в деревне материальные, потребительские интересы преобладают над духовными; что в отличие от города, властвуют "инстинкт собственности" и "мистическая" любовь к земле, которые и делают крестьянство "неподдающимся влиянию" социалистических учений, невосприимчивым к новому в жизни. Сходные, хотя и не так резко выраженные оценки содержатся и в целом ряде суждений Горького более позднего времени.

В письмах к крестьянским писателям И. П. Вольнову и др. Горький поощряет те их произведения, где автор, избегая "мягких и светлых красок", обнаруживает "беспощадность" в изображении деревни, ее прошлого, ее "слепоты и глухоты", толкует о том, "что косность деревни может быть побеждена только крупной промышленностью, воздействием городского рабочего, этого "аристократа демократии".

Позиция Горького в отношении к крестьянству - один из серьезнейших факторов, объясняющих возможность "союза" писателя со сталинизмом, вольного или невольного примирения с ним в конце 1920-х - 1930-е гг. Выразилось это в цепи таких фактов, как одобрение Горьким сталинской политики коллективизации, закономерно приведшей к раскрестьяниванию; публичная поддержка репрессивных судебных процессов начала 1930-х гг., объективное их идеологическое оправдание провозглашением лозунга "Если враг не сдается, его уничтожают"; в подписи Горького, утвердившего своим авторитетом ложь сборника "Беломорско-Балтийский канал", первой книги о Гулаге.

Приведем выдержку из письма Горького от.5 июня 1930 г. Сталину о коллективизации: "Это переворот почти геологический и это больше, неизмеримо больше и глубже всего, что было сделано партией. Уничтожается строй жизни, существовавший тысячелетия, строй, который создал человека крайне уродливо своеобразного и способного ужаснуть своим животным консерватизмом, своим инстинктом собственника".

В объяснении причин "союза" Горького со сталинизмом надо учитывать не только момент психологический (возможный страх перед всесилием диктатора), но и обстоятельства иного порядка: положение, в которое он по возвращении в СССР волей Сталина и уловками Ягоды был поставлен, изоляцию ("узник в собственном доме"), мешающую ему адекватно представить и оценить обстановку в стране, весомость его идеологических шор, предрассудков и иллюзий (ставка на сильную руку, волевой тип организатора жизни, неверие в крестьянство, упование на труд, своей "внутренней силой" преображающий человека). Однако самым надежным судией художника остаются его творческие создания, произведения - главное мерило его подлинной значимости. В 1920 1930-е гг. Горький, мечтая о будущем, пишет по преимуществу о прошлом.

Весьма богатый, плодоносный слой в творчестве Горького 1920-х гг. составили портретные очерки, которые примыкают к "Моим университетам". Среди них литературные портреты "Л. Н. Толстой", "В. Г. Короленко", "Время Короленко", "О Михайловском", "А. А. Блок", "Сергей Есенин", а также мемуарные очерки "Иван Вольнов", "Н. А. Бугров", "Савва Морозов" и др. из сборника воспоминаний "Заметки из дневника".

В мемуарных очерках-эссе о писателях, критиках, просто самобытных натурах блистательно выразился присущий Горькому дар портретиста, создавшего несколько высоких образцов в жанре литературного портрета. Владея искусством речевой, предметно-выразительной и живописной портретной детали, писатель связывает впечатления-детали по принципу фрагментов-кадров и их свободного, прерывистого во времени монтажа, в целостном единстве которого достигается художественное осуществление главного авторского замысла - показать "человека человеком", уловить в нем черты необычной индивидуальности и вместе с тем знаки исторического времени, его духа, "философии культуры" и "философии быта". Еще один немаловажный момент: воспоминания Горького складываются не только как "памятник" герою, нередко лицу замечательному, но и как внутренний спор с ним, скрытый диалог. Особенно ярко это обнаруживается в очерках об "учителях" жизни, таких как "Л. Н. Толстой" или "Время Короленко" и "В. Г. Короленко". Например, в очерках о Короленко перед нами, по существу, даже не один герой, а два - сам Короленко и повествователь, в отношениях которых угадывается история двух поколений русской интеллигенции.

Потребность художника в осмыслении совершившегося в 1917 г. в России исторического перелома и его истоков вызывает в творчестве Горького переход от "малого" эпоса к большому - роману "Дело Артамоновых" и эпопее "Жизнь Клима Самгина". В середине 1920-х гг. Горький осуществляет давно зревший у него замысел художественной истории поколений. История семьи фабрикантов Артамоновых, ее восхождения и вырождения, предстает как симптом исторический - знак скоротечной судьбы российского капитала и принесенного им уклада жизни. Еще больший размах историзм художественного мышления Горького получает в романе "Жизнь Клима Самгина".

Потому ли, что первая прочитанная мной, еще пятилетним мальчиком, книга была «Путешествие Гулливера в страну лилипутов» – детское издание Сытина с раскрашенными картинками, или стремление в далекие страны было врожденным, – но только я начал мечтать о жизни приключений с восьми лет.

Я читал бессистемно, безудержно, запоем.

В журналах того времени: «Детское чтение», «Семья и школа», «Семейный отдых» – я читал преимущественно рассказы о путешествиях, плаваниях и охоте.

После убитого на Кавказе денщиками подполковника Гриневского – моего дяди по отцу – в числе прочих вещей отец мой привез три огромных ящика книг, главным образом на французском и польском языках; но было порядочно книг и на русском.

Я рылся в них по целым дням. Мне никто не мешал.

Поиски интересного чтения были для меня своего рода путешествием.

Помню Дрэпера, откуда я выудил сведения по алхимическому движению Средних веков. Я мечтал открыть «философский камень», делать золото, натаскал в свой угол аптекарских пузырьков и что-то в них наливал, однако не кипятил.

Я хорошо помню, что специально детские книги меня не удовлетворяли.

В книгах «для взрослых» я с пренебрежением пропускал «разговор», стремясь видеть «действие». Майн Рид, Густав Эмар, Жюль Верн, Луи Жакольо были моим необходимым, насущным чтением. Довольно большая библиотека Вятского земского реального училища, куда отдали меня девяти лет, была причиной моих плохих успехов. Вместо учения уроков я, при первой возможности, валился в кровать с книгой и куском хлеба; грыз краюху и упивался героической живописной жизнью в тропических странах.

Все это я описываю для того, чтобы читатель видел, какого склада тип отправился впоследствии искать место матроса на пароходе.

По истории, закону божию и географии у меня были отметки 5, 5-, 5+, но по предметам, требующим не памяти и воображения, а логики и сообразительности, – двойки и единицы: математика, немецкий и французский языки пали жертвами моего увлечения чтением похождений капитана Гаттераса и Благородного Сердца. В то время как мои сверстники бойко переводили с русского на немецкий такие, например, мудреные вещи: «Получили ли вы яблоко вашего брата, которое подарил ему дедушка моей матери?» – «Нет, я не получил яблока, но я имею собаку и кошку», – я знал только два слова: копф, гунд, эзель и элефант. С французским языком дело было еще хуже.

Задачи, заданные решать дома, почти всегда решал за меня отец, бухгалтер земской городской больницы; иногда за непонятливость мне влетала затрещина. Отец решал задачи с увлечением, засиживаясь над трудной задачей до вечера, но не было случая, чтобы он не дал правильного решения.

Остальные уроки я наспех прочитывал в классе перед началом урока, полагаясь на свою память.

Учителя говорили:

– Гриневский способный мальчик, память у него прекрасная, но он… озорник, сорванец, шалун.

Действительно, почти не проходило дня, чтобы в мою классную тетрадь не было занесено замечание: «Оставлен без обеда на один час»; этот час тянулся как вечность. Теперь часы летят слишком быстро, и я хотел бы, чтобы они шли так тихо, как шли тогда.

Одетый, с ранцем за спиною, я садился в рекреационной комнате и уныло смотрел на стенные часы с маятником, звучно отбивавшим секунды. Движение стрелок вытягивало из меня жилы.

Смертельно голодный, я начинал искать в партах оставшиеся куски хлеба; иногда находил их, а иногда щелкал зубами в ожидании домашнего наказания, за которым следовал наконец обед.

Дома меня ставили в угол, иногда били.

Между тем я не делал ничего выходящего за пределы обычных проказ мальчишек. Мне просто не везло: если за уроком я пускал бумажную галку – то или учитель замечал мой посыл, или тот ученик, возле которого упала сия галка, встав, услужливо докладывал: «Франц Германович, Гриневский бросается галками!»

Немец, высокий, элегантный блондин, с надвое расчесанной бородкой, краснел как девушка, сердился и строго говорил: «Гриневский! Выйдите и станьте к доске».

Или: «Пересядьте на переднюю парту»; «Выйдите из класса вон» – эти кары назначались в зависимости от личности преподавателя.

Если я бежал, например, по коридору, то обязательно натыкался или на директора, или на классного наставника: опять кара.

Если я играл во время урока в «перышки» (увлекательная игра, род карамбольного бильярда!), мой партнер отделывался пустяком, а меня, как неисправимого рецидивиста, оставляли без обеда.

Отметка моего поведения была всегда 3. Эта цифра доставляла мне немало слез, особенно когда 3 появлялась как годовая отметка поведения. Из-за нее я был исключен на год и прожил это время, не очень скучая о классе.

Играть я любил больше один, за исключением игры в бабки, в которую вечно проигрывал.

Я выстругивал деревянные мечи, сабли, кинжалы, рубил ими крапиву и лопухи, воображая себя сказочным богатырем, который один поражает целое войско. Я делал луки и стрелы, в самой несовершенной, примитивной форме, из вереса и ивы, с бечевочной тетивой; стрелы же, выструганные из лучины, были с жестяными наконечниками и не летали дальше тридцати шагов.

На дворе я расставлял стоймя поленья шеренгами – и издали поражал их каменьями, – в битве с не ведомой никому армией. Из изгороди огорода я выдергивал тычины и упражнялся в метании ими, как дротиками. Перед моими глазами, в воображении, вечно были – американский лес, дебри Африки, сибирская тайга. Слова «Ориноко», «Миссисипи», «Суматра» звучали для меня как музыка.

Прочитанное в книгах, будь то самый дешевый вымысел, всегда было для меня томительно желанной действительностью.

Делал я также из пустых солдатских патронов пистолеты, стреляющие порохом и дробью. Я увлекался фейерверками, сам составлял бенгальские огни, мастерил ракеты, колеса, каскады; умел делать цветные бумажные фонари для иллюминации, увлекался переплетным делом, но больше всего я любил строгать что-нибудь перочинным ножом; моими изделиями были шпаги, деревянные лодки, пушки. Картинки для склеивания домиков и зданий во множестве были перепорчены мной, так как, интересуясь множеством вещей, за все хватаясь, ничего не доводя до конца, будучи нетерпелив, страстен и небрежен, я ни в чем не достигал совершенства, всегда мечтами возмещая недостатки своей работы.

Другие мальчики, как я видел, делали то же самое, но у них все это, по-своему, выходило отчетливо, дельно. У меня – никогда.

На десятом году, видя, как меня страстно влечет к охоте, отец купил мне за рубль старенькое шомпольное ружьецо.

Я начал целыми днями пропадать в лесах; не пил, не ел; с утра я уже томился мыслью, «отпустят» или «не отпустят» меня сегодня «стрелять».

Не зная ни обычаев дичной птицы, ни техники, что ли, охоты вообще, да и не стараясь разузнать настоящие места для охоты, я стрелял во все, что видел: в воробьев, галок, певчих птиц, дроздов, рябинников, куликов, кукушек и дятлов.

Всю добычу мою мне дома жарили, и я ее съедал, причем не могу сказать, чтобы мясо галки или дятла чем-нибудь особенно разнилось от кулика или дрозда.

Кроме того, я был запойным удильщиком – исключительно по шеклее , вертлявой, всем известной рыбке больших рек, падкой на муху; собирал коллекции птичьих яиц, бабочек, жуков и растений. Всему этому благоприятствовала дикая озерная и лесная природа окрестностей Вятки, где тогда не было еще железной дороги.

По возвращении в лоно реального училища я пробыл в нем всего еще только один учебный год.

Меня погубили: сочинительство и донос.

Еще в приготовительном классе я прославился как сочинитель. В один прекрасный день можно было видеть мальчика, которого рослые парни шестого класса таскают на руках по всему коридору и в каждом классе, от третьего до седьмого, заставляют читать свое произведение.

Это были мои стихи:

Когда я вдруг проголодаюсь,
Бегу к Ивану раньше всех:
Ватрушки там я покупаю,
Как они сладки – эх!

В большую перемену сторож Иван торговал в швейцарской пирожками и ватрушками. Я, собственно, любил пирожки, но слово «пирожки» не укладывалось в смутно чувствуемый мною размер стиха, и я заменил его «ватрушками».

Успех был колоссальный. Всю зиму меня дразнили в классе, говоря: «Что, Гриневский, ватрушки сладки – эх?!!»

В первом классе, прочитав где-то, что школьники издавали журнал, я сам составил номер рукописного журнала (забыл, как он назывался), срисовал в него несколько картинок из «Живописного обозрения» и других журналов, сам сочинил какие-то рассказы, стихи – глупости, вероятно, необычайной – и всем показывал.

Отец, тайно от меня, снес журнал директору – полному, добродушному человеку, и вот меня однажды вызвали в директорскую. В присутствии всех учителей директор протянул мне журнал, говоря:

– Вот, Гриневский, вы бы побольше этим занимались, чем шалостями.

Я не знал, куда деваться от гордости, радости и смущения.

Меня дразнили двумя кличками: Грин-блин и Колдун. Последняя кличка произошла потому, что, начитавшись книги Дебароля «Тайны руки», я начал всем предсказывать будущее по линиям ладони.

В общем, меня сверстники не любили; друзей у меня не было. Хорошо относились ко мне директор, сторож Иван и классный наставник Капустин. Его же я и обидел, но это была умственная, литературная задача, разрешенная мной на свою же голову.

В последнюю зиму учения я прочел шуточные стихи Пушкина «Коллекция насекомых» и захотел подражать.

Вышло так (я помню не все):

Инспектор, жирный муравей,
Гордится толщиной своей…
. . . . . .
Капустин, тощая козявка,
Засохшая былинка, травка,
Которую могу я смять,
Но не желаю рук марать.
. . . .
Вот немец, рыжая оса,
Конечно, – перец, колбаса…
. . . . .
Вот Решетов, могильщик-жук…

Упомянуты, в более или менее обидной форме, были все, за исключением директора: директора я поберег.

Имел же я глупость давать читать эти стихи всякому, кто любопытствовал, что еще такое написал Колдун. Списывать их я не давал, а потому некто Маньковский, поляк, сын пристава, однажды вырвал у меня листок и заявил, что покажет учителю во время урока.

Две недели тянулась злая игра. Маньковский, сидевший рядом со мной, каждый день шептал мне: «Я сейчас покажу!» Я обливался холодным потом, умолял предателя не делать этого, отдать мне листок; многие ученики, возмущенные ежедневным издевательством, просили Маньковского оставить свою затею, но он, самый сильный и злой ученик в классе, был неумолим.

Каждый день повторялось одно и то же:

– Гриневский, я сейчас покажу…

При этом он делал вид, что хочет поднять руку.

Я похудел, стал мрачен; дома не могли добиться от меня – что со мной.

Решив наконец, что если меня исключат окончательно, то ждут меня побои отца и матери, стыдясь позора быть посмешищем сверстников и наших знакомых (между прочим, чувства ложного стыда, тщеславия, мнительности и жажды «выйти в люди» были очень сильны в глухом городе), я стал собираться в Америку.

Была зима, февраль.

Я продал букинисту одну книгу покойного дяди «Католицизм и наука» за сорок копеек, потому что у меня никогда не было карманных денег. На завтрак мне выдавали две-три копейки, они шли на покупку одного пирожка с мясом. Продав книгу, я тайно купил фунт колбасы, спички, кусок сыра, захватил перочинный ножик. Рано утром, уложив провизию в ранец с книгами, я пошел в училище. На душе у меня было скверно. Предчувствия мои оправдались; когда начался урок немецкого языка, Маньковский, шепнув «сейчас подам», поднял руку и сказал:

– Позвольте, господин учитель, показать вам стихи Гриневского.

Учитель разрешил.

Класс притих. Маньковского со стороны дергали, щипали, шипели ему: «Не смей, сукин сын, подлец!» – но, аккуратно обдернув блузу, плотный, черный Маньковский вышел из-за парты и подал учителю роковой листок; скромно покраснев и победоносно оглядев всех, доносчик сел.

Преподаватель этого часа дня был немец. Он начал читать с заинтересованным видом, улыбаясь, но вдруг покраснел, потом побледнел.

– Гриневский!

– Это вы писали? Вы пишете пасквили?

– Я… Это не пасквиль.

От испуга я не помнил, что бормотал. Как в дурном сне, я слышал звон слов, упрекающих и громящих меня. Я видел, как гневно-изящно колышется красивый, с двойной бородой, немец, и думал: «Я погиб».

– Выйдите вон и ждите, когда вас позовут в учительскую.

Я вышел плача, не понимая, что происходит.

Коридор был пуст, паркет блестел, за высокими, лакированными дверями классов слышались мерные голоса учителей. Из этого мира я был вычеркнут.

Зазвенел звонок, двери пооткрывались, толпа учеников наполнила коридор, весело шумя и крича; лишь я стоял, как чужой. Классный наставник Решетов привел меня в учительскую комнату. Я любил эту комнату – в ней был прекрасный шестигранный аквариум с золотыми рыбками.

За большим столом, с газетами и стаканами чая, восседал весь синклит.

– Гриневский, – сказал, волнуясь, директор, – вот вы написали пасквиль… Ваше поведение всегда… подумали ли вы о родителях?.. Мы, преподаватели, желаем вам только добра…

Он говорил, а я ревел и повторял:

– Больше не буду!

При общем молчании Решетов начал читать мои стихи. Произошла известная гоголевская сцена последнего акта «Ревизора». Как только чтение касалось одного из осмеянных – он беспомощно улыбался, пожимал плечами и начинал смотреть на меня в упор.

Только инспектор – мрачный пожилой брюнет, типичный чиновник – не был смущен. Он холодно казнил меня блеском своих очков.

Наконец тяжелая сцена кончилась. Мне было велено отправиться домой и заявить, что я временно, впредь до распоряжения, исключен; также сказать отцу, чтобы тот явился к директору.

Почти без мыслей, как в горячке, я вышел из училища и побрел к загородному саду – так назывался полудикий парк, верст пять квадратных объемом, где летом торговал буфет и устраивались фейерверки. Парк примыкал к перелеску. За перелеском была речка; дальше шли поля, деревни и огромный, настоящий лес.

Сев на изгородь у перелеска, я сделал привал: мне предстояло идти в Америку.

Голод взял свое – я съел колбасу, часть хлеба и начал раздумывать о направлении. Совершенно естественным казалось мне, что нигде, никто не остановит реалиста в форме, в ранце, с гербом на фуражке!

Я сидел долго. Стало смеркаться; унылый зимний вечер развертывался вокруг. Ели и снег, ели и снег… Я продрог, ноги замерзли. Калоши были полны снега. Память подсказывала, что сегодня к обеду яблочный пирог. Как ни подговаривал я раньше кое-кого из учеников бежать в Америку, как ни разрушал воображением всякие трудности этого «простого» дела – теперь смутно почувствовал я истину жизни: необходимость знаний и силы, которых у меня не было.

Когда я пришел домой, было уже темно. Оxo-xo! Даже теперь жутко все это вспоминать.

Слезы и гнев матери, гнев и побои отца; крики: «Вон из моего дома!», стояние в углу на коленях, наказание голодом вплоть до десяти часов вечера; каждый день пьяный отец (он сильно пил); вздохи, проповеди о том, что «только свиней тебе пасти», «на старости лет думали, что сын будет подмогой», «что скажут такие-то и такие-то», «тебя мало убить, мерзавца!» – вот так, в этом роде, шло несколько дней.

Наконец буря утихла.

Отец бегал, просил, унижался, ходил к губернатору, везде искал протекции, чтобы меня не исключали.

Училищный совет склонен был смотреть на дело не очень серьезно, с тем чтобы я попросил прощения, но инспектор не согласился.

Меня исключили.

В гимназию меня отказались принять. Город, негласно, выдал мне уже волчий, неписаный паспорт. Слава обо мне росла изо дня в день.

Осенью следующего года я поступил на третье отделение городского училища.

Охотник и матрос

Может быть, следует упомянуть, что я не посещал начальной школы, так как меня учили писать, читать и считать дома. Отец временно был уволен со службы в земстве, и мы прожили год в уездном городе Слободском; тогда мне было четыре года. Отец служил помощником управляющего пивным заводом Александрова. Мать стала учить меня азбуке; я скоро запомнил все буквы, но никак не мог постигнуть тайну слияния букв в слова.

Однажды отец принес книжку «Гулливер у лилипутов» с картинками, – крупным шрифтом, на плотной бумаге. Он посадил меня на колени, развернул книжку и сказал:

– Верно. Как же сказать их сразу?

В моем уме вдруг слились звуки этих букв и следующих, и, сам не понимая, как это вышло, я сказал: «море».

Так же сравнительно легко я прочел следующие слова, не помню какие, – и так начал читать.

Арифметика, которой начали меня учить на шестом году, была куда более серьезным делом; однако я научился вычитанию и сложению.

Городское училище было грязноватым двухэтажным каменным домом. Внутри тоже было грязно. Парты изрезаны, исчерчены, стены серы, в трещинах; пол деревянный, простой – не то что паркет и картины реального училища.

Здесь встретил я многих пострадавших реалистов, изгнанных за неуспешность и другие художества. Видеть товарищей по несчастью всегда приятно.

Был тут Володя Скопин, мой троюродный, по матери, брат; рыжий Быстров, удивительно лаконичному сочинению которого: «Мед, конечно, сладок» – я одно время страшно завидовал; тщедушный, дурашливый Демин, еще кое-кто.

Вначале, как падший ангел, я грустил, а затем отсутствие языков, большая свобода и то, что учителя говорили нам «ты», а не стеснительное «вы», начали мне нравиться.

По всем предметам, за исключением закона божьего, преподавание вел один учитель, переходя с одними и теми же учениками из класса в класс.

Они, то есть учителя, иногда, правда, перемещались, но система была такая.

В шестом классе (всего было четыре класса, только первые два делились каждый на два отделения) среди учеников были «бородачи», «старики», упорно путешествовавшие по училищу сроком на два года на каждый класс.

Там происходили бои, на которые мы, маленькие, взирали с трепетом, как на битву богов. «Бородачи» дрались рыча, скакали по партам, как кентавры, нанося друг другу сокрушительные удары. Драка вообще была обычным явлением. В реальном драка существовала как исключение и преследовалась очень строго, а здесь на все смотрели сквозь пальцы. Дрался и я несколько раз; в большинстве случаев били, конечно, меня.

Отметка моего поведения продолжала стоять в той норме, которую мне определила судьба еще по реальному училищу, редко поднимаясь до 4. Зато гораздо реже оставляли меня «без обеда».

Преступления всем известные: беготня, возня в коридорах, чтение за уроками романа, подсказывание, разговоры в классе, передача какой-нибудь записки или рассеянность. Напряженность жизни этого заведения была так велика, что даже зимой, сквозь двойные рамы, на улицу вырывался гул, подобный грохоту паровой мельницы. А весной, с открытыми окнами… Лучше всех об этом выразился Деренков, наш инспектор.

– Постыдитесь, – увещевал он галдящую и скачущую ораву, – гимназистки давно уже перестали ходить мимо училища… Еще за квартал отсюда девочки наспех бормочут: «Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его!» – и бегут в гимназию кружным путем.

Мы не любили гимназистов за их чопорность, щеголеватость и строгую форму, кричали им: «Вареная говядина!» (В. Г. – Вятская гимназия – литеры на пряжке ремней), реалистам кричали: «Александровский вятский разбитый урыльник!» (А. В. Р. У. – литеры на пряжках), но к слову «гимназистка» чувствовали тайную, неутоленную нежность, даже почтение.

Деренков ушел. Помедлив полчаса, гвалт продолжался до конца дня.

С переходом на четвертое отделение мои мечты о жизни начали определяться в сторону одиночества и, как прежде, – путешествий, но уже в виде определенного желания морской службы.

Моя мать скончалась от чахотки тридцати семи лет; мне было тогда тринадцать лет.

Отец женился вторично, взяв за вдовой псаломщика ее сына от первого мужа, девятилетнего Павла. Мои сестры подросли: старшая училась в гимназии, младшая – в начальной земской школе. У мачехи родился ребенок.

Я не знал нормального детства. Меня безумно, исключительно баловали только до восьми лет, дальше стало хуже и пошло все хуже.

Я испытал горечь побоев, порки, стояния на коленях. Меня, в минуты раздражения, за своевольство и неудачное учение звали «свинопасом», «золоторотцем», прочили мне жизнь, полную пресмыкания у людей удачливых, преуспевающих.

Уже больная, измученная домашней работой, мать со странным удовольствием дразнила меня песенкой:

Ветерком пальто подбито,
И в кармане – ни гроша,
И в неволе -
Поневоле -
Затанцуешь антраша!
Вот он, маменькин сыночек,
Шалопай – зовут его;
Словно комнатный щеночек, -
Вот занятье для него!
Философствуй тут как знаешь,
Иль, как хочешь, рассуждай, -
А в неволе -
Поневоле -
Как собака, прозябай!

Я мучился, слыша это, потому что песня относилась ко мне, предрекая мое будущее. Насколько я был чувствителен, видно хотя бы из того, что, совсем маленький, я заливался горчайшими слезами, когда отец, в шутку, мне говорил (не знаю, откуда это):

И хвостом она махнула
И сказала: не забудь!

Я ничего не понимал, но ревел.

Точно так же, довольно было показать мне палец, сказав: «Кап, кап!», как начинали капать мои слезы, и я тоже ревел.

Жалованье отца продолжало оставаться прежним, число детей увеличилось, мать болела, отец сильно и часто пил, долги росли; все вместе взятое создавало тяжелую и безобразную жизнь. Среди убогой обстановки, без сколько-нибудь правильного руководства, я рос при жизни матери; с ее смертью пошло еще хуже… Однако довольно вспоминать неприятное. У меня почти не было приятелей, за исключением Назарьева и Попова, о которых, в особенности о Назарьеве, речь будет впереди; дома были нелады, охоту я страстно любил, а потому каждый год, после Петрова дня – 29 июня, – начинал я пропадать с ружьем по лесам и рекам.

К тому времени, под влиянием Купера, Э. По, Дефо и жюль-верновского «80 тысяч верст под водой», у меня начал складываться идеал одинокой жизни в лесу, жизни охотника. Правда, в двенадцать лет я знал русских классиков до Решетникова включительно, но указанные выше авторы были сильнее не только русской, но и другой, классической европейской литературы.

Я хаживал с ружьем далеко, на озера и в лес, и часто ночевал в лесу, у костра. В охоте мне нравился элемент игры, случайности; поэтому я не делал попытки завести собаку.

Одно время у меня были старые охотничьи сапоги, купленные мне отцом; когда они сносились, я, придя к болоту, снимал свои обыкновенные сапоги, вешал их через плечо, засучивал штаны до колен, так и охотясь – босиком.

По-прежнему добычей моей были кулики разных пород: черныши, перевозчики, турухтаны, кроншнепы; изредка – водяные курочки, утки.

Стрелять влет я еще не умел. Старое шомпольное ружье – одностволка, стоимостью три рубля (прежнее разорвалось, едва не убив меня), самим способом заряжания мешало стрелять так часто и скоро, как хотелось бы. Но не только добыча привлекала меня.

Мне нравилось идти одному по диким местам, где я хочу, со своими мыслями, садиться, где хочу, есть и пить, когда и как хочется.

Я любил шум леса, запах мха и травы, пестроту цветов, волнующую охотника заросль болот, треск крыльев дикой птицы, выстрелы, стелющийся пороховой дым; любил искать и неожиданно находить.

Множество раз я строил, мысленно, дикий дом из бревен, с очагом и звериными шкурами на стенах, с книжной полкой в углу; под потолком были развешаны сети; в кладовой висели медвежьи окорока, мешки с «пеммиканом», маисом и кофе. Сжимая в руках ружье с взведенным курком, я протискивался среди густых ветвей чащи, представляя, что меня ждет засада или погоня.

В виде летнего отдыха отца посылали иногда на большой Сенной остров, от города верстах в трех; там был больничный земский покос. Покос продолжался около недели; косили тихие помешанные или испытуемые из павильонов больницы. Я и отец жили тогда в хорошей палатке, с костром, чайником; спали на свежем сене и удили рыбу. Кроме того, я ходил дальше, вверх по реке, верст за семь, где были озера в ивняке, и стрелял уток. Уток мы варили охотничьим способом, в гречневой каше. Их я приносил редко. Самой главной и обильной моей добычей, осенью, когда на полях оставались копны и жнитво, были голуби. Тысячными стаями слетались они из города и деревень на поля, подпускали близко, и от одного выстрела, бывало, ложилось сразу несколько штук. Жареные голуби жестки, поэтому я варил их с картофелем и луком; хорошее получалось кушанье.

У первого моего ружьеца был очень тугой курок, сильно разбивавший капсюль, а надеть на расшлепанный капсюль пистон являлось задачей. Он еле держался и иногда сваливался, упраздняя выстрел, или давал осечку. У второго ружья курок был слабый, что тоже вызывало осечки.

Если на охоте у меня не хватало пистонов, я, мало стесняясь этим, прицеливался, держа ружье одной рукой у плеча, а другой поднося к капсюлю горящую спичку.

Предоставляю судить специалистам, насколько такой способ стрельбы может быть успешен, так как дичь имела довольно времени надумать – стоит ли ей ждать, пока огонь накалит капсюль.

Несмотря на мою действительную страсть к охоте, у меня никогда не было должной заботы и терпения снарядиться как следует. Я таскал порох в аптекарской склянке, отсыпая его на ладонь при заряжании – на глаз, без мерки; дробь лежала в кармане, часто один и тот же номер на всякую дичь – например, крупный, № 5, шел и по кулику и по воробьиной стае или, наоборот, мелкий, как мак, № 16 летел в утку, только обжигая ее, но не сваливая.

Когда плохо сделанный деревянный шомпол ломался, я срезал длинную ветку и, очистив ее от сучков, гнал в ствол, с трудом вытаскивая обратно.

Вместо войлочного пыжа или кудельного я очень часто забивал заряд комком бумаги.

Неудивительно, что добычи у меня было мало при таком отношении к делу.

Впоследствии, в Архангельской губернии, когда я был там в ссылке, я охотился лучше, с настоящими припасами и патронным ружьем, но небрежность и торопливость сказывались и там.

Об этой одной из интереснейших страниц моей жизни я расскажу в следующих очерках, а пока прибавлю, что только раз я был доволен собой вполне – как охотником.

Меня взяли с собой на охоту взрослые молодые люди, бывшие наши квартирные хозяева, братья Колгушины. Уже темной ночью мы возвращались с озер к костру. Вдруг, покрякивая, свистнула крыльями утка и, плеснув по воде, села на небольшое озерко, шагах в тридцати.

Вызвав смех спутников, я прицелился на звук плеска севшей в черной тьме утки и выстрелил. Слышно было, что утка забилась в камышах: я попал.

Две собаки не могли найти мою добычу, чем даже сконфузили и рассердили своих хозяев. Тогда я разделся, полез в воду и, по горло в воде, разыскал убитую птицу по смутно чернеющему на воде ее телу.

Время от времени мне удавалось зарабатывать немного денег. Однажды земству понадобился чертеж одного городского участка с строениями… Отец устроил этот заказ мне, я ходил по участку с рулеткой, потом чертил, испортил несколько чертежей, наконец, с грехом пополам, сделал, что нужно, и получил за это десять рублей.

Раза четыре отец давал мне переписывать листы годовой сметы земских благотворительных заведений, по десять копеек с листа, на этом деле я тоже заработал несколько рублей.

Двенадцати лет я пристрастился к переплетному мастерству, сам сделал станок для сшивания; роль пресса играли кирпичи и доска, кухонный нож был обрезальным ножом. Цветная бумага для переплетов, сафьян для углов и корешков, коленкор, краски для обрызгивания обреза книги и книжечки фальшивого (сусального) золота для тиснения букв на корешках – все это я приобретал постепенно, частью на деньги отца, частью на свои заработанные.

Одно время у меня было порядочно заказов; будь мои изделия сделаны тщательнее, я мог бы, учась, зарабатывать пятнадцать-двадцать рублей в месяц, но старая привычка к небрежности, поспешности сказалась и здесь, – месяца через два моя работа окончилась. Я переплел около ста книг – в том числе тома нот одному старому учителю музыки. Мои переплеты были неровны, обрез неправилен, вся книга вихлялась, а если не вихлялась по сшитву, то отставал корешок или коробился самый переплет.

Ко дню коронации Николая II в больнице готовили иллюминацию, и мне, через отца, сделан был заказ на двести бумажных фонарей из цветной бумаги по четыре копейки за штуку, с готовым материалом.

Усерднейшим образом я работал две недели, изготовив, по обычаю своему, не очень важные изделия, за что получил восемь рублей.

Ранее, когда мне случалось заработать рубль-два, я тратил деньги на порох, дробь, зимой – на табак и гильзы. Мне разрешено было курить с четырнадцати лет, а тайно я курил с двенадцати, хотя еще не «затягивался»! Затягиваться я начал в Одессе.

Получение этих восьми рублей совпало с лотереей-аллегри, устроенной в городском театре. В оркестре были расставлены пирамиды вещей, как дорогих, так и дешевых. Главный выигрыш, по странному направлению провинциальных умов, был, как водится, корова, наравне с коровой шли мелкие драгоценности, самовары и пр.

Я пошел играть, вскоре туда же явился подвыпивший отец. Я проставил на билеты пять рублей, беря все пустые трубочки. Капитал мой таял, я загрустил, но вдруг выиграл диванную бархатную подушку, расшитую золотом.

Отцу повезло: проставив сначала половину жалованья, он выиграл две брошки, рублей, скажем, на пятьдесят.

До сих пор не забыть мне, как к колесу подошла дурная, как грех, девица, взяла два билета, и оба они оказались выигрышными: самовар и часы.

Я забежал вперед, но надо было сказать все о моих заработках. Поэтому я добавлю, что в последние две зимы жизни дома я подрабатывал еще перепиской ролей для театральной труппы – сначала малороссийской, затем драматической. За это платили пять копеек с листа, записанного кругом, и я писал не убористо, а возможно разгонистее. Кроме того, я пользовался правом бесплатного посещения всех представлений, входа за кулисы и игры на выходных ролях, где надо, например, сказать: «Он пришел!» или «Хотим Бориса Годунова!»

Иногда я писал стихи и посылал их в «Ниву», «Родину», никогда не получая ответа от редакций, хотя прилагал на ответ марки. Стихи были о безнадежности, беспросветности, разбитых мечтах и одиночестве – точь-в-точь такие стихи, которыми тогда были полны еженедельники. Со стороны можно было подумать, что пишет сорокалетний чеховский герой, а не мальчик одиннадцати-пятнадцати лет.

Для своего возраста я начал недурно рисовать с семи лет, и мои отметки по рисованию всегда были 4–5. Я хорошо копировал рисунки и сам научился писать акварелью, но это были тоже копии рисунков, а не самостоятельные работы, всего два раза я сделал акварелью цветы. Второй рисунок – водяную лилию – я увез с собой в Одессу, а также взял краски, полагая, что буду рисовать где-нибудь в Индии, на берегах Ганга…

Бегство в Америку