О способности помнить не нужно проявлять заботу – требуемое человеку останется в памяти, всё прочее выветрится. Как бы не хотел Лесков сохранить результаты литературной деятельности, часть из них заслужено осталась вне читательского интереса. “Захудалый род” не нравился издателям, и мало кем полностью усваивался, что Николай не желал принимать, позже восстановив объём написанного произведения полностью. Тем не менее, “Семейная хроника князей Протазановых. Из записок княжны В. Д. П.” ныне доступна каждому желающему с ней ознакомиться.

Случилось то давно, вероятно ещё при Екатерине, наводнившей страну дворянами новой волны. Приближенными к знати оказались люди без прошлого, взращенные мгновением и поставленные над к тому не успевшими подготовиться членами высшего общества Империи. Род Протазановых начал терять прежние позиции, пока окончательно не сошёл на нет. Чины и звания утратили присущие им значения, поскольку любой мог объявить себя графом и принимать полагающийся ему поэтому почёт и уважение.

Сам род Протазановых неизменно аморфен. Лескову показалось интереснее наполнить действие людьми из народа. Содержание произведения преображается, стоит Николаю припомнить детали жизни бывшего солдата Грайвороны, всюду считавшегося чужим: на Украине – он москаль, в России – хохол. Не щадила его и судьба, обезобразив лицо отметинами участия в боевых действиях. Теперь он имеет жалованье в три рубля и каждый день ему позволено выпивать по три стакана водки. Приняв образ юродивого, он станет шокировать каждым поступком, способный спокойно отрезать себе палец, если он оказался случайно повреждён.

Это основное, о чём следует говорить, берясь за знакомство с “Захудалым родом”. Дополнительно извлекать сведения из сюжета не требуется, итак Лесковым сказано лишнее, никак не способствуя возможности сделать дополнительные выводы, либо вынести определённое суждение. Если Николай задумывал найти ответвление от сюжета, развив его на уже созданном материале, понять семейную хронику было бы проще. Но от начала до конца произведения не появилось критически важной сюжетной линии. Не вышла и история про захудалый род.

Некая княжна пишет воспоминания. Кажущееся ей нужным – таковым не является. К этому не следует относиться с определёнными ожиданиями. Выбранная форма построения диалога с читателем заранее объясняет, насколько бесполезно стремиться найти в подобном тексте назидательный момент. На страницах только рассказ заинтересованного человека, рассказавшего о том, к чему у него лежала душа.

Княжне больно говорить о роде Протазановых. Случившееся нельзя исправить. Слава прошлого померкла. Перестали иметь значение мысли и поступки, уступив место всему остальными, к чему следует относиться с чувством неоднозначности. Сей подход к былому может не понравиться читателю, собравшемуся ознакомиться с беллетристикой, не уступающей по многоплановости “Очарованному страннику”. Придётся пересмотреть отношение к творчеству Лескова, способного отвлекаться и концентрировать внимание на отличающихся друг от друга произведениях.

Требовалось следить за происходившими в Империи изменениями. Писатели-современники не уставали говорить о проблеме мельчающего дворянства, ставшей окончательно очевидной после отмены крепостного права. Протазановы могли не перенести этот удар, но то стало последней точкой в их существовании, тогда как к тому всё шло на протяжении последних ста лет. Для Лескова это было излишне очевидным, чтобы ещё раз сказать и без того понятное наблюдение. Не было нужды заканчивать произведение, чего от Николая и не ждали. Кому необходимо объяснение, пусть таковым сочтут усталость читателя от обсуждения теряющих актуальность тем. Россия продвигалась по пути реформ, и не захудалым родам иметь вес в таком государстве.

Дополнительные метки: лесков захудалый род критика, анализ, отзывы, рецензия, книга, Nikolai Leskov A Decayed Family analysis, review, book, content

Данное произведение вы можете приобрести в следующих интернет-магазинах:
Ozon

Это тоже может вас заинтересовать:
–

Николай Лесков

Захудалый род

Семейная хроника князей Протозановых

(Из записок княжны В. Д. П.)

«Род проходит и род приходит, земля же вовек пребывает».

Екклез. 1, 4.

Старая княгиня и ее двор

Глава первая

Род наш один из самых древних родов на Руси: все Протозановы по прямой линии происходят от первых владетельных князей, и под родовым гербом нашим значится, что он нам не милостью дарован, а принадлежит «не по грамоте». В исторических рассказах о старой Руси встречается немало имен наших предков, и некоторые из них воспоминаются с большим одобрением. До Ивана Даниловича Калиты они имели свой удел, а потом, потеряв его, при Иване Третьем являются в числе почетных людей Московского княжества и остаются на видном положении до половины царствования Грозного. Затем над одним из них разразилась политическая невзгода, и, по обычаям того времени, за одного явились в ответ все: одни из Протозановых казнены, другие – биты и разосланы в разные места. С этой поры род князей Протозановых надолго исчезает со сцены, и только раз или два, и то вскользь, при Алексее Михайловиче упоминается в числе «захудалых», но в правление царевны Софии один из этого рода «захудалых князей», князь Леонтий Протозанов, опять пробился на вид и, получив в управление один из украйных городов, сделался «князем кормленым». Покормился он, впрочем, так неосторожно, что Петр Великий, доведавшись о способе его кормления, отрубил ему голову, а животы велел «поверстать на государя». При этом, однако, гнев государя не был перенесен с отца на детей, а напротив, старший сын казненного, Яков Леонтьевич, был взят для обучения его всем тогдашним наукам. Яков Львович (с этих пор имя Леонтий в роде Протозановых уступает место имени Лев) учился в России, потом за границею и по возвращении оттуда был проэкзаменован самим царем, который остался им очень доволен и оставил его при своей особе. Яков Львович оказался столь удобным для исполнения различных предначертаний Петровых, что государь отметил его своим особенным вниманием и повел его от чести к почести, не забывая при этом поправлять и его родовую «захудалость». Петр, однако, не сделал нашего прадеда богачом, а именно только вывел его из «захудалости». Сам же князь Яков Львович не умел вознаграждать себя: он, как говорили в то время, «заразился глупостью Лефорта», то есть пренебрегал способами к самовознаграждению, а потому и не разбогател. Такова была его жизнь до самого воцарения Анны Ивановны, когда Яков Львович попался на глаза Бирону, не понравился ему и вслед за тем быстро очутился в ссылке за Оренбургом.

В ссылке князь Яков Львович, по отеческому завету, обратился к смирению : он даже никогда не жаловался на «Немца», а весь погрузился в чтение религиозных книг, с которыми не успел познакомиться в юности; вел жизнь созерцательную и строгую и прослыл мудрецом и праведником.

Князь Яков Львович в моих глазах прелестное лицо, открывающее собою ряд чистых и глубоко для меня симпатичных людей в нашем роде. Вся жизнь его светла, как кристалл, и поучительна, как сказание, а смерть его исполнена какой-то прелестной, умиряющей таинственности. Он умер без всяких мучений на светлый день Христова Воскресенья, после обедни, за которою сам читал Апостол. Возвратясь домой, он разговелся со всеми ссыльными и не ссыльными, которые пришли его поздравить, и потом сел читать положенное в этот день всепрощающее поучение Иоанна Богослова и, при окончании чтения, на последнем слове нагнулся к книге и уснул . Кончину его никак нельзя назвать смертью: это именно было успение, за которым пошел вечный сон праведника.

В тот же день к вечеру на имя ссыльного был доставлен пакет, возвещавший ему прощение и возвращение, дарованные волей воцарившейся императрицы Елисаветы: но все это уже опоздало. Князь Яков был разрешен небесною властью ото всех уз, которыми вязала его власть земная.

Прабабушка наша, Пелагея Николаевна, схоронив мужа, вернулась в Россию с одним пятнадцатилетним сыном, а моим прадедом, князем Левушкой.

Князь Левушка родился в ссылке и там же получил весь грунт своего начального воспитания непосредственно от своего отца, от которого в замечательной степени наследовал его превосходные качества. Вступив на службу в царствование Екатерины Второй, он не сделал себе блестящей карьеры, какую ему поначалу пророчили. Бабушка моя, княгиня Варвара Никаноровна, говорила о нем, что «он, по тогдашнему времени, был не к масти козырь, презирал искательства и слишком любил добродетель». Лет в тридцать с небольшим князь Лев Яковлевич вышел в отставку, женился и навсегда засел в деревне над Окой и жил тихою помещичьею жизнью, занимаясь в стороне от света чтением, опытами над электричеством и записками, которые писал неустанно.

Старания этого «чудака» совсем устранить себя от двора и уйти как можно далее от света, с которым он не сошелся, увенчались для него полным успехом: о нем все позабыли, но в семье нашей он высоко чтим и предания о нем живы о сю пору.

Я с раннего моего детства имела о князе Льве Яковлевиче какое-то величественное, хотя чрезвычайно краткое представление. Бабушка моя, княгиня Варвара Никаноровна, от которой я впервые услыхала его имя, вспоминала своего свекра не иначе как с улыбкою совершеннейшего счастья, но никогда не говорила о нем много, это точно считалось святыней, которой нельзя раскрывать до обнажения.

В доме было так принято, что если как-нибудь в разговоре кто-нибудь случайно упоминал имя князя Льва Яковлевича, то все сию же минуту принимали самый серьезный вид и считали необходимым умолкнуть. Точно старались дать время пронестись звуку священного семейного имени, не сливая его ни с каким звуком иного житейского слова.

И вот тогда-то, в эти паузы, бабушка Варвара Никаноровна обыкновенно, бывало, всех обводила глазами, как бы благодаря взглядом за уважение к свекру и говорила:

– Да, чистый был человек, совершенно чистый! Он в случае не был и фавору не имел – его даже недолюбливали, но… его уважали.

И это всегда произносилось старою княгиней одинаково, с повторением, при котором она употребляла для усиления выразительности один и тот же жест.

– Он фавору не имел, – повторяла она, помахивая пред собою вытянутым указательным пальцем правой руки. – Нет, не имел; но… – Тут она круто оборачивала свой палец вниз и со строгим выражением в лице оканчивала, – но его уважали, и за то не терпели.

	Дина Годер. . Студия театрального искусства Сергея Женовача показала «Захудалый род» по Лескову – несовременную и необходимую постановку (Газета.Ru, 25.05.2006 ). Алена Карась. . Сергей Женовач открыл театру пророческую книгу Лескова (РГ, 26.05.2006 ). Елена Левинская. . "Студия театрального искусства" Сергея Женовача своей премьерой доказала: сегодня консервативное - наиболее радикально (МН, 26.05.2006 ). Глеб Ситковский. . Сергей Женовач поставил на сцене Центра имени Мейерхольда роман Николая Лескова "Захудалый род" (Газета, 26.05.2006 ). Артур Соломонов. . "Студия театрального искусства" под руководством Сергея Женовача показала премьеру спектакля "Захудалый род" по семейной хронике Николая Лескова (Известия, 26.05.2006 ). Марина Зайонц. В "Студии театрального искусства" выпустили наконец первый спектакль - по лесковскому роману "Захудалый род" (Итоги, 29.05.2006 ). Вера Максимова. . Сергей Женовач ностальгирует по старой России (НГ, 29.05.2006 ). Олег Зинцов. . “Захудалый род” Сергея Женовача - главная радость московского театрального сезона (Ведомости, 29.05.2006 ). Сергей Хачатуров. . «Захудалый род» на сцене новой Студии театрального искусства (Время новостей, 30.05.2006 ). Алексей Филиппов. . Из недописанного романа Лескова получился законченный спектакль (Русский курьер, 05.06.2006 ). Наталия Каминская. . Первый спектакль Студии театрального искусства Сергея Женовача (Культура, 22.06.2006 ). Ольга Галахова. . "Захудалый род" в Студии драматического искусства (ЛГ, 28.06.2006 ). Марина Давыдова. . "Захудалый род" Студии театрального искусства (Эксперт, 03.07.2006 ). Марина Дмитревская. Н. Лесков. «Захудалый род». Студия театрального искусства (Москва). Композиция и постановка Сергея Женовача, художник Александр Боровский (ПТЖ, 09.2006 ).

Захудалый род. Студия театрального искусства п/р Сергея Женовача. Пресса о спектакле

Газета .Ru, 25 мая 2006 года

Дина Годер

Живые картины

Студия театрального искусства Сергея Женовача показала «Захудалый род» по Лескову – несовременную и необходимую постановку

Спектакль по неоконченной семейной хронике Лескова «Захудалый род» официально считается первой премьерой Студии театрального искусства. Той самой Студии, которая в начале этого сезона образовалась из актерско-режиссерского курса РАТИ. Курсом этим (так же, как и теперь театром) руководил Сергей Женовач, в свою очередь перенявший мастерскую у своего учителя Петра Фоменко.

Вероятно, именно поэтому теперь, когда говорят о начинающих «женовачах», обязательно сравнивают их с «фоменками», почти 15 лет назад так же превратившихся в театр из актерско-режиссерского курса ГИТИСа.

И правильно, что сравнивают: не было за эти 15 лет других случаев, чтобы на студенческие постановки ломилась, как говорится, «вся Москва», чтобы именно их, а не звездные премьеры в «больших» театрах, театралы считали главными событиями сезонов. Спектакли и тех, и других были принципиально важными для времени, когда они создавались, но важными по-разному, как отличаются сегодняшние дни от начала 90-х. И те, и другие казались редкостью.

В «фоменках» была переменчивость, легкость, игра, превращающая в театр все вокруг. Всех сразу пленяло их мастерство, особенно в игре их обворожительных женщин. У «женовачей» все иначе – они прежде всего кажутся «идейным» театром.

В сегодняшней ситуации облегченных задач молодые актеры, которые не заискивают перед публикой, а играют большие, многословные спектакли по трудным текстам с истовостью и жаром, оказываются настоящим чудом.

Но пора уже перейти к спектаклю.

Написанная в начале 70-х годов позапрошлого века семейная хроника князей Протозановых была очень дорога Лескову, он считал ее одним из лучших своих произведений, но именно из-за «Захудалого рода» писатель разошелся с редакцией «Русского вестника», где роман начали публиковать. Разногласия были идейными – редактировавший журнал Катков никак не мог согласиться с лесковскими мыслями о миссии российского дворянства, оскорбленный автор через год издал роман уже в своей, не правленой Катковым редакции, но завершать его третью часть так и не стал. Женовач так и взял две части этой хроники – рассказ княжны Веры Дмитриевны о своем древнем, но позже пришедшем в упадок роде, а главным образом – о бабушке, Варваре Никаноровне Протозановой.

Художник Александр Боровский придумал двухэтажную конструкцию, похожую на стену барской залы, сплошь увешанную портретами родни. Только в золоченых рамках – круглых, овальных, прямоугольных – были не обычные, а «живые» картины, каждая из них оказывалась как будто маленькой сценой.

Рассказчица (Анна Рудь) в длинном черном платье выходила с книжкой и начинала читать историю своей семьи неспешно и обстоятельно. И лишь речь заходила о главных героях, они тут же появлялись в «рамках». Юная бабушка Варвара Никаноровна (Мария Шашлова) и влюбленный в нее пылкий дедушка Лев Львович (Андрей Шибаршин) в гвардейском мундире смешно принимали портретные позы и, иллюстрируя рассказ, говорили о себе в третьем лице. «Варвара Никаноровна, по ее собственным словам, была в четырнадцать лет довольно авантажна», – объявляла девушка, стоя в позе портрета гордой красавицы в шестиугольной рамке. В овальной рамке белобрысый дедушка ахал и картинно заламывал руки.

В сущности, этот спектакль по тону своему, по манере рассказа оказался традиционным и бесхитростным, шаг в шаг следуя за романом.

Постановка получилась длинной – четыре часа, но смотреть ее удивительно легко, как и читать Лескова. Здесь речь шла о прекрасной женщине – верной, прямой и чистой. И все то, что автор хотел сказать о дворянском долге перед Богом и людьми, семьей и государством, он говорил через эту рано овдовевшую княгиню – умную сердцем и независимую в суждениях, по-своему – идеальную героиню. И на сцене в эту героиню хотелось верить так же безусловно, как в романе. В русоволосой, скуластой Марии Шашловой не было ничего искусственного – в ее повадке виделось какое-то уже забытое благородство, соединенное с решительностью и прямодушием.

Вообще-то в спектакле было много славно сыгранных ролей, но дело не в талантливых молодых актерах – хоть и приятно наблюдать, как от спектакля к спектаклю они растут. Дело в том, что им есть «на чем расти».

Спектакль Женовача, начинавшийся, как семейная хроника, постепенно превращается в историю о богоискательстве.

Но разворачивается эта история совсем не так, как у Лескова. В романе жизнь прекрасной женщины была сломана под конец новой мыслью – Варвара Никаноровна осознала, что не было в ней настоящего христианства и теперь ее долг – только смирение. В спектакле эта печальная нота почти не слышна. Здесь важно другое: у Лескова поиски и потери героини ложились только на нее одну, а тут в каждую трудную минуту все близкие, включая давно погибшего мальчишку-мужа с кивером в руках, бросаются к ней и обнимают, прикрывают, поддерживают. Здесь снова, как и в прежнем знаменитом спектакле Женовача в Студии – «Мальчиках» по Достоевскому, главной становится мысль о стойкости, которую людям дают любовь друг к другу и дружеская поддержка.

На этой мысли (или этом чувстве) действительно можно построить театр. Особенно сейчас, когда эта мысль выглядит так несовременно. Сейчас, когда она так необходима.

РГ , 26 мая 2006 года

Алена Карась

Зачарованный странник

Сергей Женовач открыл театру пророческую книгу Лескова

"Захудалый род" - малоизвестная для массового читателя и никогда не ставившаяся в театре повесть Николая Лескова. Она стала первой премьерой "Студии театрального искусства", созданной Сергеем Женовачом на основе его курса в ГИТИСе.

Режиссерский и педагогический стиль Сергея Женовача - явление уникальное в своей последовательности и законченности. В нем нет и не может быть никаких неожиданностей. Шаг за шагом он проясняет и подтверждает собственные воззрения на театр и его миссию. Все, поставленное им, пронизано его учительством, его пониманием мессианства, его христианским смирением и фанатизмом.

Когда видишь "женовачей" - бывших студентов, а теперь актеров его студии, понимаешь, с каким упорством, шаг за шагом, выскабливается, выпаривается, удаляется из них живое и дерзкое, женское и мужское, страстное и юное, парадоксальное и несовершенное. Они совершенны в своем старании быть некрасивыми (особенно это поражает в хорошеньких юных актрисах), сосредоточенными, умилительно прекраснодушными. Даже страсть в них есть, только не земная и грешная, а аввакумовская страсть духовного противостояния, возведенная их учителем в ранг высшей театральной добродетели.

Чему же противостоят "женовачи"? Прежде всего - погибели русского психологического театра. Они, девять месяцев репетировавшие спектакль, сыгравшие его в день премьеры без всяких следов торопливости и недоделок, объявляются последним оплотом и воплощением великой театральной традиции (об этом написали почти все, кто видел их "Мальчиков" по Достоевскому). В атмосфере мессианства они поневоле теряют лепет и трепет, мерцание и дрожь, тайну и восторг, юмор и боль - то пронзительное, живое и несовершенное чувство жизни, которое и в других обстоятельствах редко посещает сценические подмостки.

Проповедь Женовача, последовательная и увлекательная, с каждым годом становится все суше и аскетичнее. В Лескове она обрела свое яркое воплощение. Здесь он суровее и беспощаднее своих умилительно-трогательных, рождественских "Мальчиков" и, подобно учителю и мученику веры Мефодию Червеву из повести Лескова, "строже, чем Савонарола".

Художник Александр Боровский превращает сцену в объемный семейный альбом, в котором пустые места для фотографий становятся окнами, дверьми, балконами. Они то заполняются живыми персонажами семейной хроники, то пустеют, рождая мрачное чувство семейной и национальной деградации. Протозановка - имение героини повести, княгини Варвары Никаноровны (Мария Шашлова) - предстает у Женовача русским раем. В нем веселый и доблестный оловянный солдатик, любимый и любящий муж (Андрей Шибаршин), размахивая сабелькой, гибнет на войне, и все протозановские жители во главе с княгиней кидаются, чтобы уберечь его от смерти или проводить до рая.

Этот сказочный, апокрифический мир населен чудаками и небывальщинами. Но конец ему приходит самый неожиданный, хоть и не скорый (подробная семейная летопись длится без малого четыре часа). Вовсе не космополиты, вольтерьянцы и франкмассоны, не чужеземные веяния разоряют протозановский род. Его сметает с лица земли савонароловская, аввакумовская истовость Варвары Никаноровны, ее жажда истины, ее стремление к христианскому совершенству. Истина несовместима ни с государством, ни с его установлениями, ни с разделением церквей, а значит, не нужны никакие труды на благо общества, отравленного ложной моралью, - так учит Варвару Никаноровну Мефодий Червев (Сергей Аброскин). И вместе с ним Женовач ополчается на весь несовершенный мир, отпавший от Евангелия, от добра и правды, от любви и истины.

Но, подобно протестантскому пастору, он слишком полагается на силу проповеди, не ведая, что у христиан бывает еще и благодать, и пронзительная красота литургии, музыкой и поэзией возносящая на высоты духовного познания. Кажется, что проповеднический дар все сильнее замещает в Женоваче тот легкий дар театра, которым были отмечены его ранние работы.

МН , 26 мая 2006 года

Елена Левинская

"Студия театрального искусства" Сергея Женовача своей премьерой доказала: сегодня консервативное - наиболее радикально

Найти слова, чтобы передать степень потрясения от спектакля Сергея Женовача "Захудалый род", открывшего в Москве новый театр, трудно. Но надо: немногие непотрясенные ушли в антракте, и их уход красноречивей любых слов. Как и положено радикальному высказыванию, спектакль Студии театрального искусства по роману Лескова резко разделяет публику. Как в свое время и сам роман.

Перед нами семейная хроника князей Протозановых, вышедшая в правофланговом "Русском вестнике" Каткова в 1874 году в период "стерворизации", по слову не принявшего капитализацию Руси Лескова: "люди, достойные презрения, идут в гору". От имени летописца рода княжны Веры Протозановой (фамилия вымышлена, но типы взяты с натуры) Лесков погрузился в прошлое, в милую сердцу патриархальную Русь. Княжна рассказывает о молодости бабушки - княгини Варвары Никаноровны. История женщины "положительно прекрасной", мудрой, жертвенной и религиозной обрывается на полуслове: Лесков разошелся во взглядах с Катковым, к журналам левого фланга не примкнул ("поганое нигилистничанье!"), впал в депрессию, писать уже не мог, нуждался, печататься было негде (Некрасов: "Да разве мы не ценим Лескова? Мы ему только ходу не даем"). До самой смерти мечтал довести роман до широкой публики, выпустить дешевым изданием. Не случилось.

Сергей Женовач не только вынул незавершенную, во многом противоречивую вещь из небытия. Он ее укрупнил и "дописал", не прибавив ни слова. Просто перевел стрелки часов. Время, по Бахтину, есть большое и малое; в малом - наше, на памяти, прошлое и наше предвосхищаемое со страхом или надеждой будущее. Большое - это прошлое и будущее без нас. Оно исчисляется веками и существует в культурной памяти нации. События романа происходят в малом времени - на памяти рассказчицы княжны Веры. Женовач придал им ощущение большого времени. Не приблизил, осовременивая, персонажей к нам - отдалил. Дал почувствовать острое чувство дистанции, отделяющей нас от них.

Декорация Александра Боровского лаконична, ни одной перемены за почти четыре часа. Во все зеркало сцены - портретная галерея, вернее, пустые рамы-окна, в которых появляются персонажи - и сходят с портретов. Из-за кулис придет только рассказчица княжна Вера (Анна Рудь) с романом в руке - и покажется старше бабушки, печальней, трагичней: судьба рода ей уже известна. Бледные женские лица без тени косметики. Полумрак. Все в черном, лишь мелькнет на миг бежевое девичье платьице или сверкнет золотом эполет на мундире погибшего в честном бою молодого князя-дедушки (Андрей Шибаршин), приходящего поддержать в трудную минуту рано овдовевшую бабушку. Прильнут друг к другу, отчаянно поцелуются! Во тьме веков не бывает мертвых - все живы, все рядом.

Они смотрят на нас, мы - на них. И не узнаем друг друга. Мысли, чувства, поступки - неужели так было? Иной мир, другая реальность. Над спектаклем работали год. Выучить текст недолго. Но как добиться, чтоб были такие чистые, светлые лица - нездешне веселые или печальные лица наших предков, медленно поднимающиеся из зрительской памяти? Оглянешься на себя - и жутко: захуда-а-али!

Спектакль начнется серией коротких эпизодов из жизни протозановского рода. Сыграно почти по-ученически, этюдно (его и репетировали этюдно, все играли всех, роль сама находила исполнителя). Но в последней четверти действие вдруг прорывается в другой масштаб, иную плоскость. В хламиде песочного цвета и кудрях всех оттенков соломы, с детской улыбкой на устах, со слегка заплетающейся речью, в которую почему-то жадно вслушиваешься, является новый персонаж - Мефодий Червев. Житийный архетип русского святого. И главное противоречие романа в том, что Червев ввергает княгиню Протозанову в духовный кризис: не в силах отречься во имя Божие от всего земного - благополучия детей, законов общества, установленного порядка - она сломлена сознанием своей греховности и гибнет. Здесь роман обрывается, оставляя много вопросов. Княгиню попросту жаль.

Игрой актеров Женовача вопросы снимаются. Сцена Червева и княгини не сыграна - прожита Сергеем Аброскиным и Марией Шашловой так, что впору вспомнить о катарсисе. Княгиня, вслушиваясь в тихое течение слов праведника, возражая, краснея, бледнея, плача, на наших глазах прозревает. Примерно то же происходит, судя по накалу эмоций в зале, и с публикой. Мы не увидели сломленной княгини - лишь просветленную. И поняли вместе с ней: только смирение дает опору в несчастье, внутреннюю независимость от условий, которые тебя окружают.

Студия театрального искусства родилась не по начальственной резолюции, а исключительно по энтузиазму масс, очарованных спектаклями прошлогоднего гитисовского выпуска Сергея Женовача. Из рядов публики выдвинулся и меценат, помогающий театру встать на ноги. Похоже, театр выбрало время. Тональность культурной жизни меняется. Модный театр шока, клипа, безудержного режиссерского самовыражения уже растиражирован до состояния попсы. Наиболее радикально, как это ни парадоксально звучит, - консервативное. Судя по зрительской реакции на премьеру "Захудалого рода", позиция обращения к традиции реалистического театра на сегодня самая острая. "Я новый! Я пришел!" - мог бы сказать сам себе Женовач. И был бы прав.

Газета , 26 мая 2006 года

Глеб Ситковский

Положительно прекрасные

Сергей Женовач поставил на сцене Центра имени Мейерхольда роман Николая Лескова "Захудалый род"

Еще ни одному студенческому спектаклю до нынешнего года не довелось попасть в конкурсную программу «Золотой маски», но для «Мальчиков» Сергея Женовача, поставленных в РАТИ-ГИТИСе, фестиваль посчитал справедливым сделать исключение. Вся эта приятная шумиха вокруг «Мальчиков» послужила причиной того, что курс Сергея Женовача, выпустившись из ГИТИСа, не разбежался кто куда, а вполне естественным образом преобразовался в театр. Спустя полтора года после «Мальчиков» создатель Студии театрального искусства Женовач инсценировал другой русский роман – неоконченную семейную хронику Николая Лескова «Захудалый род». Эти два его спектакля не то чтобы сильно похожи, но внутреннее родство между ними, без всяких сомнений, есть.

Если задаться целью максимально кратко охарактеризовать режиссерский дар Сергея Женовача, то из всего словаря нужно будет выбрать слово «сердечность». Если углубиться в контент-анализ лесковского «Захудалого рода» или, наоборот, глав «Мальчики» из романа Достоевского «Братья Карамазовы», то вполне вероятно, что самым важным и употребляемым в обоих случаях словом окажется «сердце». Достоевский писал о «чистых в душе и сердце мальчиках», а у Лескова, как засвидетельствовано им самим, выведена "коллекция оригиналов" и "людей с совестью и с сердцем". Еще одна параллель: и в «Мальчиках», и в «Захудалом роде» между читателем (зрителем) и племенем всех этих сердешных персонажей имеется некий посредник. Если у Достоевского это брат Алеша, сам еще не слишком отдалившийся от мальчишества, то Николай Лесков делает рассказчицей княжну Веру Дмитриевну Протазанову, с ностальгией передающую семейные предания о своей бабушке, жившей во времена русского «золотого века». То есть в эпоху Пушкина, Сперанского, Александра I и Отечественной войны 1812 года.

В те времена, о которых неспешно повествует Вера Дмитриевна (Анна Рудь), знатные роды еще не стали захудалыми, а слово «аристократ» в полной мере соответствовало своему первоначальному значению. Аристократия - это по-гречески «власть лучших», и перед нами действительно «лучшие люди». Во всяком случае, в это хочется верить Вере Дмитриевне, а вслед за ней и всем нам.

На самом деле, о ком бы ни ставил свои спектакли Сергей Женовач, его героями всякий раз оказываются «положительно прекрасные люди». Характеристику «положительно прекрасный человек» Достоевский, как известно, применял по отношению к князю Мышкину (вспомним трехчастный спектакль Женовача «Идиот», шедший в середине 1990-х в Театре на Малой Бронной), но здесь она значительно расширена. Перед нами милые и отчасти чудаковатые люди, сильнее всего в своей жизни жаждущие стать добрыми христианами. Если же на сцену случайно и угодит подлец, то отношение к нему обычно проходит три последовательные стадии: сначала удивление (такие разве бывают?), затем сожаление и, наконец, прощение. Собственно, Женовач рассказывает нам - уже не в первый раз - о потерянном рае. Вне зависимости от того, идет ли речь о рае утраченного детства, о чистоте и целомудрии мальчиков или об утопической, навсегда потерянной России, просвещенные обитатели которой стремились жить по совести и по сердцу.

Основная заслуга Женовача состоит в том, что он постарался сохранить в целостности архаичный и ароматный язык лесковских персонажей. Спектакль строится как чтение «семейной хроники князей Протазановых», молодые актеры передают друг дружке куски лесковских фраз, буквально схватывая их с языка, и порой кажется, что перед нами совсем иное, незнакомое племя и что все эти люди говорят не на том языке, что все мы, а на каком-то другом, волшебном и необычайном. Первая часть «Захудалого рода» заканчивается замечательной фразой: «Это собралась на чужине она, отходящая, самодумная Русь; а там, за стенами дома, катилась и гремела другая жизнь, новая, оторванная от домашних преданий: люди иные, на которых страна смотрела еще как удивленная курица смотрит на выведенных ею утят». Спектакль Студии театрального искусства прежде всего служит тому, чтобы выведенные страной утята с удивлением и любовью посмотрели на ту курицу, которая их высидела.

Художник Александр Боровский построил на сцене подобие семейного альбома. Из округлых и прямоугольных паспарту, воздвигнутых на сцене, выглядывают актеры Сергея Женовача. Слегка шалят, вспоминая умилительные забавности былых эпох, рассказывают истории из жизни наших прапрадедушек (о героических сражениях) и наших прапрабабушек (о самоотверженной любви). То и дело подшучивают друг над дружкой, но беззлобно, сердешно. Каким-то чудом Женовачу удалось, обойдя большинство подводных камней, не превратить свой спектакль в пафосный рассказ о той посконно-исконной России, которую мы все потеряли. Исподволь и без нажима, он в очередной раз показал нам, как это, оказывается, просто и приятно – любить ближнего. Во всяком случае, не полюбить его актеров, находящихся в непосредственной близости от нас, и не улыбнуться им в ответ может, наверное, только уж какой-нибудь самый отпетый.

Известия , 26 мая 2006 года

Артур Соломонов

О пользе аскезы

"Студия театрального искусства" под руководством Сергея Женовача показала премьеру спектакля "Захудалый род" по семейной хронике Николая Лескова.

Представьте, что люди, изображенные на старинных портретах, вдруг очнулись от долгого сна, заговорили друг с другом и сошли с полотен. Художник Александр Боровский выстроил портретную галерею во всю сцену. Оттуда и появляются герои спектакля. А может, это старый, выцветший от времени фотоальбом?

Неважно, что это дворяне, представители исчезающего вида. Это просто люди, с их радостями и печалями, грехами и порывами к добру. Даже подловатый и расчетливый граф Функендорф (Григорий Служитель) здесь благолепен. Такова интонация спектакля: о мертвых или хорошо, или ничего. Когда в финале они собираются стайкой вокруг своих пожитков, особенно остро чувствуешь, что и вещи эти, и люди давно исчезли и мы можем только попытаться расслышать эхо их голосов.

Восприятие этого спектакля требует усилий. Дом, который построил Женовач, теряется в облаках: чтобы разглядеть его вершину, приходится долго и пристально смотреть наверх. Четыре часа перед нами читают-разыгрывают роман Лескова. И для актеров, и для публики это серьезное испытание.

Каждый актер комментирует поведение своего персонажа. Ремарки вроде "она сказала это зло", "с отвращением", "скрывая гнев" произносятся порой с гораздо большей эмоциональной силой. Так возникает напряжение между текстом и подтекстом, устанавливается взаимосвязь между высказанным и тайным.

Мертвые существуют рядом с живыми, гордятся правильными поступками своих близких, огорчаются их раздорам. Лев Протазанов (Андрей Шибаршин), покойный муж главной героини Варвары Протазановой (Мария Шашлова) нередко появляется на сцене: жена помнит о нем, и "Чем ярче ее воспоминание, тем ощутимей и длительней его присутствие.

"Захудалый род" - отчасти лабораторная работа. Сергей Женовач заставляет своих актеров освоить неизвестную им прежде технику игры, не дав ни пококетничать с залом, ни безудержно проявить молодую энергию. Нельзя сказать, что все справились с этой задачей, что роли сыграны ровно. Но в те моменты, когда актеры вполне овладевают предложенной стилистикой, выявляется суровый смысл хроники Лескова. Он - в противопоставлении обычной, даже добродетельной жизни подлинно христианскому бытию.

Аскеза, о которой говорит один из персонажей хроники - Червев (Сергей Аброскин), свойственна и самой постановке. Она противопоставлена многим нынешним спектаклям, как суровая монастырская жизнь противопоставлена жизни светской. Порой кажется, что в жертву своим богам Женовач готов принести и художественность, и чувственность спектакля. Но ему видней: очевидно, что эта постановка - необходимый шаг в развитии нового московского театра и его актеров. Мы еще увидим, как работа над Лесковым аукнется в других постановках "Студии театрального искусства".

Итоги , 29 мая 2006 года

Марина Зайонц

Женовачи начинаются...

В "Студии театрального искусства" выпустили наконец первый спектакль - по лесковскому роману "Захудалый род"

Студия театрального искусства", созданная в этом сезоне из выпускников курса Сергея Женовача, среди прочих московских театров выбивается из ряда, ни на кого не похожа. Впрочем, она и создавалась-то удивительно. То есть сначала все было как у людей - на студенческие спектакли стала собираться публика, критики и прочие театральные деятели, пошли разговоры, что вот, мол, готовый репертуар, ребята не хотят расставаться и т. д. Дело знакомое. Зато дальше начались чудеса. В один прекрасный день пришел на спектакль "Мальчики" по Достоевскому один богатый человек, посмотрел, растрогался до слез и дал денег на театр. Нате, говорит, и делайте что-то похожее, нужное для души русского человека, пусть и бизнесмена. И ведь угадал точно, Сергей Женовач как раз тот режиссер, что прежде всего о душе думает. И то стародавнее представление о театре как о кафедре, с которой много добра можно людям преподать, все еще не кажется ему устаревшим. Здесь он делается страшно упрям и из спектакля в спектакль продолжает твердить о необходимости любви, взаимопонимания и милосердия. Все это, похоже, очень несовременно.

Сейчас и скорости не те, и театральная эстетика в ходу иная. Актуальными считаются визуальные эффекты, вывернутый наизнанку текст, сокращенный до минимума, и тому подобные трюки. А у Женовача "Захудалый род" идет около четырех часов, фокусов никаких не придумано, слов - океан, льются потоком, настойчивое старомодное учительство налицо. Анатолий Эфрос в одной из своих книг назвал то, что сейчас диктует моду, эстетикой средств массовой информации. А можно - эстетикой фастфуда, разница невелика. Так вот, театр Женовача - ручной выделки. Тем и отличается. У них даже текст на афише (и программка такая, и репертуарные листки) от руки написан. Это придумал художник Александр Боровский, не просто давно с Женовачем работающий. Тут какая-то корневая близость, единомыслие налицо. Собственно, на единомышленников все и рассчитано. Не на массовую публику, броской рекламой привлеченную, а на тех, кто все еще любит посидеть в тишине, о вечных вопросах задуматься. О вкусах спорить бесполезно, кто-то любит гамбургер на бегу проглотить, а кто-то бабушкин наполеон забыть не может. Моя мама, например, варенье вишневое варила так: из каждой вишни косточку вынимала и орех туда вкладывала. А я уже никакое варенье не варю, готовое покупаю - некогда рукоделием заниматься. Так вот, Женовач поставил свой новый спектакль и для того тоже, чтобы мы помнили - бабушкины и мамины котлеты, борщи, варенье и пирожные.

"Захудалый род" - семейная хроника князей Протазановых, чистой воды воспоминание, и Александр Боровский придумал оформление, определяющее стилистику всего спектакля. Черные щиты на сцене, каклисты фотоальбома. В них вырезаны рамочки, прямоугольные или овальные, туда встраиваются персонажи и замирают в комичных позах, позируя невидимому фотографу. Внучке главной героини (княгини Протазановой), от лица которой ведется повествование, остается только листать эти странички, восстанавливая историю семьи (ну и страны заодно). Спектакль Женовача - именно что повествование, текст Лескова не превращен в пьесу, прямые диалоги звучат в нем наравне с авторскими комментариями, и общаются здесь не друг с другом, а с публикой. В этой семейной хронике много смешного и много печального. Смешное добавляет ей театр, а печаль - жизнь. Вот князь Лев Львович Протазанов (Андрей Шибаршин) сражаться с Наполеоном собрался, в рамочке замер эдак эффектно под смех зрительного зала, а на войне очень скоро был убит. Прокричал героически: "За мной!" - но кинулись к нему в объятия только свои - жена со всем окружением, да еще трубач со смешной фамилией Грайворона (Александр Обласов) не мог не пойти за своим командиром. Княгиня Варвара Никаноровна (Мария Шашлова) потом очень старалась отблагодарить этого пустого, в сущности, человека.

Женщиной она была властной, всем хорошее сделать пыталась. Горничную Ольгу Федотовну (Ольга Калашникова) в семью приняла, бедного дворянина Рогожина по прозвищу Дон Кихот (Алексей Вертков) от властей прятала, фокусы его постоянные и драки терпела, крестьянам землю выделила - всех вокруг добротой одарила. Получается, у Лескова, почти как в "Идиоте" Достоевского, о положительно прекрасных людях речь ведется. Вот Ольга Федотовна влюбилась в молоденького богослова Васю (Сергей Пирняк), а у него будущее, с религией связанное, что ж ему мешать. Она и придумала ребенка крестьянского с ним вместе окрестить - куму на куме жениться-то никак нельзя. Мальчик с горя в монахи постригся, а потом все же стал архиереем, поди угадай, правда счастлив ли. В спектакле очень хорошо придумано и сыграно это молодое, кокетливое, мгновенное счастье и резкий вдруг обрыв - в черноту принятого решения. Так постепенно в этом деятельном благородстве начинаешь не то чтобы сомневаться, но задумываться - так ли дело делается?

Второе действие у Женовача о старении и потерях. И к легкости первого акта, к милому семейному юмору и тихой, скромной печали добавляется в спектакль поучение, какое-то даже и надрывное. И если говорить о недостатках "Захудалого рода", то вот он - главный. Учительство ладно - нас, похоже, и впрямь нужно еще чему-то учить, но надрыв этот театральный, право слово, лишний. К концу и так устаешь, спектакль кажется чрезмерно длинным (и это, по-моему, тоже недостаток), а тут что-то тебе очень уж настойчиво внушить стараются, драматизма добавляют. В то время как у Лескова в конце его романа все больше света появляется. Он для того и написал своего Мефодия Мироныча Червева (Сергей Аброскин) - странный, несуразный этот персонаж только во втором акте возникает, как будто из ничего, - чтобы свет этот обозначить, людей к нему поманить. Вот уж где чистое, идеальное христианство, полагающее, что государственная и прочая властная деятельность не нужна вовсе, а человек должен жить, как Богу потребно, одним только внутренним светом и радостью даже в бедствии. Лесковский Червев хотел научить этому сыновей княгини Протазановой, но ему не дали, вмешалось государство.

И вот почти полтора века спустя Сергей Женовач взял в руки незавершенный, малоизвестный широкой публике роман, для того чтобы сказать примерно то же самое: жить, господа-граждане, надо прежде всего по совести, не валить все на соседа или чиновника, а обратиться к самому себе, родному, там покопаться, подправить неладное. И будет у вас все о"кей, как говорят современные молодые люди. Еще полезно помнить о предках, это тоже хорошо помогает в жизни. Как сказано в "Мальчиках", предыдущем спектакле Женовача, вынесенное из прошлого доброе воспоминание непременно потом отзовется. Вот ведь нашелся человек, всем этим проникшийся, театр теперь содержит. И в этом случае - боге ними, с недостатками, их стоит, наверное, простить, очень уж разговор тут получается важный.

НГ , 29 мая 2006 года

Вера Максимова

Старая княгиня и ее двор

Сергей Женовач ностальгирует по старой России

"Захудалый род" Николая Лескова. Премьера в Студии театрального искусства Сергея Женовача

Много текста. Невероятно много – повествовательного, льющегося почти без пауз, ровным потоком. Каждый из персонажей рассказывает о себе и о славном, а потом захудавшем роде князей Протозановых. Во времена, когда практиками-радикалами, «теоретиками»-прогнозистами слово все более отлучается от русской сцены (в особенности – столичной московской) как средство устаревшее, усыпляющее усталого современного зрителя; когда слово заменяется звукописью хрипов, всхлипов, кликов, мы испытываем позабытое наслаждение от изобилия слов. В полной тишине зал слушает, как, сменяя друг друга, персонажи «рассказывают себя» – эпизоды долгой жизни, счастливой и несчастливой любви, расставаний и вечных разлук, возвышения, упрочения «рода» и падения, затухания его…Текст незаметно, не резким монтажным рывком – стыком переходит, а с плавностью перетекает в игровые эпизоды.

Спектакль неяркой театральности (как и всегда у режиссера Сергея Женовача) цельный – даже в цветовой своей гамме (мягкие коричневые тона – в сценографии Александра Боровского, графитовые и бежевые – в костюмах); единый, «согласный» в звучании голосов. Лишь изредка звонких, как у княгининой горничной-наперсницы – подруги Ольги Федоровны (Ольга Калашникова) или нищего дворянина, нахлебника русского Дон Кихота – Дормедонта Рогожина (Алексей Вертков). Чаще и более всего негромких, повествующих, ровных, среди которых выделяется, ведет свою партию один – низкий, сильный, страстный – княгини Варвары Никаноровны (Мария Шашлова), которая, чудесно не старея, лишь замолкая, затихая к драматическому финалу, остается к финалу молодой и в трауре благородно красивой корифейкой небольшого «хора» персонажей, собирательницей «двора», невольно свидетельствующей, что семья в старой России была «самой аристократической формой жизни» (Василий Розанов).

Этот единый и цельный спектакль более длинен, чем ему полагалось бы; он нуждается в сокращениях и неравноценен в исполнении. Роль главной рассказчицы, княжны-внучки – удручающая неудача молодой актрисы Анны Рудь, а способного (по общему признанию) Сергея Аброскина – нищего философа, странника Червева – неслышно даже из второго ряда стульев в зале – амфитеатре Центра им. Вс. Мейерхольда.

Высококультурный спектакль Женовача дает нам ощущение страшной дали лет, «старой» и «старинной» России, начиная со времен Наполеонова нашествия, без умиления, но с любованием, с верным и точным чувством ее, слушанием ее сфер. Люди Лескова – чудики и чудные, странные и чудесные – являются на суженной, вплотную придвинутой к зрителю площадке, но чаще – в проемах коричнево-бурой стены Боровского-младшего, замыкающей пространство. Они возникают по одному и парами, иногда все сразу, хоть и в тесноте, в сближенности, но слагаются в некую пластическую композицию. И тогда, подсвеченные по краям, словно бы тускло-позолоченные (художник по свету Дамир Исмагилов) прямоугольники, квадраты, овалы, пустоты и темноты с фигурами неподвижных людей становятся похожими на старинные портреты, которые ожили и заговорили.

В создании кратких, кратчайших (поэпизодных) характеристик режиссер и актеры «работают» пластикой, силуэтом, жестом, типом движений, у каждого – особенных и своих, даже мельчайшей мимикой. Скучным ватным кулем на тонких ножках, в коротких в панталонах, туфлях и чулках является русский немец, граф Функендорф (Григорий Служитель), скареда и охотник за чужим приданым, будущий муж княжны Анастасии Львовны, а сама она – молоденькая и миловидная (Татьяна Волкова), отвращает скушливой и пресной, постоянной гримасой недовольства – нелюбящая, чужая талантливой и великодушной матери. И юным героем, в крылатом шлеме, с золотой шпагой над головой, стремительно, и раз, и другой, и третий, из потустороннего мира врывается на сцену давно погибший в сражении с Наполеоном, счастливец в любви, неудачник в ратном деле князь Протозанов (Андрей Шибаршин), чтобы прижать к груди, ободрить, защитить от беды обожаемую жену, напомнить о себе ей – неразлюбившей и ничего не забывшей.

На спектакле Женовача волнуют разнообразие и яркость человеческих типов, которые исчезли то ли насовсем, то ли на время и принадлежат прошлому. Еще более волнует тема, которой, в сущности, спектакль и посвящен, – крепости рода, бесценности породы в человеке, утрата которой есть трагедия.

Лирический, ностальгический, тихий, погруженный в слово, подкрепленнный музыкой композитора Григория Гоберника, призрачной и прозрачной в диссонансах; с подтекстом тонкого юмора, сентиментальности далекого века – спектакль Женовача ненамеренно, без агрессии, но вступает в полемику с нынешним театральным временем. Оно – по преимуществу бесстильно. Он – отмечен высоким и благородным стилем. Оно – отрекается от прошлого, рвет с ним связь. Он – тянется к корням. Оно – человека-актера со сцены теснит. Он – весь в стихии любви и веры к человеку.

Ведомости , 29 мая 2006 года

Олег Зинцов

Анти-Головлевы

“Захудалый род” Сергея Женовача - главная радость московского театрального сезона

“Захудалый род” по неоконченному роману Лескова вышел у Сергея Женовача не то чтоб манифестом (это слово не про Женовача), а скорее символом его театральной веры. Тем проще и важнее написать: первую официальную премьеру Студии театрального искусства пропустить никак нельзя - ничего лучше в этом сезоне на московской сцене не сделано.

Спектакли выпускного курса Женовача в ГИТИСе критика нахваливала весь прошлый сезон, и, когда стало известно, что курс превратится в театр, логично было вспоминать, как 15 лет назад таким же образом появилась Мастерская Петра Фоменко. Занятно отмечать и различия. Театры учителя и ученика, устроенные на сходных основаниях студийности, оказались не очень схожи и по задачам, и по сценическому языку.

Вдвойне занятней, что язык и тут, и там проще простого назвать традиционным - и не без удивления обнаружить, насколько иначе мы понимали это слово в начале 90-х.

Как ни вертись, самым важным в Мастерской Фоменко всегда оставалась игра, в которой пленительности и лукавства было почти поровну. Для Студии театрального искусства приходится подбирать определения из другого словаря - такие, например, как душевное благородство. И учиться писать их не краснея, потому что дело не в патетике, а всего лишь в точности - иначе не объяснить, о чем здесь говорят и как.

Устроено все просто. Двухэтажная декорация Александра Боровского - темная стена с пустыми прямоугольниками и овалами; в них, как на портретах, появляются персонажи. Рассказчица (Анна Рудь) с книжкой в руках читает семейную хронику князей Протозановых, в которой главное действующее лицо - бабушка Варвара Никаноровна (превосходная работа Марии Шашловой), идеальная просвещенная дворянка начала XIX в., вдова героя войны 1812 г., окружившая себя чудаковатыми и прекраснодушными домочадцами разного рода, сословия и племени.

Актеры изображают их с тем озорством, которое чем дальше, тем больше хочется назвать умной веселостью, - и это основная тональность спектакля, позволяющая серьезно обсуждать такие вопросы, как долг гражданский и христианский, поиски общего блага и личного спасения. Самое замечательное, что, обустроив на сцене эту утопию, Сергей Женовач не спешит ее разрушить, оставляя веру в возможность идеала даже тогда, когда сюжет пытается ее опровергнуть. Самое удивительное, как Сергей Женовач сумел воспитать в своих студентах убеждение, что эстетика вырастает из этики - а без этого убеждения его театр был бы, кажется, невозможен.

“Захудалый род” неожиданно аукнулся с вышедшим в начале сезона в МХТ спектаклем Кирилла Серебренникова “Господа Головлевы” - тоже семейной хроникой из XIX в., только заряженной прямо противоположными эмоциями и смыслами. Обычно мерзость душевного запустения выглядит хоть на сцене, хоть на экране гораздо убедительнее, чем попытка изобразить людей, прекрасных во всех отношениях. Но в этом году, как ни странно, вышло ровно наоборот. Анти-“Головлевы” Сергея Женовача оказались не в пример содержательней и важнее. Потому что про мерзость запустения все более-менее понятно и так, а вот людей, умеющих весело, умно и красиво рассказать про душевное благородство, как-то ощутимо не хватало.

Время новостей, 30 мая 2006 года

Сергей Хачатуров

Брульон романа

«Захудалый род» на сцене новой Студии театрального искусства

Мудрейший Сергей Женовач для первого спектакля нового театра, образовавшегося из учеников его курса, выбрал образ non-finito, незавершенный роман Николая Лескова «Захудалый род» (Семейная хроника князей Протозановых. Из записок княжны В.Д.П.). Для юного театра образ non-finito самый благодарный. Он по определению предполагает импровизацию, свободное, легкое движение внутри текста и возможность постоянного поиска в нем новых смыслов, идей. Сама незавершенность, «брульонность» («черновиковость») романа - чудесный случай создать спектакль «на вырост», в котором все будет от раза к разу совершенствоваться и меняться к лучшему. Забавно, что искреннее обаяние такой «брульонностью» явлено уже в дизайне программки спектакля. В ней во всей своей милой корявости воспроизведен написанный от руки с помарками и зачеркиваниями текст о действующих лицах и исполнителях. Оный текст ассоциируется с образцами альбомной культуры того самого, романного времени.

Достойно восхищения также и то, что Женовач отыскал «черновик», который не требует к себе снисхождения. Самого Лескова его незавершенный роман мучил. Поднятые в нем вопросы (о судьбе дворянства, о том, что на роду написано, и как жить с Богом) глыбой какой-то ворочались, бесконечно раздвигая рамки жанра. «Захудалый род» кончать невозможно, даже несмотря на то, что он почти весь в брульоне окончен. У меня руки от него отпали, и мне сто раз легче и приятнее думать о новой работе, чем возвращаться на эту ноющую рану... Пусть пройдет время, - тогда, может быть, что-нибудь и доделаю, а теперь... от этого много черной крови в сердце собирается. Надо прежде забыть» - это из письма 1874 года Аксакову. А вот послание Суворину 1889 года: «Мне это дорого, как ничто другое, мною написанное, и я жарко хотел бы видеть этот этюд распространенным как можно более...»

Этюд, семейная хроника, письмо... Художник Александр Боровский очень точно вывел пластическую формулу всех этих понятий. Сконструировал на сцене ячейки в два яруса, стилизованные под старинные рамы фамильной галереи. А может, это альбом с дагеротипами. И мы его листаем, тревожа чью-то полустертую в памяти выцветших отпечатков жизнь. В рамах появляются герои, славные люди семейства Протозановых. Их представляет Вера Дмитриевна (актриса Анна Рудь), внучка знатной княгини Варвары Никаноровны, при которой род еще процветал. Замечательно то, что режиссер в полной мере дал ощутить пряный сочный вкус лесковского слова. Действие выстроено как чтение романа: все слова от первых лиц и от автора произносят сами герои, и речь течет так красиво полноводно, как и должна. Нигде не скудеет и не засоряется.

Сменяющие друг друга в рамах герои, сперва принимающие картинные позы на манер академической живописи золотого пушкинского века, неспешно ведут рассказ о житье-бытье честного рода. Хозяйка в доме и в романе, и на сцене - Варвара Никаноровна Протозанова, сыгранная красавицей Марией Шашловой точно так же, как увидено Лесковым при описании ее «большого портрета работы известного Лампи»: «Портрет писан во весь рост, масляными красками, и представляет княгиню в то время, когда ей было всего двадцать лет. Княгиня представлена высокою стройною брюнеткой, с большими ясными голубыми глазами, чистыми, добрыми и необыкновенно умными. Общее выражение лица ласковое, но твердое и самостоятельное. Опущенная книзу рука из белых роз и выступающая одним носочком ботинка ножка дают фигуре мягкое и царственное движение». Вот так ее роль и сыграна: мягко и царственно. Вообще, большой соблазн начать смаковать все олюбленные Женовачом и его актерами фактурные мелочи-мазочки в создании каждого из «портретируемых» на сцене героев, будь то способная всем простодушно пожертвовать ради обожаемого княжеского семейства горничная княгини Ольга Федотовна (Ольга Калашникова) или незадачливый трубач Петро Грайворона (Александр Обласов), не покинувший в страшном бою супруга княгини Варвары Никаноровны князя Льва Львовича (Андрей Шибаршин). Бой для князя, мальчишки - героя войны 1812 года, оказался последним, а Грайворона стал жить у княгини в приживалах и получать по три стакана водки на дню. И надо видеть, как эти стаканы Грайвороной принимаются, выпиваются и как постепенно из своего портрета-рамы он уморительно во хмелю вываливается. Много в спектакле отличных работ. Чувствуется, режиссер так своих актеров привечает сердешно, что смириться с маленькими для них ролями решительно не может и дарит некоторым (Мириам Сехон, Сергей Пирняк) по два образа, один другого краше.

Сама милота жизни актеров в образе героев Лескова, сам теплый обаятельный стиль, в котором дурачество и шутовство могут вдруг простодушно, по-семейному смениться трагедией и терзаниями душевными, даже сама двухъярусная сценическая конструкция с разыгрыванием глав в отдельных ячеечках, становящихся «вставными новеллами», без сомнения, отсылает к великой работе учителя и единомышленника Женовача Петра Фоменко «Война и мир. Начало романа». Однако Фоменко толстовской проповеди дает отповедь. Полифонизм его спектакля исключает возможность вопроса «в конце концов». Сергей Женовач проповедью толстовства подытожил семейную хронику Николая Лескова. В романе в уста Мефодия Червева, мудреца и богоискателя, Лесков вложил важные для него самого, свидетельствующие о великом пиетете перед учением Льва Толстого идеи о том, что «душа по природе христианка», что «добро само в себе награда», что государства не потребны, и жить необходимо каждому для всех и всем для одного. Рискованно сегодня такие идеи резонерски в зал произносить. Было бы это в каком другом театре - фальшь звучала бы, не поверил бы. А Женовачу веришь. Потому что простодушие спасает. А еще то, как играющий Червева артист Сергей Аброскин тихо и кротко все эти истины прописные говорит. Так только может тот, за кем правда. И эта нестыдная правда прописных истин примиряет нас с неизбежным одиночеством (и в романе, и в жизни) добрых и совестливых людей и с тем, что молодой театр позволил себе начать с разговора «В конце концов».

Русский курьер, 5 июня 2006 года

Алексей Филиппов

Коллекция чудаков

Из недописанного романа Лескова получился законченный спектакль

"Захудалый род", спектакль Студии театрального искусства Сергея Женовача, оказался событием месяца

Сама студия давно стала любимой игрушкой театральной Москвы: о ней много пишут, много говорят и, кажется, не очень верят, что в нынешнее жесткое время подобное еще возможно.

Испокон века было так: театр в России больше чем театр, это не развлечение, сюда приходят, чтобы узнать нечто очень важное. И еще - театр есть любовь. Дом, который стоит на общих замысле и труде, общей воле тех, кто в нем живет. У всего этого есть и оборотная сторона (театр - террариум единомышленников), и все же идея русской сцены XX века была такова. Сейчас от нее остались рожки да ножки.

Какие единомышленники, какой общий дом, откуда взяться сплачивающей его театральной идее? Актеры размениваются на сериальную халтуру, режиссеры не хотят возглавлять театры и занимаются собственными проектами, отечественная сцена застыла между антрепризой и хосписом. На этом фоне неожиданно возникает нечто из общественного репертуара шестидесятых годов прошлого века (массовый идеализм, вера в ближнего, как следствие - появление театра "Современник"): группа выпускников РАТИ объединяется в Студию театрального искусства, ее возглавляет их педагог Сергей Женовач. Так возник один из самых обаятельных театральных проектов последнего времени - чтобы вполне оценить его своеобразие тому, кто читает эту заметку, стоило бы посмотреть хотя бы один спектакль студии. В зрительном зале становится ясна разница между сегодняшним (порой вполне мастеровитым) театром и театром, построенном на любви. Первый технологичен и предсказуем, во втором дышит волшебство. Это имеет непосредственное отношение и к последней премьере студии Женовача, спектаклю по роману Лескова "Захудалый род".

Тяжеловесный, недописанный автором роман, семейная хроника князей Протозановых, стал здесь поводом для рассказа об особом (по Лескову - специфически русском) образе жизни, когда человек живет не умом, а сердцем. На сцене коллекция чудаков, блаженных и подвижников, странных людей, добровольно изломавших свои судьбы. Девушка, чуть ли не силой заставившая любимого человека крестить вместе с ней чужого ребенка: ей не хочется портить его карьеру, а крестные отец и мать не могут пожениться. Уездный Дон Кихот, наказывающий зло кулаком. Старый слуга, полностью растворившийся в преданности барам. И, наконец, хозяйка дома, княгиня Варвара Никаноровна Протозанова, женщина, делающая добро решительно всем. Ими манипулируют, их обманывают, они в результате теряют чуть ли не все, но жить, по Лескову и Женовачу, надо именно так. Спектакль рассказывает о смысле самоотречения и подвижничества - и сыграть его могли только эти ребята.

В театральном искусстве есть тонкие, зыбкие вещи, почти неизбежно уходящие с годами, когда актер прибавляет в мастерстве и цинизме. Иногда они так и не просыпаются: молодой человек заканчивает театральный институт, попадает в мясорубку старого репертуарного театра - и погибает. А здесь, от сотворчества влюбленных в искусство, друг друга и своего учителя людей, рождается совершенно особое излучение, и эта аура делает легким и пленительным огромный четырехчасовой спектакль. Кто-то играет лучше (великолепен провинциальный философ-правдоискатель Мефодий Червев в исполнении Сергея Аброскина), кто-то хуже, но это совершенно не важно. Театр, построенный на вере и любви, оказывается большим, чем театр, и идти сюда надо не за развлечением: "Захудалый род" рассказывает о том, что смысл жизни придает сделанное другому добро.

Культура , 22 июня 2006 года

Наталия Каминская

Мужественный род, единственное число

Первый спектакль Студии театрального искусства Сергея Женовача

Первый спектакль женовачей, сделанный ими уже не в качестве студентов РАТИ, а в статусе нового театра, носит название, небезопасное для будущего. В самом деле, еще вчера ученики Женовача собирали в учебных классах аншлаги на "Мальчиков" или "Как вам это понравится". Мы влюбились в этих мальчиков и девочек, нам все это понравилось, и всеобщим желанием было рождение нового театра. И вот театр родился, ознаменовав свое начало для будущих летописей названием "Захудалый род". Бесстрашно, однако.

Впрочем, нет ли тут манифеста? Очевидно, есть, несмотря на видимую несклонность самого Сергея Женовача ко всякого рода лозунгам и декларациям. Критика уже отметила альтернативу, предъявленную женовачами современному театральному процессу, и она, эта альтернатива, - в ряду совершенно сознательных убеждений. Русская психологическая школа, студийное начало, единоверие, наличие идеи. Играют классику, не "представляют", занимаются глубинным постижением автора, работают компанией, вид уже имеют гордый, производят впечатление того внутреннего достоинства, которое трудно представить себе разменянным на сериалы или антрепризы.

По аналогии с фоменками (а наследование по прямой очевидно - и по школе, и по типу театрального высказывания) вспоминаешь: и те ведь не сразу начали сниматься, не то что в телепроектах, а даже в большом кино. Но театралам полюбились тоже еще во времена студенчества. То есть такое вот "семейное счастие" (один из лучших спектаклей П.Фоменко так и называется) женовачам явно дороже глянцевой жизни. И с этой точки зрения понятие "захудалый род" можно считать метафорой, где содержится смысл и качественной родовитости, и презрения к театральному нуворишеству, и даже осознания некоей миссии.

Четырехчасовой спектакль основан на "Хронике князей Протозановых", написанной Н.Лесковым в начале 70-х годов XIX века и повествующей о русском дворянском роде. Играют его просто, как бы ведут летопись. Княжна Вера Дмитриевна - Анна Рудь, строгая, в черном, рассказывает, а персонажи появляются в проемах то ли окон старого особняка, то ли рамок семейного альбома (художник Александр Боровский). "Отчего вы всегда ходите в черном?" - чеховская фраза вспоминается, ибо черное на сцене преобладает и в костюмах, и в декорациях. Но здесь не совсем траур по жизни ушедшего в небытие рода, скорее - убежденная аскеза театрального существования. Ничего лишнего, только мысль, за которой мы напряженно следуем. Нас на самом деле ведут не за сюжетом рождений, венчаний и похорон, а за духовными эволюциями героев, в первую очередь княгини Варвары Никаноровны. Тоненькая, с открытым скуластым лицом Мария Шашлова ведет главную партию, начиная с влюбленной в героя войны 1812 года девчонки, заканчивая матерью взрослых детей, хозяйкой дома. Диалогов практически нет, персонажи общаются со зрителем и друг с другом романной прозой, и воспринимать это было бы трудновато, когда бы не естественное дыхание жизни, не атмосфера сердечности и веры.

Сердечность здесь, впрочем, особого рода. Обычно у самого Женовача бывает больше легкой игры. Нет, чудо как хороши "живые картины" в проемах альбома! Вот доблестный вояка Лев Протозанов (Андрей Шибаршин) застыл в лихой позе. Вот Дормидонт Рогожин по прозвищу Дон Кихот (Алексей Вертков) сильно смахивает на идальго, благо вся его история схожа с испанской балладой и сопровождена чем-то вроде хоты (композитор Григорий Гоберник). Вот восхитительная простушка девка (Мириам Сехон), оказавшаяся знатного роду, прямо как в античных историях. Вот горничная Ольга Федотовна (Ольга Калашникова), существо абсолютно совершенное, с тихой мелодией народной речи, всех понимающее, всему сочувствующее и обо всем пекущееся. Что, как никто, умеет Женовач, так это подсмотреть и услышать характер, душевное движение, неконтролируемую, идущую от сердца ноту. А его питомцы обучены воспроизводить это без грана фальши.

И все же в "Захудалом роде" при всей его сердечности не столь много чувства. Вероятно, оттого, что сам текст Лескова изрядно обременен идеями. Здесь и утраченная миссия русского дворянства, позволившего себе захиреть под напором новых людей и новых отношений. И мучительное богоискательство. Сама Варвара Никаноровна - женщина замечательная, чистая, прямая, с сильным характером, с неистребимой тягой к правде. Такая справится с любой бедой, одного лишь одолеть не в силах - ощущения собственного духовного несовершенства. Слом происходит в ней тогда, когда в разговорах со святым человеком Мефодием Червевым она понимает: соблазны жизни в ней сильнее божьих помыслов.

С этим самым Червевым в спектакле связан пронзительный момент истины. Сергей Аброскин, кажется, вообще не играет. Низкорослый, в песочной хламиде, с куцей бородкой и прозрачными глазами, он тихо и сбивчиво, будто стесняясь произносит слова о бесполезности действий, надобности сокровенной веры. Отовсюду изгнан, ни на что мирское не надеется, да и сгинет бог весть где, но этот человек счастлив и безмятежен. Кажется, это вообще нельзя сыграть, этим надо жить, и к чувству восхищения примешивается в этот миг страх за молодого Сережу Аброскина. Мысль идет дальше - обо всех его юных коллегах - женовачах, в чьей игре, в ее духовном калибре вдруг начинает ощущаться более высокая степень самоотречения, чем это обычно бывает у хороших актеров.

Тут-то и начинаешь размышлять о некоем скрытом манифесте этого удивительного театра. Мысли налезают друг на друга, пишутся в сознании наспех. Это похоже на то, как Александр Боровский оформил программку к "Захудалому роду" - все писано от руки, кое-где зачеркнуто, кое-где вообще не дописано, будто зафиксирован процесс чьих-то личных размышлений.

В студии театрального искусства мы становимся свидетелями какого-то важнейшего, глубинного движения. И оно направлено не в сторону светской жизни, скорее - в монастырские стены. Юные актеры будто отреклись от легкомысленного обаяния юности в пользу духовного совершенствования. От тотальной игры - в пользу идеи, где театр - даже не кафедра, а некое стоическое, исповедальное дело. Дух захватывает от всего этого. С одной стороны, нам трагически этого недостает. А с другой - театр - дело веселое, бесстыдное и в чем-то даже противное Богу.

Литературная газета, 28 июня 2006 года

Ольга Галахова

Не стоит театр без праведника

"Захудалый род" в Студии драматического искусства

Сергей Женовач, режиссер, всегда имевший вкус к эпической форме, в очередной раз обратился к прозе. В реестре взятых им ранее в разное время литературных высот значатся: "Шум и ярость" Фолкнера, шедший в три вечера "Идиот" Достоевского, "Мальчики" - версия "Братьев Карамазовых". Теперь в своей Студии драматического искусства со своими учениками он поставил спектакль по незавершенному роману Николая Лескова "Захудалый род".

Искусство медленного, намеренно неторопливого и внимательного чтения, которое не в первый раз демонстрирует этот режиссер, обретает сегодня особую ценность и значимость. Он заставляет и актера, и зрителя слушать и услышать текст, оценить авторское слово, наполненное в спектакле сердечным смыслом, а также тихим, но настойчивым пафосом нравственного усовершенствования. Театр, словно, говорит нам режиссер, и есть та кафедра, с которой можно миру сказать много добра. С кафедры ведь необязательно громогласно проповедовать - услышат и тихий голос, если речь заденет за живое. Эту гоголевскую веру в слово на театре, обращенное к душам людским, разделяет и Сергей Женовач, а с ним его ученики/ недавно окончившие РАТИ и решившие стать театром.

Примечательно, что Лесков, вытолкнутый советским литературоведением в разряд писателей второго ряда, и в эпоху постсоветской демократии не "переставлен" в ареопаг первых имен русской классической литературы. Он все еще не утвержден в правах как самобытный мыслитель, философ и провидец на равных с Толстым, Достоевским, Тургеневым, Чеховым.

Для "угоды моменту" молодому театру, наверное, куда резоннее было бы взять для постановки лесковскую "Леди Макбет Мценского уезда", где описан народ, живущий во власти тьмы, диких инстинктов и столь же дикой жестокости. Однако его худрук идет по совсем непроторенному пути и достает из кладовой отечественной литературы малоизвестное произведение того же автора, дающего совсем другой срез народной жизни, в которой в гармонии сосуществуют мир дворянский и мир крестьянский. Другое дело, что этой гармонии предстоит гибель. И чем острей это тревожное предчувствие писателя, тем дороже ему уходящая натура дворянской усадебной жизни, процветающей и чтящей нравственные и религиозные устои. От богатых лесковских усадеб до разоренных дворянских гнезд у Чехова осталось по историческим меркам всего ничего, каких-нибудь пятнадцать лет. А какая разница в управлении имением, пониманием народа между дворянкой Варварой Никаноровной Протазановой в "Захудалом роде" и дворянином Ивановым Николаем Алексеевичем в пьесе "Иванов". И крестьяне у нее разживались землей, и всему уезду ссужала в долг, и, оставшись вдовой, поставила на ноги своих детей, и всю свою жизнь была окружена уважением как самых простых, так и светских людей. Чеховский же герой хоть и аттестуется драматургом как "непременный член по крестьянским делам присутствия", оказывается не способным быть ни рачительным хозяином, ни добрым семьянином.

Сергей Женовач, который ставил и Чехова, обращается сегодня к Лескову, что называется, "программно". Тому, вероятно, немало причин. И по строю души проза писателя созвучна режиссеру. К Лескову Женовач подбирался через Гоголя и Достоевского.

Уже в чтении режиссером Достоевского отдавалось предпочтение, выражаясь словами Бердяева, "мадоннскому идеалу" перед "содомским". Катарсиса Женовач достигал, не углубляясь в оттенки комплексов, смакования падений героев в бездну. Пристально и подробно он выстраивал процесс, когда герои находили в себе силы к состраданию. В том же "Идиоте" нам были явлены "молодежные" сцены (в частности, визит нигилистов в дом к Епанчиным), в которых одерживали верх раскаяние, милосердие, покаяние.

И Лескова Женовач читает как заботливый отец юношеству. Далеко не всякое произведение выдержит такой отбор. И автор его подсказывает постановщику и учителю Женовачу многое. Повествование в "Захудалом роде" идет от имени внучки Варвары Никаноровны, Веры Дмитриевны, которая и летописец рода, и надежда на его нравственно полноценное продолжение. В спектакле, естественно, эта роль превращена в фигуру рассказчика, точнее рассказчицы (Анна Рудь), которая поверяет семейные предания зрителю, равно как мы порой доверяем историю семьи своим близким друзьям, вместе рассматривая семейный альбом. В спектакле Вера Дмитриевна просто и безыскусно повествует, то выступая на первый план, то уступая место оживающим наяву картинам из истории рода Протазановых. Ведет рассказ не автор - юная девушка. Возможно, оттого перед нами разворачиваются равноценно не равноценные содержательно главы: одинаково подробно даны и история женитьбы Доримедонта Васильевича Рогожина (Алексей Вертков), по прозвищу Дон Кихот, на дворовой девке из дворян (Мириам Сехом), и история сватовства графа Функендорфа (Григорий Служитель) сначала неудачного к бабушке, а потом удачного к дочери бабушки. В спектакле много сцен, словно бы запечатленных сознанием ребенка, подслушавшего когда-то разговоры старших. Здесь важно все: и чувства смешные, веселые, особенно любимые в детстве, и чувства грусти и печали, которым открыта юношеская душа.

Един в двух лицах режиссер и педагог Женовач, возможно, обнаруживает в этом произведении и то, что поддерживает в вере его самого, поскольку в этой семейной хронике есть герой особенно ему близкий - Мефодий Мироныч Червев, человек, несправедливо выброшенный российской действительностью на обочину жизни, но продолжающий без устали и надрыва просвещать. Его играет Сергей Аброскин, словно бы как alter ego самого руководителя студии. Способность неустанно учиться жить согласно вечным истинам, не ослаблять нравственных требований к себе, находить силы к самоусовершенствованию, дисциплине духа в ежедневном бытии -все это проповедует герой, которому внимает Варвара Никаноровна, ищущая учителя для своего сына и не желающая отдавать своего ребенка неизвестным воспитателям. Петербургские наставники не научили ведь ее дочь Анастасию Львовну (Татьяна Волкова) ни любви к матери, ни к Отечеству. Ее научили там, как выгодно составить партию в замужестве, научили держать чувства на замке и носить на "лице вежливую и холодную маску снисходительной вежливости.

Играя Червева, можно легко впасть в пафос, которого справедливо боится режиссер, однако нигде не позволяя актеру встать в позу проповедника, роль трактуется через другую крайность. Перед нами отнюдь не сильный человек, плотно стоящий на земле и воспринимающий все несправедливости, падающие на его голову, как естественное положение вещей, поскольку устройство социума далеко от идеала. (И пока общество будет строиться по ложным принципам, оно и будет враждебно к таким учителям и наставникам, как Червев. Праведников всегда гнали. Этот выбор осуществлен лесковским героем без скрытого надрыва.)

Усиливая достоверность этого персонажа в спектакле, смещается типаж, его словно уменьшает в объеме режиссер. Перед нами, скорее, индивид, принципиально сославший себя в тихое, намеренно неприметное бытие. Еще немного и актеру можно играть маленького гоголевского человека. Истина живет в слабом теле, он пережил потрясения, которые не сломали, но надломили. Голосом пономаря Червев заговаривает своих паломников, явившихся к нему под предводительством бабушки. Этот герой в спектакле заражен рефлексией, ему и хочется, но он и стыдится проповедовать. Лесковский же персонаж тем и дорог, что живет полноценно и будет жить полноценно, битвы лишь закаляют его в вере.

Вместе с тем весь спектакль пронизан мыслью, которую сумел Сергей Женовач сделать общей для его участников, что учиться жить всем придется ежедневно, что внешний мир будет постоянно смущать ложными целями, отвлекать дух от главного - от способности жить по совести, в согласии с христианскими истинами. Это общее переживание истин молодыми актерами Студии драматического. искусства и есть та, возможно, главная ценность, самый важный урок, который преподносит и режиссер, и педагог Сергей Женовач.

В общем, в стройном актерском ансамбле особо стоит отметить несколько актерских работ: конечно же, роль Варвары Никаноровны, в которой Марии Шашловой удалось убедительно сыграть цельную и искреннюю натуру, сумевшей пройти опасные рифы, подстерегающие в этой роли. Актриса ни разу не впадет в экзальтацию, самолюбование, сыграет драматические сцены строго. Роль преданной горничной Протазановой-старшей Ольги Федотовны в исполнении Ольги Калашниковой - тоже безусловная удача. С этой ролью в спектакль входят милота, юмор и печаль. Упомянутый уже уездный Дон Кихот Алексея Верткова - блестящая актерская работа, в которой органично, легко, естественно соединены любовь и ирония к своему персонажу.

Вслед за молодым театром зритель напряженно слушает и внимает на протяжении четырех часов почти безыскусной истории семейной хроники. Не только потому, что следит за развитием сюжета, сопереживает бабушке Варваре Никаноровне, но и потому, что через прозу Лескова утверждается в том, что и в наше смутное время, так опасно смешавшее все нравственные понятия, нужно находить в себе силы чувствовать разницу между белым и черным, добрым и злым. Каждому предстоит совершать свои подвиги, направленные не в мир, а на самих себя. Когда об этом говорят со сцены молодые, то почему-то им веришь больше, чем их именитым коллегам. Они в начале своего творческого пути, они верят не только Женовачу или Лескову, важнее, что они верят в театр, который способен менять мир.

Эксперт , 3 июля 2006 года

Марина Давыдова

Наступление на несвятую Русь

"Захудалый род" - первый спектакль Сергея Женовача, выпущенный после того, как его знаменитый гитисовский курс обрел статус театра. Без сомнения, это программный спектакль. Не так уж сложно найти переклички между богоискательством неоконченной семейной хроники Николая Лескова и подвижнической философией новоиспеченной студии, созданной по образу и подобию Мастерской Петра Фоменко. Соблазнам нынешней клипмейкерской эпохи вчерашние студенты предпочли театральное товарищество на вере. Надо бы уточнить: на вере в нравственную силу искусства. Кажется, Женовач и его команда решили вернуть этим затертым словам их первоначальный возвышенный смысл. Новоявленная студия только тем, пожалуй, от своего прообраза и отличается: для Фоменко любые идеи всегда становились лишь объектом и материалом для всепреобразующей игры. Для Женовача лицедейство - средство постижения идей: театр поверяется ими, а не они театром.

Густонаселенный четырехчасовой спектакль сделан, в сущности, бесхитростно - этюдным методом. Герои предстают перед нами как ожившие образы давно прошедшего времени. Двухъярусная конструкция напоминает портретную галерею, где рамы для картин становятся окнами в прошлое. Персонажи сошли с портретов во плоти, но их близость лишь кажущаяся. В самом спектакле времена перемешаны, и давно погибший герой войны может в тяжелую минуту явиться к жене, чтобы прижать ее к сердцу, но зазор между теми временами и нашим ощущаешь явственно - как между золотым веком и железным, милой сердцу стариной и немилосердной реальностью.

Так же как и Фоменко, Женовач (к слову сказать, его ученик) умеет и любит ставить прозу. Ему удается длинная романная форма. В его неторопливом театральном чтении есть столь мощное обаяние, что сценическое многословие не утомляет. Но главное его умение все же в другом - являть на сцене истинно прекрасных людей. Известно, что всякого рода упырей играть проще, чем добродетельных героев. Для Женовача удивительным образом именно изнанка человеческой души оставалась всегда тайной за семью печатями, зато театральную формулу душевного благородства и чистоты он обычно выводил с легкостью.

В спектакле много героев, но есть два главных - княгиня Варвара Никаноровна Протазанова (прекрасная работа Марии Шашловой) и русский святой в миру Мефодий Червев (Сергей Аброскин). Оба являют собой разные типы праведности. Княгиня - праведности деятельной. Червев - созерцательной и аскетической. Им обоим противостоит наступающий на Русь, уже не Святую, но еще сохранившую представление о святости, мир расчета и чистогана. И с ним-то Женовачу, как и Лескову, все понятно. А с формулой душевной чистоты вдруг возникли вопросы. Что важнее - любовь к Божьему миру, несовершенному, но все же достойному спасения, или истовая праведность презревшего мир анахорета? Кажется, Женовач, сам не чуждый аскетизма, пока все же на стороне княгини. Во всяком случае, его полный животворной энергии спектакль заставляет на это надеяться.

Петербургский театральный журнал, сентябрь 2006

Марина Дмитревская

«Юная бабушка, кто вы?»

Н. Лесков. «Захудалый род». Студия театрального искусства (Москва). Композиция и постановка Сергея Женовача, художник Александр Боровский

Продолговатый и черный овал,
Темного платья раструбы…
Юная бабушка! Кто целовал
Ваши надменные губы?
М. Цветаева. Бабушке

Глава 1

К рассказу об этом спектакле я не могла подойти долго. Испытав после него сильное человеческое волнение, когда в метро, на улице, в магазине выхватываешь блокнот и лихорадочно записываешь что-то, потому что спектакль не дает тебе покоя, я решила не торопиться, а сняла со стеллажа тот запыленный том собрания сочинений Лескова, который никогда и никем в нашем доме не был открыт. И утонула в нем.

Стояло лето. «Захудалый род» пах свежескошенной июльской травой, он напоминал о себе вблизи сохранившихся заповедных усадеб (ну, не орловщина, так костромская губерния, Щелыково…). В деревенской церкви, на погосте Николо-Бережки было легко воображать себе бабушку Варвару Никаноровну Протозанову, пришедшую к обедне (бабушка строго «взыскивала, чтобы попы в алтаре громко не сморкались и не обтирали бород аналойными полотенцами»…).

Но еще больше «Захудалый род» становился реальностью по дороге на какую-нибудь Александровскую фабрику, где о прошлой усадебной жизни захудалых родов давно напоминают только старые аллеи или ушедшие в землю каменные пилястры, служившие когда-то въездом в усадьбу. К кому?..

Казалось, сама жизнь погружает меня в «предлагаемые», разрешает «перевоплотиться», переселиться в лесковский мир и оттуда описать спектакль. Но что-то мешало и здесь. Наверное, до сих пор я боюсь потревожить тот благодатный и благородный внутренний покой, который дает этот спектакль и который почти никогда не возникает в нынешнем неугомонном театре. «Захудалый род» не рождает пафоса письменно делиться тем сокровенным, что - прямо или косвенно - возникло в тебе и укрепило тебя. «Глубокую нравственную дезинфекцию производило ее искусство в нашем обществе», - писал когда-то Амфитеатров о Ермоловой. Это можно сказать и о спектакле женовачей. И это одна из причин профессиональной неохоты делиться.

Но, как в финале спектакля и романа говорит праведник Мефодий Червев, «Поступай как знаешь, все равно - будешь раскаиваться». Так что расскажу.

Лица героев который месяц стоят перед глазами… Некоторые говорят, что сам роман кажется превосходным потому, что чтение его сопровождают теперь «живые картины» спектакля. Может быть.

Глава II

Темный, прямой и взыскательный взгляд,
Взгляд к обороне готовый.
Юные женщины так не глядят.
Юная бабушка, кто вы?

В отрочестве всегда хотелось, чтобы ожили старинные портреты и эти неведомые юные бабушки на них. Александр Боровский вырезает проемы в двух стоящих фронтально параллельных черных стенах. Это некая картинная галерея - и каждый, поначалу явившийся «живым изображением», «портретируется» потом объемно, с подробностями. У каждого персонажа на портрете - своя история, а персонажей этих много.

В «Захудалом роде» (думаю, его почти никто не читал и надо дать хотя бы контуры романа) речь идет о семье князей Протозановых, и главное лицо в нем бабушка Варвара Никаноровна, в девичестве Честунова. О ней сразу говорят - «бабушка», поскольку повествование ведется от лица ее внучки Веры Дмитриевны, но княгиня - действительно «юная бабушка», сирота, воспитанная в княжеском доме и шестнадцати лет вышедшая по любви замуж за получившего гвардейский чин князя Льва Львовича, одного из тех, «чьи широкие шинели напоминали паруса» и кто погиб в войне 1812 года, только погиб дедушка без славы, потерпев ряд поражений. Бабушка предвидела дурное: слишкомсчастливой была их жизнь, и даже вырытый клад умножил состояние семьи, а столько любви и богатства Господь не может давать долго…

Оставшись вдовой, молодая княгиня средством от скорби «избрала едва ли не самое лучшее из всех средств - именно усиленную деятельность».

Бабушки русской литературы… От бабушки «Обрыва» до достоевской Бабуленьки… В них, а не в матерях героев всегда была витальная опора. Потому что - уклад, порядок, поколения, а каждое следующее слабее предыдущего… Всегда кажется, что родители сильнее тебя, а бабушка сильнее мамы. Без бабушки нет структуры, нет прошлого, нет корней, нет рода.

Юная бабушка Варвара Никаноровна, у которой «смысл жизни (здесь и далее курсив мой. - М. Д.) был развит с удивительною последовательностию», «не преследовала специально намеченных целей, достижение их пришло ей в руки органически». Земли ее «богатели и процветали: крепостные ее люди покупали на стороне земли на ее имя и верили ей более, чем самим себе». Не делая различий между людьми, княгиня «прощала людей легко и охотно, и притом с поразительною снисходительностью для слабых».

Бабушка Варвара Никаноровна «не отделяла нравственность от религии». «Сама она строго содержала уставы православной церкви, но по требованию от человека религии отнюдь не ставила необходимым условием исключительного предпочтения ее веры перед всеми другими… Она не скрывала, что „уважает всякую добрую религию“». Говорила: «Пусть где хотят молятся: бог один и длиннее земли мера его», а о существующем «духовенстве она, по собственным ее словам, много скорбела, говоря, что „они ленивы, алчны и к делу своему небрежны, а в писании неискусны“».

Я так много цитирую Лескова не только потому, что слова «смысл жизни», «органически», «много скорбела» принципиальны для литературного текста, самого по себе замечательного, но и потому, что в спектакле Женовача все они необычайно важны: речь идет о системе ценностей и мировоззрении. Безупречная стойкость и нравственность княгини и ее окружения, собственно, и являются сюжетом, развивающейся темой спектакля.

Варвара Никаноровна смело и ясно оценивает меняющееся время («лицемерные искательства возвысятся. Хотелось бы хвалить тех, кто, у престола стоя, правду говорить не разучился…»), сочувствует жертвам чугуевского бунта, подавленного Аракчеевым: «Спрашивать сердце всегда и везде должно. Упокой, господи, бедных рабов твоих, а нам прости, как мы это сносим». Она безукоризненна, сильна - и люди, окружающие ее, тоже.

Это и Мария Николаевна, которая «с той поры, как она себя осознала, до тех пор, как сказала пред смертью: „Прими дух мой“… никогда не думала о себе и жила для других». Она воспитала двух братьев и ради них вышла замуж по расчету, испросив у архиерея жениха. Тот отдал ей молодого «поскакуна», который был «весьма козляковат, светскогонравалюбитель». Но добродетель Марии Николаевны была столь сильна, что «молодой «поскакун» оценил редкие достоинства этой чудной женщины и… полюбил ее!» «Такова иногда бывают власть и сила прямого добра над живою душою человека», - нравоучительно заключает Лесков.

Это и Ольга Федотовна, которая была возле княгини всю жизнь «более в качестве друга сердца, чем в качестве слуги». Кульминация ее истории - это любовь к брату Марии Николаевны, кудрявому семинаристу Василию, которого сестра готовила к духовной карьере. Ольга Федотовна совершает подвиг самопожертвования, она берет с любимого и любящего юноши слово выполнить любое ее желание - и крестит вместе с ним крестьянского младенца. Василий становится ее кумом, а брак между кумовьями невозможен. «Остальное пошло так, как Ольга Федотовна хотела для счастья других: с течением многих лет ее Василий Николаич, которого она притравила, как Диана Актеона, окончил курс академии, пошел в монахи и был, к удовольствию сестры, архиереем…» А у бедной Ольги Федотовны «корчи в сердце делались». Когда через много лет этот архиерей приехал служить обедню, бабушка была недовольна: «Напрасно, я нахожу, он здесь такую проповедь изволил сказать, и не понимаю, что это ему вздумалось говорить, что „нет больше любви, если кто душу свою положит“… Тут по любви-то у нас есть своя академия и свои профессора… Вон они у меня чайным полотенцем чашки перетирают… Ему бы достаточно и того счастия, что он мог их знать, а не то, чтобы еще их любви учить. Это неделикатно!»

Это и преданнейший лакей Патрикей Семенович, который в старости «ходил по дому и кропотался на новых слуг». Его нравственная кульминация - момент, когда Патрикеева сына, выучившегося в столице на архитектора, бабушка приглашает на обед, за которым прислуживает Патрикей. Наливая сыну вино, он теряет сознание. Потому что жизнь, где все на своих местах, по заведенному обряду, не предполагает, чтобы отец сыну прислуживал, а не прислуживать за обедом - тоже нарушить уклад… Патрикей - будущий Фирс «Вишневого сада» («ее раб и ее рабом умру»).

Это, конечно, и «Дормидонт Рогожин, имя которого было переделано бабушкою в Дон-Кихот Рогожин. Человек этот… по словам бабушки, был „гол, как турецкий святой, а в душе рыцарь“».

В этом идеальном мире однолюбия и жертвенности, конечно, есть и испорченная столичным пансионом дочь Варвары Никаноровны княжна Анастасия, и фарисейка - княгиня Хотетова, и граф Функендорф, наметивший себе в невесты сперва бабушку, а затем женившийся на Анастасии. Они - разрушители рода.

Именно потому, что речь идет о мировоззрении, роман дает серьезную нравственную опору. Перекосившийся сегодняшний мир сам собой демонстрирует скособоченность рядом с классическими пропорциями укладной жизни, в которой все стояло на своих местах.

Очевидно праведная жизнь бабушки и ее окружения, в котором все только и заняты тем, чтобы жить деятельно, достойно, самоотреченно и деликатно (очень частое у Лескова слово), занимая только свое место и не претендуя изменить мудрый уклад жизни (у Ольги Федотовны, если она оставалась на ночь в каком-то чужом доме, «было убеждение, что спать на стульях гораздо деликатнее, чем лечь на кровати или хоть на диване: она это и соблюдала») - этот идеализированный и идеальный мир заставляет вас проникнуться «сбыточностью», возможностью такой жизни и одновременно тоской о ее неосуществимости.

Этот спектакль обращен не столько к эстетическому, сколько к этическому вашему чувству. Но пафос, несомненный у Лескова, Женовач не утяжеляет настоящими страданиями и переживаниями, а дает тексту легкое дыхание игры в «оживающие портреты».

Лица женовачей странным образом идут «тому веку». Или тот век идет им?..

В малоизвестном романе театр находит множество современных тем и совпадений. «У нас есть знать, именитые роды, от знатных дел и услуг предков государству прославившиеся; вот это помнить надо, а у нас родовое-то все с Петра раскрадено да в посмех дано. Дворянство через то страдает, что прибыльщики да компанейщики не за заслуги в дворяне попадать стали, а за прислужничество», - говорит княгиня Варвара Никаноровна. А сам Лесков устами княгини Веры утверждает, что главной причиной «захудания» родового поместного дворянства было «неумение понимать своей пользы иначе, как в связи с пользою всеобщею». Сегодня, в эпоху «прибыльщиков и компанейщиков», когда оказывается прикормлена любая оппозиция и многовековое самосознание российской интеллигенции о всеобщей пользе, которая выше собственной, кажется нелепой, - это не просто крайне современный, а щемяще современный текст.

Глава 3

Нам достались уже свои истории «захудалых родов», закончившихся тоже не по генетическим, а по идеологическим причинам, по исторической неизбежности. В жанре неторопливого повествования, сообразуясь с жанром спектакля, расскажу про трех своих бабушек и историю их портрета.

У моей бабушки были двоюродные сестры, Карповы. Соня, Фаня и Вера. И младший брат Володя, которому была посвящена жизнь этих сестер. То есть - совершенно чеховская семья Прозоровых. Сейчас посчитала - наверное, они были рождения 1890-х годов (может быть, Соня раньше). Это была царскосельская семья врача Григория Карпова со всем счастливым дореволюционным детством и юностью. После революции, естественно, всё кончилось, и уже в моем детстве меня возили в Ленинград «к Карповым» в малюсенькую комнатку какой-то коммуналки на Петроградской, где жили три седые старушки, предельно интеллигентные. Они не эмигрировали, а, зная с младенчества множество языков, работали всю жизнь в библиотеках каких-то вузов…

Мы с папой бывали у них и когда они получили маленькую отдельную квартирку на Охте. Соня (она единственная недолго побыла замужем в молодости - как Маша - и вернулась к сестрам) умерла первая, потом Вова, а Фаина Григорьевна и Вера Григорьевна жили.

Как-то мы с отцом поехали поздравить кого-то из них с днем рождения. В окне их квартиры на первом этаже горел свет, но дверь не открывали. К этому времени Вера (самая милая и добрая из них) уже выжила из ума, и Фаня обихаживала ее. Мы взломали дверь - это была страшная картина. Бедлам, все раскидано, по квартире ходила ничего не понимающая, улыбающаяся безумная Вера, а под столом, почти голая, лежала Фаня. Как выяснилось потом, она была жива, ее разбил паралич, она была в сознании, но не могла говорить. Мы вызвали врачей, она как-то потом еще жила, но дело не в этом. Посреди всего этого ужаса конца жизни, конца семьи, эпохи и пр. на стене висела большая фотография - три ангелоподобные девочки с распущенными волосами и крылышками светлых платьев, три сестры из интеллигентной семьи Царского села смотрели на двух безумных седых старух.

Фотография висела без рамы.

Через несколько лет, когда Карповы умерли все, нас позвали взять что-то из фотографий, альбомов. Как уже советские люди, Карповы сдирали их с паспарту и вклеивали в альбомы. Портили. (Портреты в спектакле Женовача тоже не имеют багетов, они «вырезаны» скорой рукой А. Боровского и будто размещены на альбомной странице.)

Я забрала маленькую фотографию - отпечаток той, которая висела в тот день на стенке…

Прошло очень много лет. И один мой друг, режиссер, начал ставить в далеком захудалом театре Чехова. Мне хотелось чем-то помочь ему, послать какой-то «секретик», художественный талисман, что-то, что будет известно только тем, кто делает спектакль, и невидимо поселится в нем, давая импульс и энергию подлинности. Я верю в такие вещи и долго думала, что «по прямой от Чехова» послать (тем более - заканчивался век, в который он умер). Поскольку Чехов провалился в Александринке, я думала отколупать камешек, но это означало бы провал, потом пошла по антикварным магазинам. Лежат пенсне… Ну и что? Купить талисман за деньги нельзя, нужен художественный сюжет («Сюжет, сюжет…»). Тем более, может быть, это пенсне сидело на носу какого-нибудь Протопопова…

И я вспомнила о фотографии трех сестер, лежащей в бабушкином сундучке. Она была именно оттуда - из 1890-х: три сестры, у которых еще не родился брат, и я присутствовала при конце жизни, которая начинается на фотографии рубежа тех веков. Я вставила фотографию в рамку и послала в захудалый театр в надежде на чудо.

… Когда через пару месяцев я попала туда, в углу какой-то комнаты я увидела сломанную рамку. В какой-то пьяной актерской потасовке напившаяся актриса растоптала стекло каблуком, разорвала фотографию… Спектакль провалился несколько месяцев спустя. И это бы ладно - исчез еще один портрет еще одного поколения «бабушек»…

В спектакле Женовача почти отсутствует предметный мир (есть сабля, пенсне, несколько чемоданов, самовар, посох… кажется, все), может быть, в нем и не было спрятано никаких вещественных «талисманов» (хотя, кажется, они ездили на Орловщину, как когда-то ранние художественники в Ростов Великий, а «братья и сестры» - в Верколу). История пишется «из ничего», из отношения к тексту, слову Лескова, из обдумывания его. Артисты лишены приспособлений, они, рассказыватели, почти лишены общения, присущего психологическому творчеству. Да это, собственно, и не психологический театр.

Глава 4

Когда в проеме с шашкой застывает юный дедушка Протозанов, погибший в войне с Наполеоном, - сразу вспоминаешь сумрачную эрмитажную галерею 1812 года. Даже если герои «Захудалого рода» не участвовали в боях и не терпели поражения, как князь Лев Львович, они все равно были «молодыми генералами своих судеб».

Они появляются из «черных дыр» - проемов без багетов. Фронтальность, покой…

Конечно, «генерал» тут - юная бабушка (Мария Шашлова). Ее портрет - это почти всегда глядящие вдаль ясные глаза, простая четкая и даже чеканная речь, спокойно сложенные руки и гладко зачесанные светлые волосы. Возраст - появившиеся очки. Эмоции - лишь вспышками: она кидается за поддержкой к погибшему Льву Львовичу (к «портрету» его?) - а он, мальчишка, нервничает в момент ее объяснения с «женихом» Функендорфом… Портрет был бы совсем серьезен, если бы не тонкое актерское отстранение от персонажа в том, как картинно заглаживает бабушка волосы, как неподвижны ее почти всегда сомкнутые руки. Стать - так стать! Покой - так покой!

Пышнолицая, розовощекая красавица Мария Николаевна согласно кивает рассказу о ее жизни, вслушивается - не переврали ли ненароком так красиво сложенную в целое, практически идеальную повесть? Верно ли оценили совершенное - и эти оценки то ли самой героини, то ли играющей ее Анастасии Имамовой сразу снимают всякую патетику. Драматическая история любви быстрой, юркой, часто моргающей глазами Ольги Федотовны сыграна Ольгой Калашниковой с таким нежным темпераментом и балетным изяществом (ножка - ручка - пальчик…) и такими судорожными объятиями на прощание. Два цельных человека расстаются, потому что не могут преодолеть и не хотят преодолевать эту свою целостность. И следующее сообщение (Василий ушел в монахи, а у Ольги Федоровны «корчи в сердце сделались») лишь иллюстрируют эту краткую эмоциональную вспышку. А дальнейшая судьба архиерея Василия дает понять, что жертва была напрасной, на всю жизнь расколовшей и в итоге исказившей душу богослова…

Это мир общий, соборный, открытый, до поры и времени безопасный. «Мы одни?» - спрашивают княгиню. «Да», - и вся дворня в соседнем окне согласно кивает головами…

История Дон-Кихота Рогожина (Алексей Вертков), появившегося на портрете под звук кастаньет, история его таинственных драк и подвигов в компании с верным оруженосцем Зинабеем («Зинка-бей!»), а также женитьбы на деревенской красавице Аксютке (читай - Дульсинее), счастливо оказавшейся можайской дворянкой, - это и вовсе «плутовской роман». Рогожин - человек, попирающий социальные нормы, вольнодумец. Желающий существовать вне рамок, но именно его позы всегда картинны и живописны, как будто вставлены в раму. В раму просится и чудесный зад Аксютки, представший его умирающему взору во время тяжкой болезни.

Аксютку, которую Рогожин тут же бросил, играет Мириам Сехон - и она же «оборачивается» главным «женским» врагом Дон-Кихота - княгиней Хотетовой. В игровом театре Женовача герои вообще двоятся. Верный Гайворона и верный Зинка - оба оруженосцы и соучастники подвигов - соединены в одном актерском лице замечательного Александра Обласова так же, как белокурый богослов Василий и такой же кудрявый, но в очках учитель - француз Жиго рождены одним и тем же Сергеем Пирняком. И вот поди догадайся: симпатия к Жигоше Ольги Федотовны связана с тем, что он напомнил ей Василия, или Жиго кажется похожим потому, что мил Ольге Федотовне?..

Игровое, театральное и подлинное находятся в этом спектакле в удивительном органическом соединении. Скажу иначе: эффект «Захудалого рода» - это эффект замечательной подмены. Скажем, Лесков пишет мир, где о людях узнают от людей, ищут - через людей (так Варвара Никаноровна находит для сыновей учителя Червева). И это спектакль, где о героях мы узнаем от других героев, из уст близких, характеризующих поступки и чувства другого. Ветром гуляет по сцене восторг воодушевления. Этот актерский восторг жизни молодых актеров в выдуманном Протозанове. Но он похож на романтическое воодушевление самой протозановской жизни и восторг перед нею Лескова. То есть живое сценическое чувство идентично фабульным и сюжетным эмоциям.

История родов, семей, литература жизнеописаний сегодня в моде. На этом интересе держится популярность Л. Улицкой, неторопливо и последовательно описывающей жизнь Сонечки, семью Медеи и ее детей, Шурика… На этом же интересе держится «сериальная» индустрия, производящая свои саги. Женовач ставит книгу, которая легко могла бы стать основой очередной «Бедной Насти» с бесчисленным роем ряженых, у каждого из которых своя история, своя «серия» - и какая! Но режиссер не берет даже сюжетного завершения незавершенного романа и оговорок о будущем героев по ходу его, ибо судьбы и даже характеры интересуют его меньше, чем мировоззрение (и Лескова, и его персонажей). А главным образом Женовача волнует идеализированная идеология той жизни. И прерывает он повествование, по сравнению с романом, обостряя финал и завершая «Захудалый род» встречей «двух правд» - бабушки и учителя Червева, которого с замечательным внутренним покоем сыграл Сергей Аброскин.

Женовач купирует (или не акцентирует - точно не скажу, видела спектакль только однажды) и рассказы о сыновьях княгини Якове и Дмитрии, и сюжетные сообщения о том, что впавшую в черную меланхолию Варвару Никаноровну сыновья все же уговорили вернуться из приживалок в дом, что при ней выросли внуки (от лица одной, Веры, и ведется повествование), что ее жизнь хоть и пошла по-другому, но не кончилась. В спектакле она со всей очевидностью кончается, ибо Червев невольно подрывает основы, на которых покоилась и процветала праведная жизнь Варвары Никаноровны. Это встреча созидательного православного строительства на благо Отечества и людей, в нем живущих (как и ее погибший муж, Варвара Никаноровна «слуга царю, отец солдатам»), - и отшельнического, аскетического православия, по сути гораздо более близкого основам христианства, но парадоксально разрушительного в данной истории.

Бабушка отправляется к нему сама, на лодке - не образ ли это? Червев и его философия - это другой берег, другие берега. Если бабушка всегда знала, отчего она счастлива или несчастна, то о Червеве знать этого не дано: «А что делало его счастливым, знал один Бог». Червев не нуждается ни в деньгах, ни в славе, ни в деятельности, а когда Губернатор спрашивает его: «Скажите, пожалуйста, по совести, вы утверждали когда-нибудь, что власти не потребны в государстве?» - Червев отвечает: «Я не мог говорить, что власти не потребны в государстве, ибо я не думаю, чтобы и сами государства были потребны». Аброскин, почти не сходя с места, произносит текст, будто совсем не окрашивая его (рассказы других героев несомненно темпераментны), не вкладывая в слова эмоции…

Бабушка находит своим детям учителя, который воспитает честнейших… диссидентов. И княгиня должна вручить детей этому воспитанию?..

Бабушка Варвара Никаноровна всю жизнь была «Честуновой», была земным воплощением справедливости, щедрости, нравственности, жила образцово, по заповедям - и эту лучезарную жизнь Червев раскалывает (раскол!), ввергает в «черную меланхолию» еще более строгим православием. Одна из последних реплик в диалоге княгини с Червевым: «Вы обобрали меня, как птицу из перьев. Я никогда не думала, что я совсем не христианка. Но вы принесли мне пользу, вы смирили меня, вы мне показали, что я живу и думаю, как все, и ничуть не лучше тех, о ком говорят, будто они меня хуже…»

И кому от этого стало хорошо? Червев указал ей путь индивидуального спасения души, смиренного недеяния. Взамен деятельного воспитания, улучшения нравов «бабушка достала себе то, что нужнее всего человеку: жизнь не раздражала ее более ничем: она, как овца, тихо шла, не сводя глаз с пастушьего посоха, на крючке которого ей светил белый цветок с кровавою жилкой». То есть Лесков дает жизнеописание почти святой. Но, восприняв рассуждения Червева и его путь, бабушка обрекает на разрушение ту жизнь, созиданию которой отдала всю себя. Помертвело ее окружение, радость покинула Протозаново. Не истинное ли православие Червева, спасающего их души, загубило род, умертвило радостную, самоотверженную жизнь в поместье?.. «Становясь на вашу точку зрения, я чувствую, что мне ничего не остается: я упразднена, я должна осудить себя в прошлом и не вижу, чего могу держаться дальше». Это почти финальное признание бабушки.

Обостряя конфликт, делая его в финале неразрешенным и неразрешимым, заканчивая спектакль кульминационной точкой (никакие любви, крушения, самоотречения, подвиги и предательства не являлись до сих пор драматической кульминацией, ибо находились в пределах жизни, а финальный конфликт лежит вне ее и над нею), - Женовач тем самым радикально противостоит пресловутому «сериальному мышлению». Ему не важна дальнейшая жизнь бабушки, судьбы ее сыновей, ему важен слом идеологии, конец жизни как конец идеи, а идея бабушки о воплощении земной справедливости рухнула, и кончилось время.

«Вы отнимаете у меня не только веру во все то, во что я всю жизнь мою верила, но даже лишаете меня самой надежды найти гармонию в устройстве отношений моих детей с религией отцов и с условиями общественного быта», - говорит она Червеву и получает в ответ: «Воспитывать ум и сердце - значит просвещать их и давать им прямой ход, а не подводить их в гармонию с тем, что, быть может, само не содержит в себе ничего гармонического».

«Если древо не будет колеблемо, то оно крепких корней не пустит, в затишье деревья слабокоренны», - всегда говорила бабушка. Она стойко переносила все испытания - и гибель мужа, и разорение, и отчуждение дочери. Она не перенесла одного испытания - встречи с праведником. Вдруг ее «смелая душа впала в слабость», «в душе ее что-то хрустнуло и развалилось». И все-таки этот спектакль ода ей. Он о том, как сладко выполнение нравственного долга, как радостна щедрость, точное знание того, что истина есть, а не что есть истина.

Спектакли Сергея Женовача ужасно длинные. В девять вечера, когда у нормальных людей артисты на поклоны выходят, Женовач только к антракту добирается. На его спектакле поначалу чертыхаешься и время подгоняешь, но потом так втягиваешься, что в конце четвертого часа, когда Женовач почти добирается до развязки, уже жалеешь, что все вот-вот закончится.

Еще, когда смотришь спектакли Женовача, кажется, что это плевое дело, ты и сам бы мог такие спектакли ставить. Ни тебе в них выдумки, ни сложной игры мысли, ни аттракционов -в общем, ничего экстраординарного. Хотя таких стройных и ясных спектаклей пойди поищи - эта простота уже сама по себе вещь экстраординарная.

Потом в его спектаклях не бывает злодеев. Все у него более или менее прекрасные люди. Не без изъянов, не без странностей, но все же прекрасные. Если девушки - то подвижницы, пусть не красавицы, зато чистые сердцем. Если мальчики - то простодушные улыбчивые чудаки, почти юродивые. Писать или рассказывать про них очень сложно: то и дело сам в юродство скатываешься и ловишь себя на сюсюкании. Кто помнит его безразмерного «Идиота» в Театре на Малой Бронной, тот поймет. Исключения случаются, когда Женовач ставит спектакли с чужими актерами - в Художественном театре или в Малом. Но с прошлого года у Женовача снова появилась своя труппа - из числа выпускников его мастерской в РАТИ. Он и назвал-то свой новый театр по-идиотски просто: СТИ, то есть «Студия театрального искусства». У них в репертуаре четыре спектакля, по числу дипломных работ. В труппе - несовременные юноши, первым спектаклем которых были «Мальчики» по Достоевскому, и девушки с кудряшками а-ля Наташа Ростова (в кудряшках здесь почти все, включая пресс-секретаря). Нынешняя работа - первая, сделанная студентами в статусе актеров-профессионалов. Первую свою премьеру в сезоне они играют в то время, когда нормальные театры закрываются на лето.

Играют инсценировку романа Николая Лескова «Захудалый род» - сагу в двух частях и в четыре часа длиною, простую что по конструкции, что по замыслу. Само собой, она о прекрасных чудаках, которые, по мысли Женовача, есть соль земли.

За четыре часа Женовач не дает своим молодым актерам ни присесть, ни передохнуть: постоянный партнер Женовача, сценограф Александр Боровский, построил конструкцию с окнами, похожую на большую рамку для фотографий, даже не рамку, а иконостас, каких сейчас уже не делают. Встает в окне актер Андрей Шибаршин в кивере и эполетах, взмахивает саблей и замирает с блаженной улыбкой на устах; Дамир Исмагилов (другой постоянный партнер Женовача) как-то ловко подсвечивает его - вот и фотография Льва Львовича Протозанова. Актриса Анна Рудь, девушка с большим чистым лбом, стоит внизу в платье по моде середины девятнадцатого века и смотрит на него с любовью и печалью - это внучка Льва Львовича Вера Дмитриевна, от лица которой ведется повествование. Вера Дмитриевна рассказывает историю рода Протозановых, останавливаясь на княгине-бабушке (Мария Шашлова), гордой и доброй женщине строгих нравов и принципов. Сама княгиня живет в деревне, а дочь (Татьяна Волкова) отправляет в столичный пансион. Первая глава инсценировки называется «Старая княгиня и ее двор», и это длинная-предлинная экспозиция спектакля, введение в курс дела, художественная читка плюс минимум театра. Вторая озаглавлена «Старое старится - молодое растет», и в этой части театр - то есть действие, которым движет самая настоящая интрига, - и начинается. Против княгини Варвары Никаноровны интригуют ее собственная выросшая дочь и сосед, граф Функендорф (Григорий Служитель). Наша княгиня оскорблена, обижена, она ищет учителя сыновьям, чтоб хотя бы они выросли хорошими людьми. И находит Червева (Сергей Аброскин), святого педагога-бессребреника.

Кульминацией служит короткий разговор княгини с Червевым, и кто бы мог подумать, что диспут о власти мнимой и истинной может так цеплять за живое. Вы не поверите, но когда княгиня быстро-быстро говорит с Червевым о государстве и Божьем Царстве, ползала хлюпает носом. Потому что эта маленькая пигалица-актриса, так гордо державшая осанку весь спектакль, будто на самом деле старится и скукоживается на глазах. Что с ней в этот момент происходит - она и сама говорит: мол, чувствует себя упраздненной и уничтоженной. Но почти незаметно она эти вещи еще и играет - все в спектаклях Женовача происходит почти незаметно. Почти незаметно проходят четыре часа. Почти незаметно радиотеатр превращается в театр настоящий. Почти незаметно возникает музыка Григория Гоберника: не иллюстрация, не подсказка, что именно следует переживать в этот момент, - считай, действие ее и порождает.

Можно было бы порассуждать о том, что сам Женовач и его студенты с их театром, простым и ясным как белый день, - это и есть «захудалый род», уходящая театральная натура, которой так жалко, так жалко. Так оно и есть, только звучит это ужасно глупо: театр только родился, а его уже хоронить?

December 2nd, 2008 , 09:54 pm

Николай Лесков выделял «Захудалый род» из своих сочинений, просил издателей поскорей его напечатать: «Я люблю эту вещь больше «Соборян» и «Запечатленного ангела». Она зрелее тех и тщательно написана. Катков её ценил и хвалил, но в критике она не замечена и публикою прочитана мало… Это моя любимая вещь» (из писем А.С.Суворину).

Похоже, что так, и похоже, что время этой вещи пришло. Во всяком случае, такое большое количество наград, которые получила студия Женовача (http://www.sti.ru/zhen.php) за одноименный спектакль длительностью в 4 часа, свидетельствуют о том, что "театр духовного беспокойства" (по аналогии с послевоенным "кинематографом морального беспокойства" и постперестроечным "кинематографом духовного беспокойства") больше не элитарное направление (насколько нынешний театр вообще может быть неэлитарным).

Более того, театр становится не просто воцерковленной, но и проповедующей единицей измерения культуры. Проповедующей в рамках своего искусства, и таким образом освящающей его. Классическая русская (и не только) словесность, превращаемая в театральные постановки, конечно же, способствует этому безмерно.

Итак, "Захудалый род". Конечно, нужно его прочесть, если еще не. Более того - кроме первых двух в нем есть неоконченная третья часть (помнится, фоменки умудрились поставить на сцене второй том "Мертвых душ", который автор, как известно, сжег в печке), так вот эту третью часть нужно прочесть обязательно тоже. Спектакль поставлен по двум частям, и, кажется, именно так, как сам Лесков это видел - где-то смешно, где-то сложно, остро , приходится много думать (это в театре!), в зале темно, так что и плакать можно спокойно, если надо...

Героиня Лескова, княгина Протозанова ("строго содержащая уставы православной Церкви")... "не только не боялась свободомыслия в делах веры и совести, но даже любила откровенную духовную беседу с умными людьми и рассуждала смело. Владея чуткостью религиозного смысла, она имела истинное дерзновение веры и смотрела на противоречия ей без всякого страха. Она как будто даже считала их полезными.
- Если древо не будет колеблемо, - говорила она, - то оно крепких корней не пустит, в затишье деревья слабокоренны ".

Что ж такое - "захудание"? Да и вообще - "Род"? Кажется, что при внимательном прочтении этой саги становится понятнее, отчего истинный патриотизм есть чувство скорее трагическое, но впрочем такое... "печаль моя светла "... Эпиграфом к семейной хронике и постскриптумом к спектаклю - из Экклезиаста: "Род проходит и род приходит, земля же вовек пребывает"(I,4).

Вероятно, для Лескова много важного было в воспитании, о котором он, очевидно, сильно скорбел, и ставил часто во главу угла. О детях княгиня рассуждает с большой уверенностью: "... девочка в свой род не идет, она вырастет, замуж выйдет и своему дому только соседкой станет, а мальчики, сыновья... Это совсем другое дело: на них грядущее рода почиет; они должны все в своем поле созреть, один за одним Протозановы, и у всех перед глазами, на виду, честно свой век пройти, а потом, как снопы пшеницы, оспевшей во время свое, рядами лечь в скирдницу... Тут никому нельзя уступить, тут всякая ошибка в воспитании всему роду смерть".

Достаточно подробно (особенно в третьей части) хроника освещает проблему иссякания русского дворянства и извечного столкновения тех, кто "служит" и тех, кто "прислуживается". В этом смысле после распахивания европейских окон Петром Русь была обречена на все, что мы о ней знаем, и по сю пору, так как штольцы всегда в извесном смысле обойдут обломовых - так же, как граф Функендорф обошел Протозановых. Земля, действительно, вовек пребывает, и обладание землями стало для многих российских дворян вполне заменять собственно личное благородство. И с этим поворотом революция была уже только вопрос времени.

Сам Лесков выражается чрезвычайно изящно: "Нынче очень многие думают, что при крепостном праве почти совсем не нужно было иметь уменья хорошо вести свои дела, как будто и тогда у многих и очень многих дела не были в таком отчаянно дурном положении, что умные люди уже тогда предвидели в недалеком будущем неизбежное "захудание" родового поместного дворянства. Это зависело, конечно, от разных причин, между которыми, однако, самое главное место занимало неумение понимать своей пользы иначе, как в связи с пользою всеобщею, и прежде всего с материальным и нравственным благосостоянием крестьян".

В наши времена все эти размышления вновь приобретают характер притчи, и имеющей, и не имеющей отношение к политике.

"Меня барство испортило - я ему предалась и лучшее за ним проглядела" - к такому выводу пришла Протозанова. Но что есть барство или привычка для нас? На этот вопрос каждый зритель (читатель) ответит сам. Недавно один очень известный деятель культуры выразился примерно в таком смысле, что первую половину жизни человек работает на имя, а вторую - имя работает на него. Идея, надо признаться, несколько механическая, но в мире бомонда она, наверное, работает исправно... Кажется, что к подобным мыслителям обращено "пророческое" послание, оканчивающее повесть о "вечных" вопросах светского общества: "Поступай как знаешь - все равно будешь раскаиваться."

Однако что же есть то "лучшее", "выходящее за рамки всех картин", к которому приглядывается княгиня и вместе с ней создатели спектакля?

"А все-таки вы одну какую-нибудь власть уважаете? - Кажется, я мог бы уважать ту власть, которая вела бы дело к тому, чтобы себя упразднить и поставить вместо себя власть Божию".

И сказано это, скрее всего, вовсе не о политике...